Крокодилдо : Путешествие вновь (часть третья 1-10)

Часть третья

1
Фон белый, крест голубой. Городской флаг над фортом Сен-Жан. Полотнище, разрываемое мучительными мистралями. В Марселе месяц март.
Марсель. Главный порт Франции. Конечная точка моего путешествия. Год, как я поселился здесь. Путь оказался извилист и долог. Да и можно ли говорить о пути – движении с заданным пунктом назначения? Вряд ли. Я никуда не стремился, оттягивая окончательное решение судьбы своей. В составе Русской эскадры под командованием контр-адмирала Кедрова добрался до самой Африки, порта Бизерту. Помаявшись и не найдя себе места и там, решил следовать дальше. Получил нансеновский паспорт (никчемную книжицу в бледно-зеленой кожуре), небольшую сумму денег и из Туниса перебрался в Марсель.
На берег я сошел ночью промозглой и ветреной, как принято в романах. Еще с палубы, измученный лихорадкой неизвестного происхождения, я молча наблюдал за размазанными, наплывающими огнями Старого порта. Я безмерно устал от кочевой жизни и возрадовался возможности ступить на твердую землю, словно на преблагословенный Элизий.
Первые несколько дней, ошалевший от долгого путешествия, я сомнамбулой бродил по узким и грязным портовым улицам, губкой вбирая в себя ядреные запахи этого города. Пропитавшись вонью рыбьей требухи, гнилых стоячих вод, аниса, потных тел, сладких духов, мочи, чеснока, бараньего жира и дешевого вина, я вновь обрел телесность.
Удивительно сказать, но Марсель мне сразу понравился. Точнее, его портовая часть, так как дальше я тогда не заходил. С болезненным упоением я стал знакомится с новым для себя бытом, цветастым и опасным. Шлюхи, апаши, сутенеры, контрабандисты, морфинисты, профессиональные нищие… Жаркий и влажный средиземноморский климат спровоцировал типичное злокачественное заболевание русской души – достоевщину. Ох уж эта вековая предрасположенность крови. Ужасная национальная привычка сладострастно измазываться жиденькой духовностью и нюхать смрад немытых ног несбывшихся надежд. Grattez le Pétchorine, et vous verrez un Marmeladov .
Расчесывая совесть, я всласть ползал по самому дну подсознания, а насосавшись с утра крепленого вина, часто впадал в постыдную, паскудную меланхолию. Я смаковал разрыв с Верой, представлял себя бездуховной амебой со слабой половой конституцией, жалким горюней, недостойным любви и личного счастья. Кроме того, я упивался мнимым предательством и нарушением «своего долга» – притом, что бегство от красных оказалось едва ли не самым разумным поступком, совершенным мной за последние несколько лет. Наконец, я обвинял себя в гибели Ласковского, что было совсем уж откровенной чепухой. Искупление – вот слово, чаще всего повторяемое моими хмельными устами. Стоит ли говорить, что все эти слезливые и драматичные монологи я читал сам себе, в одиночестве.
К счастью, постепенно дурь покинула меня. Шалое веселье заняло пустоту в душе. Не сразу, но я стал в Марселе своим, среди всех отбросов общества и отъявленных проходимцев. Мне импонировало их желание жить сегодняшним днем, здесь и сейчас. Равнодушие к прошлому, презрение к будущему. Кроме того, здешняя публика обладала шиком. Не внешним лоском, но глубинным чувством стиля, каким-то вывернутым наизнанку аристократизмом. Волшебный коктейль противоречивейших человеческих качеств: добродушие и злопамятность, подозрительность и расточительность, циничность и набожность, общительность и угрюмость, общая беспринципность и острая щепетильность в мелочах. Здесь вас могли походя полоснуть бритвой по лицу за одно-единственное неверное слово, и вдоволь напоить шампанским за остроумную и умело рассказанную байку. Я с наслаждением бродил по самым злачным местам, задевая плечами иностранных матросов, флиртуя с проститутками, наблюдая за ловким фокусничаньем карманников. Я пил дешевый пинар в самых гнусных кабаках, а затем шел наверх с беспутными и густо накрашенными девками. Жизнь действительно била ключом, и её грязь, её грубость лишь подчеркивали жадный восторг самого процесса существования.
Матросские шапочки, засаленные косынки, кричащие заколки на шелковых галстуках, фальшивые брильянты, оловянные серьги и острые кривые ножи. Штиблеты белые, штиблеты желтые. Один играет желваками, другой нащупывает в кармане кастет. Кто-то преследует кого-то, втыкается в уличного торговца апельсинами, огромная корзина летит на землю и сочные оранжевые плоды весело скачут по мостовой, мгновенно исчезая, подобранные ловкими мальчишками… Влажный туман и сизый табачный дым. Трели кенаров и вой шарманок.
Сама жизнь похабно смеялась мне в лицо, скалила золотой зуб, бесстыдно оголяла ляжки и, облизывая губы, выдыхала перегаром: «Ну что, человече, осознал себя? Низок? Ну что же, зато жив, пьян и весел. Аминь!»
Главным же итогом первого месяца моего пребывания здесь стало знакомство с человеком, которому суждено было стать моим надежным товарищем и проводником в этом сумрачному лесу, полном химер и хищников. Но о нём чуть позднее.


2
Прошел год. Дни мои начинались одинаково. Проснувшись, я выпивал стакан молока и шел в Старый порт: перекинуться с грузчиками в скат, а главное узнать, нет ли какой работенки по части контрабанды или иной мелкоуголовной поденщины. Заняться на постоянной основе сутенерством, перепродажей краденого скарба или распространением опия мне претило: я не желал связывать себя постоянными деловыми отношениями, ощущая себя средневековым free-lance , авантюристом и романтиком. Да и денег мне было нужно не много. Заплатить за свою берлогу, да чтоб хватало на еду-выпивку.
В Марселе я выучился курить, но не потому что мне нравился вкус табака. Просто, чёрт подери, приятно достать из кармана роскошный портсигар с кровавой историей, давно ставшей легендой и обросшей подробностями, как старый пирс – ракушками. Угостить приятелей крепкими «Les Hidalgos» и самому небрежно ввинтить между губ сигаретку – это элегантно, а элегантность я любил.
За картами и стаканчиком-другим «бандоля» время летело незаметно. Около полудня я отправлялся обедать в харчевню «У Тощего Жака». Огромная тарелка ядрёного огненного буйабеса, щедро сдобренного шафраном, с поджаренными хлебцами и густым чесночным соусом, рюмка кальвадоса. Это придавало сил, которые могли потребоваться вечером – в самый активный период жизнедеятельности.
Теперь о самом главном: у Жака часто бывал Луи по прозванию Два Луидора. Личность, выделявшаяся своим колоритом даже в Марселе. Тот самый друг и Вергилий. Не могу сказать, что мы много времени проводили вместе, специфика нашей полулегальной жизни налагала свои ограничения. Важно другое: мы испытывали друг к другу искреннюю приязнь, родство душ.
Познакомились мы спустя пару недель после моего появления на французской земле...
Скудные сбережения, полученные от командования, подходили к концу. Знакомых не было. Бесцельно шатаясь по узким улочкам, задевая прохожих плечами, я набрел на харчевню «У Толстого Жака» и решил подкрепиться чашечкой кофе – на большее не хватило бы денег. Сел за дальний от стойки столик в самом углу. Если бы не моя столь глубокая, почти буддистская самосозерцательность, я бы обязательно заметил, как настороженно и в тоже время нагло разглядывают меня посетители: чужаки забредали сюда редко. Очнулся я от своих мыслей, когда рядом с грохотом придвинулся табурет, и на него рухнула исполинских размеров туша.
– Ну, – процедил этот мамонт, перекидывая спичку из одного угла рта в другой, – давай, рассказывай, что ты за птица?
Я оказался так поражен его внешностью, что ответил не сразу. Было чему поразиться. Бритый череп, отечное желтоватое лицо размером с луну. Цыганская серьга в ухе. Узкие, заплывшие глазки неопределённо-мутного цвета. И – о боже мой – что на нем за одежда? Черная в крупную клетку рубаха, нечто среднее между мешком и туникой, нелепые штаны со множеством карманов. Можно умереть со смеху, если б не пудовые, покрытые рыжей шерстью кулачищи, демонстративно вываленные на стол.
– Язык проглотил? Так я заставлю тебя говорить, хотя б тебе пришлось разговаривать задницей. Ты кто – переодетый ажан? Или тебя послал Вазир-Алжирец?
Медленно, очень медленно приходил я в себя:
– Алжирец? Нет-нет, почему. Я прибыл из Туниса.
– Прибыл, – загрохотал он смехом. Как град по железной кровле. – Прибыл он, видите ли. Забавное словечко. Откуда ты будешь родом? Очевидно он смекнул, что я не из полиции и конкурирующей банды, поэтому заметно расслабился. – Каких ты кровей?
– Русских.
– А-а-а, – как-то разочаровано протянул здоровяк. – Казак? Дело ясное. Повидали тут уже вашего брата. Странно только, что ты с кофе начал. Вы же обычно пьете чай с водкой, а потом устраиваете потеху!
– Потеху?
