Прохфессор Павлов : Сокровенное слово

Говорят, что Иисус сказал сокровенное слово Иуде Искариоту за восемь дней до страстей, когда он был ещё жив. Пересматривая писание божие, я нигде не мог найти хоть малейшего намёка на предмет разговора. Эта тайна так увлекла меня, что я забыл покой и терзаемый муками желания и гордыни отдался на усмотрение мыслей грешных и порочных, чем загнал себя в совершенно отвратительное состояние истощённого неврастеника. Я бросил службу, привычный образ жизни и поселился в старом флигеле на окраине города. Темными вечерами, я наливал себе чаю, рюмку водки, и укрывшись тёплым пледом придавался бесплодным поиском ответа на свою паранойю.

На деньги, оставленные покойным дядюшкой, а сумма честно говоря была не малой, я купил книги, журналы, прочую утварь, уединился от всех в своей кельи и погрузился в мир параноика, которого ждала печальная участь. Единственным моим утешением был Антон Палыч Кузякин, старый приятель, добрейшей души человек во всех отношениях. Он каждый вечер наведывался ко мне домой, интересовался здоровьем и чертовски обижался, когда я гнал его прочь. Но был отходчив, всегда сдержан и объяснял моё отвратительное поведение психическими расстройствами.

Служил он почтмейстером, заведовал небольшим отделением и по долгу службы приносил отправленную из книжной лавки небольшую бандерольку. Любезно кланялся, улыбался и всегда сиял своим гладко выбритым подбородком. От него пахло недорогим парфюмом, чего он стеснялся и как-то неказисто оправдывался: «Простите-с, жена-с…». Горожане над ним посмеивались, но любили за простоту характера и услужливость.

Супруга его, Клара Аграфена, была женщиной упрямой, требовала от мужа подчинения и журила по мелочам. Её нельзя назвать стервой, но характер у неё был сволочной. Придирки, назойливость и желание доказать