– Ну да, потеху. Как это еще назвать? Заливаете себя под самую макушку и начинаете рассуждать о великой России, проданной жидами и большевиками. Вас послушать, не было ещё страны богаче и лучше. Прямо рай на земле! Ну а потом, когда совсем уже к поросячьему визгу приближаетесь, тогда, конечно, на улицу – к тому вон платану. Обнимать-целовать, называть березой и петь дурные протяжные песни. Смех, да и только. Как в балагане, – он ухнул кулаком по столу, так, что затрещали доски.
– Никакой я тебе не казак. И не о чем рассуждать я не намерен. Тем более – о России. И тем более – с тобой.
– Как-как? Ты, вроде как, не хочешь со мной разговаривать?
– Да, не хочу. И что теперь? Это мое право. Я тебя за свой стол не звал, лекций твоих слушать не желаю. Вообще, любезный, пошел-ка ты вон!
После этих слов стало очень-очень тихо. После я узнал, что никто и никогда ещё не говорил Луи «вон». То есть это даже невозможно было предположить, так все боялись его необузданного нрава, подкрепленного неимоверной силищей.
А затем раздались громкие хлопки – это аплодировал сам здоровяк.
– Браво, браво. Вот это значит – иметь достоинство! – он протянул мне широкую лапу с длинными заскорузлыми ногтями: – Луи. Но все зовут меня Два Луидора. Я – «кот». Он прочел недоумение в моих глазах и гордо пояснил: – Сутенёр. И мне действительно очень приятно, парень. Уважаю людей, которые уважают себя.
В тот вечер мы проглотили с ним литров семь ужасающего красного вина. И тут моя русская кровь (а может это взыграла дурная добавка пращура Дия) все-таки взяла свое: после четвертого литра я начал рассуждать и подпускать слезу. Вот только говорил я не о судьбах Родины, и не о тяготах Гражданской, а о своей любви к Вере. Рассказывая свою историю, повесть, печальнее которой нет на свете, я увидел ее со стороны: представленной на театре посторонними людьми или, еще вернее, описанной в книге. И сейчас я вслух зачитывал этот роман, декламировал на сцене. Видимо, получалось недурственно, т.к. новый друг слушал меня очень внимательно. И тут к нам подошла пухлявая девица известного сорта.
– Луи, есть небольшая проблема, – увидев меня, она склонилась над его ухом, видимо вопрос был деликатный.
– Прочь, сука, – рявкнул Два Луидора, – разве ты не видишь, я занят? И, не вставая с места, нанес быстрый и точный тычок ей в челюсть. Даже не вскрикнув, проститутка пала на усыпанный опилками пол, где и осталась лежать, очевидно, без сознания. К ней тут же подбежали две товарки, подняли, подхватили под руки и уволокли на свежий воздух. Два Луидора при этом и бровью не повел, продолжая внимать моей истории, иногда вставляя печальные междометия в особенно драматических местах. Когда я дошел до момента, как ощутив бесконечное свое сиротство пошел в лавку за браунингом, он не выдержал, уронил лысый шар головы на руки и безутешно разрыдался. Утерев слезы, заказал еще кувшин вина, и в самых учтивых выражениях настоял на брудершафте…
Следующий день я провел на узкой железной кровати в своей каморке. Не знаю, не помню, как и кто доставил меня туда, но пережить тот день оказалось нелегко. Тем более приятно, что под кроватью оказался тазик, а на столе, накрытый чистой салфеткой меня ждал обед: обильный и острый. К этому также бутыль превосходного сидра. Это позаботился обо мне мой новый друг. Когда я снова появился у Жака, меня там приняли как родного. Так я стал своим человеком в Старом порту и окрестностях.
Однажды, уже порядком освоившись, я сидел за стойкой «У Тощего Жака», потягивал «кина лилле» и беседовал с хозяином, неприметным типом средних лет, сливавшимся с интерьером своего заведения. Между прочим, хозяина действительно звали Жаком, так же, как и его отца, от которого он и унаследовал этот кабак.
Только в отличие от своего родителя наш Жак был довольно упитан.
Несмотря на свою негероическую внешность и негромкий голос он умел в зародыше пресекать любые ссоры и мгновенно успокаивал самые горячие и забубенные головы.
Было около десяти часов утра, и почти никого народа: местная публика поздно ложится и поздно встает. С момента моего знакомства с Луи прошло пара месяцев, и меня мучал один вопрос:
– Скажи-ка, Жак, давно хотел спросить… Вот Два Луидора, – я запнулся. – С ним все в порядке?
– Что ты имеешь в виду? – вскинул Жак свои вечно сонные карие глаза, не переставая перетирать тарелки.
– Ну… – я шумно выдохнул, – он так жестоко обращается со своими… подопечными…
– Это с «курочками»-то? Так иначе нельзя. Им только дай волю.
– Я понимаю, но они все-таки женщины…
Жак продолжил с самым независимым видом заниматься посудой. Он или действительно не понимал, что я хочу спросить или умело делал вид.
Пришлось вытереть выступившую на лбу испарину. Я уже отлично уяснил себе, что в этой компании надо быть учтивее, чем при царском дворе – если, конечно, не хочешь лишиться зубов. Или языка. Наконец, нужные слова нашлись:
– Понимаешь, я всё-таки иностранец. Многого не понимаю, – перевел дух. – Луи… Он так странно одет, так странно себя ведет. О-ля-ля, как правильно это назвать? Эпатаж? – прикинулся я косноязычным дурачком.
Жак пододвинул ко мне миску с соленым миндалем. Внимательно заглянул в глаза, словно проверяя. Затем оглянулся по сторонам. В кабачке по-прежнему не было ни души.
– В сущности, – наконец решился он, – эту историю знают все. – И сам Два Луидора знает, что все это знают. Но лучше, чтоб до его ушей не дошло, от кого ты ее услыхал, идёт?
Я закивал головой, пережевывая миндаль.

3
– Два Луидора – бывший боксер. Погоди-ка, мне надо заглянуть на кухню.
Он вернулся минут через десять, плеснул кальвадоса себе в личную рюмку толстого голубоватого стекла.
– Минут через сорок сюда на обед хлынет толпа. А буйабес еще не готов. Поэтому я буду говорить, а ты – только слушать, не задавая вопросов, времени у нас немного, – он залпом выпил светло-коричневую жидкость. – Как ты думаешь, сколько Луи лет?
– Так и не скажешь. Можно дать и тридцать с небольшим, а то и все сорок.
– Ошибаешься, ему ещё нет тридцати. И в семнадцать лет наш Два Луидора, тогда еще просто Луи, выиграл чемпионат города по боксу. Причем все поединки досрочно. Так-то. Легок и строен, при этом апперкот – что твоя пушка. Валил наповал. Естественно, популярность: девчонки, то-сё. Но парнишка он оказался на редкость скромный и слава его не то чтоб не испортила – он ее вовсе не замечал. Родителей у Луи не было, воспитывал его дядька, младший брат покойного отца. Да-а. А у того, у дядюшки Анри, еще и своя дочь была. От покойной Марии… И в тот год, когда Луи стал чемпионом ей как раз исполнилось шестнадцать. Хлоя. Лицом – чистая креолка, хотя, казалось бы, откуда здесь. Впрочем, кровь – дело тёмное, да-а.
Жак замолчал, задумался. Налил себе еще кальвадосу, но залпом глотать не стал, а цедил маленькими глоточками.
– Наверное, они полюбили друг друга, а отец девочки, конечно, был против, вот Луи и стал, – я помедлил, подбирая нужное слово, – сорвиголовой.
– Я же сказал: «не перебивай». Перекатывая во рту кальвадос, Жак не спешил продолжать, глубоко погрузившись в воспоминания. – Луи и Хлоя, даже на звук терпко и вкусно. Красивая пара была, очень красивая. Анри не только не был против, он светился от счастья. Во-первых, умершего брата он боготворил, и сына его любил и воспитывал как родного. А во-вторых: чемпион, знаменитость и просто отличный парень. Нет, Анри радовался больше других, расхаживал по городу и, потирая руки, мечтал какую закатит свадьбу, когда наш Луи побьет Жоржа Карпантье – знаменитого «Орхидейщика». И ведь, разрази меня гром, – побил бы! Только вот дело повернулось иначе. Через пару месяцев после триумфа о «Марсельском самородке», так Луи окрестили в газетах, прознали и за океаном. Приезжал какой-то известный импресарио, только Анри, а он занимался всеми делами племянника, ничего и знать не хотел ни о какой Америке…
Жак опять замолчал. Лезть с вопросами я не решился, только быстро взглянул на засиженные мухами часы под потолком. Без пятнадцати одиннадцать. Неужели это всё?
– Н-да, так и уплыл он обратно. Этот самый импресарио. На «Ириде» уплыл. Красивый корабль, залюбуешься. А на том корабле в Америку уплыла и еще одна красавица – Хлоя.
– Как, – не выдержал я. – С этим… делягой?
– Зачем с делягой. При импресарио состоял один весёлый паренёк. Толмач и вроде как помощник. Сэмом звали. Он нашу девку-то и сманил.
– Да как же так?!
– А вот так. Обычная история. Пока его патрон пытался обхаживать Луи, этот самый Сэм вился вокруг его невесты. Вился-вился – и в дамки! Парень он смазливый, обходительный. По-французски говорил не хуже тебя, да еще выговор у него такой забавный. Шляпу ковбойскую носил, под гитару песенки гнусавил. Про родину свою рассказывал – Небраску. Какой он, дескать, там знаменитый землевладелец, и сколько у него богатства. Трехэтажный дворец, кукурузные поля бескрайние, и стадо бизонов в тысячу голов. Одним словом – натуральный принц.
– Принц…
– Ага. А Хлоя… Записку она Луи оставила. «Прости, полюбила другого, еду с ним в Америку». Вот здесь, на эту самую стойку записку в конверте положила передо мной. «Передайте, говорит, завтра утром моему Луи». Спокойно так сказала, без надрыва. Я и передал, думал обычное дело, мало ли что. Луи записку-то прочел, выронил – и опрометью наружу. Такие дела… Анри, отец Хлои, позора не пережил – паралич сердца. В миг кончился. Ну, а Луи… Он как-то сначала вроде бы замер, что ли. Всё больше молчал. Улыбался иногда даже. Ясно дело – слегка умом тронулся. Мы думали, подурит и пройдёт. Потом исчез он. День нет, неделя, другая. Ребята всё вокруг облазали, ну думали – не иначе как утопился. Только тут он появляется. Весь бледный, причем как-то в лимонный оттенок отдает. Руки трясутся, ходит чудно, враскоряку. Потом уж, где-то через полгода догадались, как у него лицо пухнуть начало и живот расти бабий. Соображаешь?
Я недоуменно пожал плечами.
– Эх ты, садовая голова. Оскопил он себя. Чтоб, значит, не было больше соблазна насчет бабьего дела. Ну, а потом в «коты» пошел. Оно занятие неплохое, хотя хлопотное. С девками всегда непросто, того и гляди, как бы чего не вышло. Только вот у Луи не больно забалуешь. На расправу скор. А рука у него тяжелая – ты сам видал. А ещё завел он себе вроде как увлечение. Повесил дома карту этой самой Америки, обвел красным карандашом Небраску. И выучил одну единственную фразу по-ихнему: «Откуда ты будешь родом, братишка?» Как из Америки корабль приходит, матросы, известное дело – гулять и кутить. Он их выискивает, вином угощает, девочек предлагает. И вопрос этот свой спрашивает.
Я сглотнул:
– А тех, кто… оттуда? Из Небраски? Того? – я чиркнул ногтем большого пальца по горлу.
– Зачем? Просто прутом железным забивает. Да и то не до смерти, а как получится. К тому же до сих пор из тех краев и было-то всего четверо. Видно, не в чести там морское ремесло. Один вроде как выжил. Ладно, Эжен, сейчас ребята сбегутся поесть, мне надо в кухню, пробу снять, да и вообще, заболтались мы…

4
Вот уже год с лишним, как я – настоящим Marseillais . Я отменно разбираюсь в местной кухне, и на здешний манер называю базилику Нотр-Дам-де-ла-Гард просто «La Bonne Mère» . Я похудел и осунулся, брился не чаще двух раз в неделю, перестал носить воротнички и галстуки, а взамен обзавелся кепкой, финкой и татуировкой на запястье. Ещё лишился правого клыка – темная вышла история. Впрочем, кто старое помянет – тому глаз вон. Ха-ха-ха. Удачный каламбур, если знать подробности.
Апрель, смыв дождем печальные мартовские акварели, переписывал их начисто – яркой свежей гуашью.
В тот день я проснулся раньше обычного. Вымылся последним оставшимся куском мыла, полил герань, позавтракал стаканом молока и вчерашним рогаликом. А между тем… Непривычное сосущее ощущение под ложечкой. День же не совсем обычный.
Потому что – четвертое апреля. День моего рождения. Надо сказать, я всегда скептически относился к этому празднику, но вот сегодня отчего-то обрадовался. Наверное, из-за погоды. Утро волшебное, ветреное и свободное. Надо бы поставить ребятам выпивку, вот только денег кот наплакал. Одолжить на собственный день рождения? Это неприлично в хорошем обществе. Пожалуй, время вспомнить еще одну свою профессию. Нет, карманником-профессионалом я не стал, этому ремеслу надо учиться всю жизнь, ежечасно оттачивая мастерство, да и таланта, по правде говоря, у меня не имелось. Крот, маленький неприметный человечек с волшебными руками, прямо сказал, что виртуоза из меня не выйдет. Такой вот вердикт местного Феджина. Я с десяток раз выходил с ним на работу, выполняя функции ассистента при маэстро. Пока Крот уморительно и чертовски правдоподобно щурил свои глазенки, притворяясь слабовидящим и безобидным служащим захудалой адвокатской конторы, я глядел в оба: нет ли вокруг ажанов, а также оттирал мешавших ему прохожих. Что ж, сегодня стоит рискнуть и самому сыграть первую скрипку. Дебют в день рождения – звучит хорошо.
Для начала я изучил свой гардероб. Это – важнейшая часть образа, камуфляж и мимикрия. Затеряться в толпе, стать ее органичной частью – половина успеха. В качестве рабочего образа я выбрал беззаботного бездельника, с претензией на апаша. О, это очень тонкая игра! Тот, кто стремится казаться, не может быть опасен. Поэтому я оставил на лице трехдневную щетину, особенно залихватски натянул на глаза кепку, выбрал чистую сорочку, и, небрежно накинув пиджак, вышел на улицу.
Перво-наперво я направился к тумбочке чистильщика обуви, где за последние несколько су моим потрепанным штиблетам придали парадный блеск. Затем – к мамаше Жюли, продавщице цветов. Она с улыбкой и даром отдала мне три свежие фиалки. Цветы – в петлицу, руки – в карманы. Беспечный повеса, улыбается солнцу и, рискуя свернуть себе шею, провожает пылающим взглядом всех встречных женщин. Разве такой молодчик может думать о том, чтоб залезть в чужой карман?! Как вы могли такое предположить? Стыдитесь мадам, стыдитесь мосье! Он просто радуется жизни и хочет облобызать весь мир.
Был полдень и вкусить теплого, почти летнего солнца на улицы и площади высыпал, казалось, весь город. Веселыми светлыми стайками, беспрестанно хихикая, порхали компании прачек, продавщиц парфюмерных и галантерейных магазинов. Платья едва закрывали колени, призывно блестели глаза и манили губы. Ах, хороши! Подпирая стену домов тут же закусывали какие-то здоровенные парни, по виду каменщики. У них – перерыв на обед. Ровные зубы жадно рвали булку, впивались в сочную мякоть помидоров и мягкий белый сыр. Пальцы с грязными ногтями бесстыдно тыкали в девушек. Смех, улыбки, весна.
Стоп. Вот и первый кандидат. Старик. Пенсне, отличная шляпа, дорогая трость. Отличные ботинки и красноватые жилки на мясистом носу. Вполне возможно – рантье. И ведь не зря он разглядывал витрину часового магазина! Поди, выбирал себе какой-нибудь солидный хронометр. Дутое золото, толстая цепочка. Или нет, судя по его блудливым глазкам, этот скорее искал изящные женские часики – на тонкое запястье молоденькой подружки. И ведь, наверняка, подлец, хотел еще сэкономить. Жирен гусь, только вот к нему не подобраться: у всех на виду. Жаль-жаль-жаль.
Лавка зеленщика. Тут народу всегда хватало. Вот только что за куш? Обчистить домохозяйку или кухарку? Поживиться жалкими двумя-тремя десятками франков, выуженными из объемистой клетчатой сумки или старой корзины. У меня тоже есть своя гордость. Я не питаюсь падалью!
Ипподром. Вот замечательное место. Лучше и не придумать. Тут и публика при монете и всегда людно, даже когда нет заездов. Только эта территория помечена Рыжим Андре и двумя его сыновьями. Сюда и думать не моги соваться, коль не желаешь получить финку под ребро. А как вы думали? Деловая этика и взаимоуважение – вот краеугольные камни нашего дружного и здорового общества.
Я немного утомился, захотелось присесть на открытой веранде – они уже открылись и манили удобными плетеными стульями. Однако денег у меня не набралось бы и на чашку кофе, посему – только вперёд. С Лионского залива потянуло свежим соленым ветром. Это придало мне сил. Я завернул в ближайший переулок, вскинул глаза в голубое небо, мысленно поблагодарил богиню Тихе, явившую свою благосклонность со свойственной ей очаровательной спонтанностью.
В старом каменном доме, на балкончике второго этажа разворачивалась супружеская драма. Судя по тому, что народу собралось уже достаточно, Герой и Героиня начали свое представление уже давно, и сейчас подошли к кульминации, согласно законов жанра. Героиня как раз метнула на мостовую цветочный горшок, к вящему удовольствию взыскательной публики, на что Герой начал надрывно читать свой финальный монолог, вздымая руки в манере классической театральной школы.
Меня же интересовало не это. Я сразу – цепко и крепко – выхватил в толпе своего клиента: средних лет, пышные седые усы с подусниками и отвратительный, хотя и явно недешевый костюм. Голову можно дать на отсечение – соотечественник. Дорогой россиянин. Судя по самоуверенной ухмылке и наглому взгляду глазенапов – представитель победившего класса. Уполномоченный торговый нарком или важный исполнительный член Коминтерна (о дикий хамский волапюк). Интересно, какого лешего он забрел сюда, в этот переулок? Наверняка старый коммунист здесь в поиске запретных французских наслаждений. Грех не выпотрошить этакого налима! Поправить свое материальное положение и наказать порочного «товарища». Совместить приятное с полезным.
Пощипав для куража мочку левого уха, я энергично размял пальцы рабочей руки. «Чики-брики, ложка у громыки», – прошептал фартовое своё заклинание. Подошел ближе, плечом, извинившись, отодвинул какого-то парнишку с раскрытым от любопытства ртом. В это время совдеповский служащий лихорадочно зашарил по карманам, достал смятый носовой платок, кипу рецептов, толстый бумажник (о боги мои боги, дражайшая Тихе) и, наконец, облатку с каким-то порошком. Обернувшись и встретив мой недоуменный взгляд, он стеснительно пожал плечами и с сильнейшим немецким акцентом прокаркал корявую фразу-кастрата: «Indigestion. Gêne grave» . Снова виновато улыбнувшись, он широко раскрыл пасть, закинул лекарство и стал убирать бумажник в карман безобразных брюк. В этот момент Героиня, вцепившись в потрепанную шевелюру Героя, взяла столь высокую ноту, что рука лже-совслужащего дрогнула, бумажник миновал спасительную пазуху кармана и, распластавшись, шлепнулся на мостовую, ещё влажную после ночного ливня.
Я замер. Подозрительно. Это походило на ловушку. Возможно, таким образом полиция ловит теперь нашего брата? Что называется, на живца? Дрожащими руками я достал сигарету, закурил. Супружеская драма перешла к эпилогу. Бросив пару финальных реплик, актеры ретировались внутрь квартиры. Сигарета закончилась. Что-то слишком изощренно для наших тупоголовых ажанов. Я наступил на кожаное тело бумажника ногой, ощущая подошвой его упругость. Публика стала расходиться. Отправился восвояси и мой немецкий друг. Я выждал еще пару секунд, нагнулся, подобрал свой трофей. Как всё просто. Сгорбленная спина желудкострадальца вдруг показалась такой жалкой, что – клянусь, удивительный порыв – я открыл было рот, чтобы окликнуть его и вернуть потерю. Но, конечно, промолчал. «Непорядочный хорек!» – скажите вы. Да, непорядочный, но вовсе не хорек: перед выходом из дому я взял ванну, а фиалки в петлице пахли трогательно и неуловимо-сладко.

5
Глубже надвинув на глаза кепку, развинченной походкой, насвистывая «Марсельезу», и предвкушая, как сейчас выпотрошу этот глупый тучный кошель, я направился в ближайшую подворотню. Увы, мне, увы. Как двуличный владелец сыграл фиглярскую шутку над ранимой моей интуицией, подло оказавшись немцем, так и его кошелёк зло посмеялся над чистым чувством надежды. Сорок четыре франка, не считая мелочи. Как это понимать? Сорок четыре, милый Женечка, шер ами Эжен! С днем рождения тебя! Кутить не перекутить. Я отрывисто сплюнул сквозь зубы и покачал головой: «Нет, любезная подруга Тихе! Так дело не пойдет. Я – человек злопамятный и этот номер тебе не спущу. Тебе угодно поиграть? Так поиграем!»
Где ещё бросать вызов коварной красотке судьбе, как не на ипподроме? Туда я и направил свои, внезапно уставшие после неудачной попытки сорвать удачный куш, стопы.
Ещё на подходе услышал глухой гул толпы. Само же действо было скрыто ступенчатыми трибунами. Однако туда я отнюдь не рвался. К чему? Глядеть на несчастных животных, жестоко понукаемых бежать по кругу? Негодное развлечение. Печальная метафора всей нашей жизни. Варварство, помноженное на глупость. Не спорю, мое желание силой принудить к взаимности трепетную Тихе тоже не совсем умно. Весьма возможно, но так уж получилось. Продолжая галопировать лошадиной темой по страницам моей скорбной повести запишем: я закусил удила.
Eh bien , я направился взглянуть на программу заездов, выбрать наудачу лошадь и рискнуть огромным своим состоянием в 44 (сорок четыре!) франка. Вокруг касс и у столиков расположенного тут же буфета не протолкнуться. Публика, как водится, самая пестрая.
Основную массу составляли смертельно больные: игроки. Впрочем, в этой группе охотников за легкой поживой, в свою очередь, можно отдельно выделить людей, чей азарт перегорел, скиснув до отчаяния. Общим для всех них был нездоровый цвет лица: мертвенная бледность или апоплексическое бордо. А также схожий мимический набор: от опущенных вниз кончиков губ до весёлых лицевых судорог. И одинаковый при громогласном объявлении победителя выброс телесных жидкостей: слез, пота и слюней.
Следующей по численности оказалась фракция прожжённых профессионалов: газетчиков, букмекеров и «жучков». Одеты неброско, многие с биноклями. Ими также двигала жажда наживы, однако иного толка. Здесь царил холодный расчет, умелый психологизм и здоровая наглость. Они выделялись насмешливым взглядом, в котором угадывалось тайное всезнание, а также наличием в руках потрепанных блокнотов. Сюда же можно отнести и жокеев (как правило старых или неудачливых), иногда заходивших промочить горло и продать реальные или выдуманные слухи.
Ну и самое последнее, почти вымершее племя: просто любители спорта и лошадей. Этих странных людей было столь мало, что они полностью растворялись в океане снедаемых ажитацией игроков и мизантропических хищников-профессионалов.
– Эжен, дружище!
Я обернулся. Отшвырнув стул и раскрыв медвежьи объятия, навстречу мне устремлялся Два Луидора, собственной персоной.
– Признаться, – сказал я, горячо отвечая на приветствие, – не ожидал тебя здесь увидеть. Я на ипподроме гость редкий, но ты как будто сюда вообще никогда не заходишь?
Мне показалось, что Два Луидора слегка смутился:
– Понимаешь, я здесь не один. – Он мотнул головой, в сторону столика на котором стояло – еще один сюрприз – два стакана оранжада. Необычные напитки для нашего брата. А ещё за столиком сидел Рене.
Рене. Именно так, просто Рене. Без всяких прозвищ. Хотя ему отлично подошло бы «Волк-одиночка». Или, ещё точнее: «Грозный Волк-одиночка». При моем приближении он не привстал и не подал руки, ограничившись кивком, и тут же снова углубившись в чтение газеты. Между прочим, «Le Figaro», а не какого-то там юмористического журнальчика.
Рене был самостоятельной величиной в преступном мире. Всегда ухожен и с иголочки одет. Вот и сейчас на нем отлично пошитый серый с искрой костюм и с изящной небрежностью повязанный шейный платок оттенка вердигри – в цвет всегда презрительно прищуренных глаз. Рене был высок и строен, единственным его изъяном было отсутствие правой руки. Сам он говорил, что потерял ее в Верденской мясорубке, но ребята рассказывали другую историю.
Летом 16-го года в Марселе была совершенна попытка ограбления банка «Креди Лионне». Налёт дерзкий и почти удачный: лихие люди обчистили хранилище, но вот уйти от погони не сумели. В жестокой схватке полегло шестеро полицейских и почти все члены шайки, кроме одного. Раненный в руку, он скрылся на двуколке. Поговаривали, что это и был Рене. Конечно, всё это слухи, наверняка никто о нем ничего не знал.
Сейчас Рене в основном ошивался на ипподроме, будучи кем-то вроде короля жучков, а может и серого кардинала всей теневой деятельности ипподрома. Авторитета у него хватало с избытком.
– Садись, дружище! – пододвинул мне ещё один стул Два Луидора. – Выпьешь?
– Оранжаду? Нет, благодарю покорно. Да и по совести, это я должен вас угостить. Выпить за мое здоровье, как никак – сегодня день моего рождения. Но…
– Дружище! Поздравляю, – полез целоваться Два Луидора. – Постой, а что за «но»? Давай, рассказывай.
Я рассказал всё, не таясь. О своем смешном клиенте и бумажнике, столь доверчиво впрыгнувшем в мои руки. А также о горечи разочарования и о желании поквитаться с судьбой:
– Я понимаю, что это мальчишество. Но, черт возьми, я зол. Да и терять особо нечего. Просто очень хочется угостить ребят. А у меня в кармане всего четыре десятка франков.
– Понимаю-понимаю. Но вот способ ты выбрал ненадежный. Тут надо действовать с умом. Эй, Рене! Подсобить бы надо. Слышал ведь – праздник у человека. Подкинь ему мыслишку!
Рене посмотрел на меня из-за газеты. Немигающий пустой взгляд. Так смотрят змеи. Не вынимая сигареты, разжал тонкие губы:
– В следующем заезде ставь на Абракадабру. Придет первой десять к одному. Не зарывайся. На угощение хватит. – Он встряхнул газету и вновь погрузился в чтение.
Два Луидора заговорщицки подмигнул мне и ободряюще хлопнул по плечу:
– Действуй смело, парень. Рене знает, что говорит.
Я пошел к кассам. С трудом протолкнулся, сунул деньги, получил квиток. Взял зачем-то программу заездов, машинально сунул в карман. Направился было обратно к столику, но заметив, что Два Луидора и Рене, сидя вплотную друг к другу, что-то серьезно обсуждают, остановился. Деловой разговор. В таких случаях лучше не влезать. Хотя, интересно, что у них может быть общего? Луи управляет «курочками», Рене – «жучками». Чудно.
Прозвенел звонок, объявили заезд, на который я сделал ставку. Энергично работая локтями, отвоевал местечко, откуда было видно, что происходило на дорожках. Абракадабра провалила старт, однако затем догнала основную группу и долгое время шла третей-четвертой. На последнем круге моя лошадь была уже второй. Остальные отставали. Лидировал фаворит, Звезда Востока, с уверенным преимуществом. Однако на последнем круге она почему-то стала понемногу сдавать. На самой финишной прямой Абракадабра вырвалась вперед на полкорпуса и победила.
Вокруг раздавались вздохи и проклятия. Я закурил, получил выигрыш и прошел в буфет. Купил бутылку шампанского и вернулся к Два Луидора и Рене.
– Спасибо, – сказал я, – открывая вино. – Рене, я твой должник.
– Пустяки, – он закурил гавану. – С днем рождения. И вообще – за успех!
Мы чокнулись. Рене, извинившись, отлучился в уборную.
– Послушай, Луи, – быстро заговорил я, – ну что мы тут сидим с этим пижоном и цедим шипучку, словно какие лорды. – Давай отправимся к нашим? Проведаем Франсиско. Выпьем там, на свежем воздухе. А потом завалимся к Тощему Жаку и устроим настоящую попойку, как положено?
– Извини, дружище, – Два Луидора почесал нос. – Не могу. Правда, никак не могу. У нас тут намечается одно дельце, – раздумчиво начал он, и увидев возвращающегося Рене, закончил скороговоркой:
– Вот как обтяпаем, так уже тогда – такой устроим кутёж, что черти взвоют. Заодно и день рождения твой отметим, а сейчас – извини.
Это было неожиданно. Не похоже на Луи. Обидно.
– Ну и черт с вами, – сказал я резко. – Хорошего вечера, девочки.
И, не прощаясь с подошедшим Рене, зашагал прочь.
Настроение испортилось. Что там испортилось, мне стало по-настоящему паршиво. Единственный человек, которого я считал своим другом, отказался выпить в мой праздник. Вместо этого секретничал с каким-то скользким типом. Мне, как подачку, швырнули несколько сотен франков: «На, только отстань и уходи».
Внезапно захотелось избавиться от этих денег. Вновь звонок. Противный звук. Режет нервы. Голос, искаженный громкоговорителем:
– Дамы и господа. Объявляется получасовой перерыв. После чего состоится последний заезд кобыл-трехлеток на дистанцию 1600 метров. Успейте сделать ставки.
Я зашарил по карманам в поисках сигарет. Пухлый ком в пиджаке. Развернул – смятая программа скачек. В глаза бросилась немыслимая цифирь в самом конце списка: 1 к 128. Задумчиво закурил. Как раз последний заезд. И последняя кобыла в списке. Эрзули Дантор. Что за кличка. Прекрасная кличка! Прекрасная ставка! Я стал протискиваться к кассам.
– Мосье весьма эксцентричен, – прыснул в кулак красномордый пучеглазый дурень, принимая деньги.
– Мосье откусит тебе нос, если ты не заткнешься, – ответил я, забирая квиток.
Заезд все не начинался. Я обошел ипподром, сел на лавочку у самого выхода. Снова апатия. Все время я куда-то ехал, плыл, бежал. Только вот никуда не перемещался. Двигался по кругу. Как эти проклятые лошади. И уж я в таком случае аутсайдер из аутсайдеров. И вряд ли найдется хоть один безумец, пожелавший бы поставить на меня. Ну и пропади оно все пропадом. Сейчас докурю и побреду в свою каморку. Жрать нечего? Пойду к Тощему Жаку, авось накормит в долг. Или встречу по пути кого-нибудь из знакомых, разживусь десятком-другим монет. Такой вот оптимизм не для всех. Какой-нибудь завзятый Раскольников давно бы с топором наперевес отправился крушить черепа старушек. Ушлый был типус, маскировавший банальный разбой фантастическими теориями. Ну да я, слава богу, капля за каплей выдавил из себя Достоевского. Нет, я не Федор, я – другой.
Докурил, щелчком отправил окурок в урну. Попал. Встал, потянулся, покачался с пяток на носки, разминая затекшие ноги. Звонок. Оказывается, пока я рефлексировал, все уже закончилось. Сверху, словно с небес, громогласно:
– Заезд окончен. Победитель – Эрзули Дантор. Второй приз – Желанная. Третий – Радость Жизни.
Прежде всего важная ремарка на полях: голос действительно прозвучал сверху: из подвешенного на высоченном платане черного репродуктора. Теперь о своих чувствах в тот момент. Это было приятно. Да, приятно. Даже сейчас, перечитывая и редактируя те свои пожелания я бессилен подобрать слово вернее.
Приятно, потому что я сломил упрямицу Тихе, взял её силой. Вот она валяется на продавленном матраце в разорванном бумазейном платьице, размазывает слезы грязным кулачком и ищет окровавленные трусы, чтоб подтереться. Конопатая дурнушка с отвислым задом.
Приятно, потому что при известной экономии я могу в ближайшие пару лет не думать о крове и пропитании. Могу попытаться встать на ноги, стать достойным мещанином. Это совершенно мне не нужно, но сама возможность – наполняет теплом, щекочет мушиной лапкой. Я знаю, что на самом деле все деньги я спущу в течение нескольких месяцев, а то и быстрее. Истрачу на выпивку и дешевых девок, вроде моей Тихе.
Приятно, потому что могу с шиком отпраздновать свой день рождения. Закатить пир, о котором долго еще будут вспоминать. Пускай мой друг меня предал, а все эти «приятели» – гнусные оборванцы и мелкокриминальные негодяи хотят одного – набить брюхо и залить за мой счет глаза. Развлекая друг друга сальными шутками и тысячу раз уже рассказанными байками, над которыми сами же и станут смачно гоготать.
Одиночество. Его Высочество Один. Вот что имеется в сухом остатке. Печальный бог в ожидании клыков Фенрира. Роскошь изгнания низложенного короля. Граф Монте-Кристо, оставшийся на своем каменистом необитаемом островке.
И – да. Это тоже приятно.
6
Вечер обратился ночью. Пьяной, тяжелой. Шабли, водка, рябчики, устрицы, ананасы. В серебряном ведерке во льду бутыль «Вдовы Клико». Французское с нижегородским.
Я – во главе стола! Слева – Иветта, справа – Анюта. На двоих едва исполнилось тридцать. Смеялись, льнули ближе и, не стесняясь, теребили мое ликующее естество. На сцене любимец здешней публики Ондржей Огин – жирный певец в серебристом костюме. Лучше сказать: студень в блестящей перчатке. Очень знаменит – парижская сенсация. Хотя, по слухам, родом из Житомира. Извивался толстыми ляжками, улыбался масляными губами. Потная челка соломенных волос падала на карнавальную маску. Говорили, он никогда ее не снимает: лицо обезображено то ли большевистскими пытками, то ли застарелым сифилисом. Картавя, гаденько выводит:
Вас уже отравила осенняя слякоть бульварная
И я знаю, что крикнув, Вы можете спрыгнуть с ума.
И когда Вы умрете на этой скамейке, кошмарная
Ваш сиреневый трупик окутает саваном тьма...

Голос странный, скорее это контральто, а не тенор. Ещё один слух: это переодетая женщина. Что характерно, все равно из Житомира. Кто-то якобы видел её неглиже. Называют даже настоящее имя звезды: Нинель Рудько.
Так не плачьте ж, не стоит, моя одинокая деточка.
Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы.
Лучше шейку свою затяните потуже горжеточкой
И ступайте туда, где никто Вас не спросит, кто Вы.

Как и зачем я здесь? Видимо, в этот день мои желания и мечты воплощались каким-то извращенным образом. Словно Некто-на-Небесах, воспользовавшись неисправным слуховым аппаратом, неверно меня расслышал. Впрочем, я не роптал. О нет, и нет, и нет.
Унося с ипподрома баснословный выигрыш, я долго бродил по улицам, проклиная Два Луидора и сухим злым плачем отпевал свою судьбу. Ненадежное апрельское солнце быстро остыло. Незаметно для себя я очутился в незнакомой части города. Покрутил головой, движением пальца подозвал фиакр. Нужно убираться отсюда. Только вот куда? Возница, грузный неприятный тип с плохой кожей и почечным глазом, оказался русским.
Тут же завел монолог крайне типический, поминутно оборачиваясь ко мне и не глядя на дорогу:
– Сам я бывший гвардейский офицер Преображенского полка. Н-но, паскуда, резвей пошла! Тут вынужденно прозябаю, гонимый зловещей судьбой. Вожу французского обывателя по его мелким надобностям. Что делать? Ужимки фортуны, я – дворянин, занимаюсь плебейским ремеслом. Куда, кстати, изволите? Имеются неподалеку неплохие места.
– Пока прямо, – я замолчал, что нисколько не мешало вознице рассказывать историю, слышимую мной уже добрую дюжину раз.
– Каналья таможенник обнаружил за подкладкой фамильные драгоценности, и уже на границе семья осталась буквально без копейки денег, – дыша чесноком с наслаждением продолжал он бубнить. – Дочь, натурально, бросается в пучину проституции, совершая жертву во имя семьи, меняя свое девство на кусок хлеба. Масштаб жертвы неописуем. Супруга моя, Феофания, между прочим урожденная баронесса Эон, от хамского житья в грязных полуподвалах и бесконечных стирок чужих подштанников потеряла рассудок и в прошлом году приняла целую горсть мышьяка, вычеркнув себя из жизни. А я, сами изволите видеть, промышляю извозом несмотря на водянку и общий упадок сил. При этом не ропщу, но достойно вкушаю горькую чашу, как и положено офицеру и отцу семейства.
Я едва вслушивался в этот привычный бред. Отчего-то все встреченные мной за годы странствий русские оказывались либо отважными боевыми офицерами, либо актерами. Разумеется, гениальными, уровня Щепкина. Ну и само собой: хитрый чиновник или коварный друг, потеря всех ценностей, жертвенная проституция женской части семьи и скромное геройство самого рассказчика, посвятившего себя черному труду несмотря на хвори телесные и душевные. Ложь, звенящая, наглая. Всё ложь, кроме горькой чаши, до дна испиваемой достойными мужами. Правда, наполнена она обычно любыми спиртосодержащими напитками, хотя отдельные особо аристократические особи отдавали предпочтение марафету.
– Ладно, – не выдержал я селевого поток его воспоминаний, – черт с тобой, давай в заведения. Какое тут поблизости самое шикарное?
– Известно, «Зеленая лампа». Лучшее общество, повар служил у самого Судакова, а уж дамочки… – Возница пошло причмокнул губами. Старая каурая кобыла поняла это по-своему и побежала резвее.

7
И вот – пожалуйста. Ночь переломилась, потянулась к мучительному рассвету.
Я зажмурился, хлопнув очередную стопку водки, крякнул, сморщил нос, открыл глаза: у столика – человек. Он по-черепашьи осторожно поводил головой и остановил на мне влажный взгляд иссиня-черных трагических глаз. Дернул бескровным ртом. Казалось, ещё секунда и он разрыдается, брызнув чернилами на впалые щеки.
Я налил полный фужер водки и молча вложил в ладонь незнакомца. Он крепко обнял длинную ножку, и, далеко запрокинув голову, выпил залпом. Не поморщился. Даже не заметил, что пил. После произнес причудливую фразу, будто продолжая прерванный рассказ:
– Синтезировал. Все результаты указывают на успех. И когда всего и оставалось, что… – сокрушенно мотнул головой.
Девчонки прыснули, я улыбнулся:
– Любопытно узнать, милейший, что такое вы синтезировали? Искусственный морфий? Неиссякаемый кристалл кокаина? Дело благое!
Иветта с Анютой наградили мое остроумие заливистой смеховой трелью.
– Морфий? Откуда вы знаете? – поразился незнакомец. – Именно этого он и хотел, как выяснилось… А я-то дурак поверил. До чего нелепо все вышло.
– Еще махнешь, синтезатор?
– Нет-нет, благодарю. Я не употребляю алкоголь, и вам не советую, как врач. Фармакология…
– А что ты, фармацевт, здесь-то потерял? – Мне положительно нравилось представлять роль пьяного апаша. Впрочем, пьян я был по-настоящему, вдребезги.
– Здесь… Собственно ничего. Это просто несчастный случай. Нелепое и трагическое стечение обстоятельств. Прибавьте мою доверчивость. Хотя с другой стороны: нельзя же совсем не верить людям?
Наивный дурачок. Этот не станет врать про украденный капитал, сгинувшие драгоценности. Его, похоже, действительно облапошили, вот и тронулся умом. Нередкая тоже история. Отсюда «синтез» и прочая химия в голове.
– Денег, разумеется, у вас ни сантима?
– Денег нет, и это единственная проблема.
Я покивал головой. По крайней мере отдает себе некоторый отчет в происходящем.
– При том, что денег нужно совсем немного, – продолжил чудак, – главное, мне необходимо разыскать месье Роше. Адрес его марсельской фармации. Он бежал. Мы все, впрочем, бежали… Куда-то бежали….
– Кто этот ваш мосье Роше? Меценат? Кондитер? Подкормит вас сластями, а то эвон как вы исхудали.
Девочки продолжали хохотать и тыкать друг дружку пальцами.
– Месье Роше – деловой человек. Фабрикант, производитель медикаментов. Сейчас, после этой ужасной «испанки» … Необходимо предотвратить… Предотвратить саму возможность повторения такого в будущем.
– Бывают и такие, – я закусил водку маринованным грибочком. – У-у-у, страсть! Фабриканты, испанцы…
– Вакцина готова. Успешна апробирована. Ее мне удалось спасти.
– Кого спасти? – не поняла Иветта.
– Вакцину, – назидательно пояснила Анюта. – Небось, невесту. Хотя, чего там спасать. Мало ли их, сейчас, невест-то? С перебором даже. Какую хошь бери Вакцину – и пробовай всласть, до изжоги! – И она ущипнула подругу за тонкую полудетскую ручонку.
Гость же словно только сейчас заметил их:
– Невесту? Нет-нет, невесты у меня нет.
– Что ж вам, – жуя грушу, поинтересовалась Иветта, – женщины совсем неинтересны?
– Болезнь дурная? – сочувственно скривилась Анюта, дернув обнаженным плечиком.
Гость молчал, блестел темными глазами. Потерянный, жалкий. А ещё – очень похожий. Похожий на того-бывшего-меня своей болью. Болью, которая питала его желание «не-быть». Очевидно, я произнес это вслух, потому что он отреагировал, обращаясь непосредственно ко мне:
– Полагаю, вы имеет в виду деструктивную психическую энергию, называемую «мортидо»? Сейчас эта тема стала салонной, много о ней говорят, – оживился он. – Знаете, психоанализ и прочие модные штучки. Меня более интересуют физиологические аспекты. Сам механизм эндорфин-энкефалинового дисбаланса нейрохимии мозга. Илья Ильич Мечников объяснил это буквально на пальцах… Инстинкт смерти в потенциальной форме очевидно гнездится в самой природе человеческой. Если бы цикл жизни следовал своему идеальному, физиологическому ходу, то инстинкт естественной смерти появлялся бы своевременно — после нормальной жизни и здоровой, продолжительной старости. Вероятно, этот инстинкт должен сопровождаться чудным ощущением, лучшим, чем все другие ощущения, которые мы способны испытывать. Быть может, тревожное искание цели человеческой жизни и есть не что иное, как проявление смутного стремления к ощущению наступления естественной смерти.
Девочки раскрыли рты. Официант, наполнявший мою рюмку, чуть слышно хрюкнул. Я же испытал острый прилив любопытства:
– Скажи, любезный, ты – врач?
– Исследователь.
– Так-с, – я проглотил водку. – Продолжим. И что намерен исследовать?
– Речь идет о проведении некоторых практических опытов для проверки теоретических изысканий в области вирусологии.
– И для этого необходимы деньги. Можешь приблизительно назвать сумму?
– Видите ли… Я не очень хорошо разбираюсь в ценах на… м-м-м… аренду помещений и прочих, так сказать, издержках. – Он сунул руку в карман своего засаленного пиджака, достал из внутреннего кармана осьмушку бумаги, исписанную мелким, бисерным почерком. – Что до реактивов, расходных материалов и лабораторного оборудования, то вот – здесь все точно.
Я взглянул на калькуляцию. Внизу, кружком обведена окончательная цифра: 1.516 франков. Что же касается помещения, и, очевидно, пары-тройки помощников… Я попытался прикинь в уме, но числа плескались и тонули в алкоголе.
Важно! Мне нет нужды выставлять себя благодетелем и меценатом. Понимаете, мне решительно было наплевать на важность его опытов и открытий. Сострадание? Красивое объяснение, вот только совершенно лживое: к дьяволу сострадание, глядя на пришельца, я испытывал скорее отвращение: было в нем нечто гадливое, какая-то неисправимая червоточина.
Все события дня моего рождения и наступившей за ним ночи. Цепь совпадений, горечь обиды, чад и угар. А еще – любопытство. Простое любопытство, губившее кошек и людей. Я ткнул пальцем в официанта:
– Счет.
Потрепал по щёчке Иветту, куснул за нос Анюту. На сегодня павиан моей похоти посажен на цепь целибата. Поднялся, пошатнувшись:
– Идем со мной, Синтезатор, говорить будем не здесь.
– Хи-хи-хи, Синтезатор! Точное имечко! – веселились малолетние камелии, чьих прелестей я так и не вкусил…

8
Мы вышли из ресторана. Естественно, впоследствии я неоднократно задавался вопросом: а зачем, собственно говоря, захотел общества этого человека? Внятного ответа нет до сих пор. С одной стороны, кутёж мой в «Зелёной лампе» напоминал скорее поминки, и неудивительно, что я захотел вырваться оттуда, даже пожертвовав несовершеннолетними ласками Иветты и Анюты. С другой – у меня не было ни малейшего плана, куда и зачем мы направлялись. Минутный порыв, который вел и вел нас в этой темной, теплой ночи. Спутник мой не задавал вопросов, не нарушая монотонности и мистичности нашей прогулки. Убежден, скажи он хоть слово, я бы развернулся и направился бы назад, колобродить и пускать дым коромыслом.
Но он молчал. И постепенно, обрывки моих спутанных хмельных мыслей, осколки воспоминаний, сор на мокрой мостовой, запах водорослей и гнилых фруктов, блеск луж в ртутном свете луны, отголоски далеких разговоров и цоканье лошадиных копыт...
Обрываю эту мысль, не в силах закончить и объяснить то настроение. Не желаю портить фальшивыми эпитетами. Уж лучше – так, на честном полуслове…
Лицо Веры. Отстранённое и безусловно необходимое. Оно проступило в ночном небе моей памяти, воссияв неярко, но требовательно в венце из дюжины звезд.
Древняя Иштар. И на устах ее – мед, и в сердце ее – холод. Как ясен горизонт… И лучезарность близко… «La Belle Dame Sans Merci» . Да, вдруг ты изменила облик, лунная жена моя, спутница бледного рыцаря.
Я споткнулся, он подхватил меня за руку.
– Куда мы идем?
Волшба рассеялась. Я вздрогнул, поеживаясь от холода и пьяной неприкаянности. Раздался гудок паровоза. Я оглянулся на звук. Слева возвышалась громада вокзала Сен-Шарль.
– Пришли. Мы уже пришли – ответил я.

9
В здании вокзала был круглосуточный ресторан. Почти пустой в этот ранний час. Унылая мебель, грязные гардины и курившие возле барной стойки заспанные официанты. Идеальное место для задушевной беседы.
Пришлось подождать, пока гарсон с тяжелыми опухшими веками наконец подошел к нашему столику, нехотя смахнул крошки и достал из заляпанного красным соусом фартука блокнот. Я заказал яичницу с ветчиной и целое блюдо бутербродов для своего спутника. Ещё бутылку коньяку (водки у них не оказалось), корнишонов на закуску и кофе – большой кофейник. Лицо официанта не выразило ни малейшего удивления. Впрочем, полагаю, официанты вообще ничему не удивляются.
В дальнем углу, в ожидании раннего поезда, вполголоса переговаривалась какая-то компания. Принесли заказ. Синтезатор мгновенно проглотил яичницу и бутерброды. Отставил тарелку и начал рассказывать. Просто так, совершенно без предисловий или наводящих вопросов с моей стороны.
Он родился в Петербурге, в семье потомственных врачей и с детства страстно интересовался медициной. Отец – известный в столице гинеколог, приват-доцент Императорской медико-хирургической академии, автор нескольких монографий в области патологии и терапии женских болезней, с раннего детства всячески поощрял это увлечение. Для матери отец был идолом. Она студенткой вышла за него замуж и боготворила всю жизнь. Детей же привечала едва. По счастью, имелась старшая сестра, которая сполна заменила родителей, окружив не просто заботой, но нежностью безмерной. Читала сказки, пела французские детские песенки и не отходила от него во время болезни.
– Светлана…
– Что-что?
– Так ее звали. Хотя мы чаще пользовались нашим секретным именем – Деня. От «Денница» – богиня утренней зари в славянских мифах. Была у нас такая книжка. Она очень ее любила и читала мне вслух, – и слезы из чернильных глаз вся же пролились. – Деня была хромой. Это жутко ее смущало, она стеснялась своего недостатка и даже в мыслях не допускала завести с кем-нибудь роман или просто пофлиртовать. Вся Денина любовь досталась мне. Вся – без остатка.
Я выпил еще коньяку. Грустная история. Очень грустная история. Сестру жаль. Но зачем у него этот гнусный рыжий пушок на нечистых угреватых щеках? Как можно быть столь гадким?
После успешного окончания гимназии он был принят на медицинский факультет Императорского Санкт-Петербургского университета, и одновременно активно посещал лекции по химии, которую также очень любил. Кумирами его стали Илья Мечников (портрет которого висел над письменным столом) и Карл Ландштейнер. Химия потянула за собой живой интерес к бурно развивавшейся и перспективной фармацевтике. Он жадно проглатывал сочинения Добковского, Соколовского и Кравкова. После получения в 1912 году диплома с отличием, по протекции Чистовича, поехал в Германию, в Галле-Виттенбергский университет, чтобы изучать бактериологию у самого Эмиля Адольфа фон Беринга. Для этого быстро выучил немецкий – главный разговорный медицинский язык. Бактериология захватила его целиком. Он погрузился в чудесный и многообразный мир штаммов, тонких нитей, патогенов и прочих микроорганизмов. Его особенно увлекали изыскания и эксперименты Пауля Эрлиха, Вильгельма Иоганнеса и Гуго де Фриса (имена двух последних прекрасно подошли бы средневековым мореплавателям или алхимикам).
Затем разразилась Великая Война, и из Германии ему, поданному Российской империи, пришлось бежать в спешке и с риском для жизни. Помогла уже начавшаяся складываться в научных кругах репутация необыкновенно перспективного специалиста (несколько статей в немецких журналах вызвали заметные дискуссии, а одна была переведена и опубликована в «Journal of Genetics»). Так он очутился в Париже, в Институте Пастера, где ему посчастливилось попасть в лабораторию к Эмилю Ру. Они весьма продуктивно сотрудничали и даже приятельствовали, хотя молодой русский ученый искренне не понимал, как настоящий естествоиспытатель может еще и превосходно разбираться в винах, не пропускать хорошеньких румяных лаборанток, а также ценить уют домашнего очага. Для него существовала только наука. А ещё – сестра, с которой они обменивались частыми письмами.
Я структурирую его рассказ, придаю ему форму, доступную для восприятия. Синтезатор (эта кличка сразу прилепилась к нему) говорил довольно бессвязно, не интонируя, и к тому же пересыпал речь непонятными терминами: «фагоцитоз», «гуморальная теория иммунитета», «тканевые изоантигены», «геммула».
В начале 18-го года от сестры пришла трагическая весточка: родители погибли, сама же она нашла временное убежище в Киеве, у дяди. Страна в огне, будущее в тумане. Родителей он уважал, поэтому огорчился их смерти – раннему и насильственному обрыву существования. Вместе с тем научная работа продвигалась весьма успешно, изыскания в области серотерапии вот-вот готовы были принести плоды: вместе с Гастоном Рамоном, сыном внучатой племянницы патрона Ру, они вплотную подошли к созданию вакцины против дифтерита. Однако судьбе угодно оказалось нанести главный удар. По Европе тогда прокатилась ещё одна волна испанки – «пурпурной смерти». От смертоносного гриппа умерла Деня, единственный человек, к которому он был по-настоящему привязан. Он знал, как протекала эта болезнь. Молниеносно, безжалостно. Изнемогая от жара, больные захлебывались кровью. Кровь шла из носа, рта, ушей и даже глаз. Кашель был такой силы, что разрывал брюшные мышцы. Последние часы – в мучительном удушье. Кожные покровы синели до африканской черноты, пальцы крючились в агонии.
– Я не мастер рассказывать… – сказал он, собрав с блюда все крошки. – Сестра… Желая меня наказать, Деня порой кусалась. Больно. Хотя мне и это было приятно. Представьте, что вас воспитывает кошка: мягкая, ласковая, мудрая. И что с того, её аккуратные зубки иногда впиваются в плечо, грудь, живот? Особенно, если вы действительно провинились?
Честно говоря, даже сквозь алкогольную мреть я почувствовал противоестественность такого сравнения.
После смерти сестры он пошел к своему руководителю и прямо сказал, что желает посвятить всю свою жизнь борьбе с гриппом. Эмиль Ру пришел в ужас. Он попробовал увещевать своего неразумного ученика, говорил, что сначала необходимо завершить текущую работу. Напрасно. Мэтр взывал к его научному благоразумию, утверждал, что создать вакцину против гриппа – это антинаучная утопия: вирус беспрерывно мутирует и эффективной сыворотки разработать невозможно. Все всуе, он не желала ничего слушать, постоянно повторяя, что «искоренение инфлюэнцы – единственная цель его жизнесуществования». Тогда Ру решил, что сотрудник не совсем здоров психически и ему требуется отдых. И даже был готов пойти на то, чтобы оплатить месячное пребывание в одной из санаторий Виши или Биариццы, курортах, столь любимых русскими.
Синтезатору пришлось согласится на отдых, однако ехать куда-либо он наотрез отказался, сказав, что прекрасно отоспится в Париже и приведет нервы в порядок. На том и порешили. Разумеется, ни о каких вакациях не могло идти и речи: он использовал это время для начала собственной научной работы. В рекордные сроки покончив с теоретической частью, столкнулся с необходимостью проведения практических опытов. Для этого он тайно, по ночам, пользовался прекрасно оснащенной лабораторией мэтра Ру.
Это его и сгубило: однажды он засиделся до утра, и пришедшие на работу коллеги застали его, что называется in flagrante . Руководитель буквально взбесился, заявив, что может простить любую человеческую слабость, кроме упрямства, и вышвырнул своего бывшего любимца на улицу. Фактически это стало приговором ему как ученому. Пошли нехорошие слухи о его дурном нраве, и никто не пожелал брать к себе строптивого иностранца.
Я пил коньяк, хрустел маринованными корнишонами и прихлебывал кофе. Уродливая вкусовая комбинация, как аккомпанемент неприятной истории. Одновременно я прислушивался к своим ощущениям: что я испытываю к рассказчику? Интерес? Гм-м, пожалуй, да. Сострадание, симпатию? О нет, и нет, и нет! Невозможно испытывать подобных чувств к человеку, которого презираешь и кому завидуешь одновременно. С первым все предельно ясно: весь внешний его облик был мерзок. Высокий бугристый лоб, покрытый россыпью бледно-розовых прыщей. Гадкий, уточкой, нос. Пегие лоснящиеся волосы, словно смазанные деревянным маслом и расчесанные на прямой пробор, как у приказчика или пытающегося форсить мастерового. Но зависть? Откуда ей-то взяться? Однако вместе с очередной фразой, произнесенной его вялым ртом, вместе со смрадным гнилым дыханием, я понял, понял её причину!
В Синтезаторе жила, кипятилась, клокотала самая первоклассная, самая высококачественная страстность. Несмотря на негромкий тон и осторожный выбор слов, вся фигура, всё естество этого нелепого и неприятного человечишки выражало исполинское необузданное, желание. Это был не homo sapiens, но некая Идея, принявшая форму существа человеческого, хотя и существа отвратительного. Но именно эти неприятные и гнусные физические аспекты и держали его на Земле, придавая телесность; в противном случае он растворился бы в эфире.
Оказавшись без денег и крова, Синтезатор, субъект сугубо лабораторный и тепличный, оказался на пороге гибели. Дело не только в том, что он испытывал голод, холод и прочие лишение. Главным страхом была полная неопределенность, древний Хаос в котором нужно было как-то выживать. И на его долю (привет тебе, Ласковский) выпало немало опасных приключений.
По иронии судьбы, именно здесь, в материальном мире, его умения и навыки оказались наиболее востребованы. Он привлек внимание бандитов. Не честных контрабандистов или безобидных воришек, но серьезных людей без совести и страха. Я оказался близок к истине, шутливо высказав предположение о синтезе морфина. Именно так: производство дешевого дурмана заинтересовало главаря одного из крупных парижских преступных кланов. Чудом Синтезатору удалось избежать насильственного вовлечения в дела весьма темного толка. Однако столицу пришлось покинуть. Во время своих странствий он довольствовался случайными заработками в качестве санитара или помощника провизора.
Несколько месяцев Синтезатор прожил в какой-то странной коммуне, о которой, впрочем, отзывался с чувством благодарности, и даже религиозного пиетета. Из скомканного и сумбурного рассказа, я так и не понял, что это было за сообщество. Очевидно, какие-то сектанты, нечто среднее между хлыстами, мандеями и последователями различных восточных духовных школ. Они не ели мяса, носили длинные волосы и бусы из бисера, пели длинные песни под струнные инструменты и постоянно говорили о свободной любви.
– И как же себя называли эти духовные босяки?
– Багрянцы.
– Что они от тебя хотели? Тоже помощи в создании каких-нибудь таинственных зелий?
– Нет, этого у них хватало. Для своих практик они употребляли вещества растительного происхождения, в основном белладонну и спорынью. Это не безопасно. К тому же, вступая в экстатическое состояние во время ритуальных танцев, они нередко травмировали себя. Я служил у них лекарем. На досуге почитывал их духовную литературу, там встречались любопытные концепции. Идея Кормчего, который должен в скором будущем сойти в этот мир, чтобы принести людям освобождения от страданий, создать на Земле царство справедливости…
– Знаем, проходили… Блок воспевал: «в белом венчике из роз…» Неохристианство под красным флагом. Ерундистика!
– Нет-нет, тут совсем иное… Понятие дуалистичности мира…Я не вполне могу объяснить… Область моих интересов – в другой плоскости.
– Ладно, за мессию мы с тобой потом переговорим. Что там дальше?
Остаться в коммуне он не мог – необходимо было закончить работу над вакциной. Она уже подошла к концу, требовалось только провести заключительные опыты, подтверждающие правильность теоретических изысканий. Для этого нужны деньги. Те самые полторы тысячи франков. Последний же его заработок случился неделю назад у подпольного акушера – он смешивал составы для химического вытравливания плода. Акушера прижала полиция. Синтезатор успел скрыться и вот, этой ночью случайно забрел в «Зеленую лампу»…
Засвистел паровоз. «Шестичасовой экспресс из Ниццы!» – возвестил официант. Компания в углу спешно расплатилась и вышла на улицу. Синтезатор молчал. Я допил коньяк и съел последний огурец. Рассказ, поддерживающий сознание, кончился. Я расслабился, обмяк и, кажется, рухнул лицом на стол.

10
Когда человек уязвим – характер его проявляется наиболее полно. То, как индивид пробуждается после попойки, может рассказать о типе его личности совершенно все, без утайки. При этом можно выделить две основные поведенческие стратегии, на основе которых и вырисовываются виньетки нрава.
Представители первой группы, очнувшись, предпочитают лежать тихо, со смеженными очами, иногда даже отвернувшись к стене. Отвлекаясь на попытки сложить в усталом мозгу яркие осколки весёлой ночи, они время от времени покаянно ковыряют дрожащим пальцем обои или краску и томно постанывают – в надежде привлечь внимание семьи или друзей и выпросить себе стакан живительной влаги, возможно спиртосодержащей. Словом, это люди стеснительные, флегматичного склада. Таких особенно больно кусают клопы, что можно объяснить врожденным у всякого насекомого стремлением к назидательности: негоже вести себя нерешительно, полагаясь на милость окружающих!
Подобным скромникам от похмелья решительно оппонирует вторая партия. Записные весельчаки, былинные герои; люди энергические, а при известных обстоятельствах – буйные. С воинственным кличем вскакивают они с кровати или иной поверхности, куда уложил их Морфей. Громким «эге-ге-гей» стремятся такие субъекты разогнать тяжелую и густую смурь. Многословным бормотанием (даже находясь в одиночестве) обнаруживают природную резвость нрава и бодрость духа. Они не просят поднести им спасительную чарку! О нет! Эти господа решительно берут дело в свои руки, незамедлительно начав активно выпивать и хищно закусывать, приканчивая остатки вчерашнего пира.
Такие люди мне милей! Снимаю шляпу пред их волей к жизни и несгибаемостью характера. Вынужден, однако, признать, что сам я, увы, не из таковских. Завидуя этим титанам духа, отлично понимаю, что много недотягиваю до их величия. Вот и на сей раз очнулся я в состоянии глубокого и греховного уныния, немедля впав в рефлексии, самоедство и прочий паскудный экзистенциализм. Впрочем, к традиционным мукам абстиненции в этот раз примешивалось и новое ощущение: я почувствовал, что в каморке не один. Тихий минорный храп, больше напоминающий скулеж, подтвердил мои опасения. Заставив себя повернуть голову, я увидел на полу фигурку – жалкую и неприятную. И вспомнил. Вчерашнее разнузданное пиршество в «Зеленой лампе». Смешного и гаденького человечка с печальным прошлым. Путь до вокзала в свете луны. Чужая жизнь, рассказанная под шум прибывающих паровозов, да стук колёс. Хотя стука, может, и не было. Стук – это сейчас, изнутри по нежной архитектуре черепа.
Задним числом я иногда спрашиваю себя: отчего не выгнал его тогда? Пьяные обещания остаются на дне бутылки, вместе с размокшими окурками. Душещипательная история? Я слыхал их немало. Сам мог рассказать с дюжину. Сунуть ему сотню-другую франков, сотворив тем самым доброе дело. После чего со спокойной совестью отвернуться лицом к синей, в мелких трещинках, стене и попробовать забыться-потеряться в мистическом похмельном космосе. Растворить раскаянье и думы в липком прерывистом сне. Отлежавшись, выйти на улицу в поисках горячего острого ужина, благо средства позволяли. Отчего я поступил иначе? Каким образом пьяная бравада (едва ли я толком проспался) соединилась алхимическим браком с пошлым честолюбием неудачника, сотворив Франкенштейна? Видимо, такова была воля рока. Франкенштейн родился. Родился во мне, внутри израненного мозга. И тут же начал действовать. Для начала он заставил меня преувеличенно бодро скатиться с кровати, и брезгливым пинком разбудить Синтезатора. Вот и всё, маховик причудливых и страшных событий запущен. Назад ходу нет…
Синтезатор сел, поджав под себя ноги в драных полосатых носках. Отчетливо помню грязный ноготь большого пальца ноги, торчащий тревожно и угрожающе. Пошевелив копытом, проклятый гость зевнул, кулачком прикрыв рот. Пожевал губами. С минуту бессмысленно и молча смотрел на меня. Глупый голем. Глина, ждущая приказа.
– В порт, – повелел я.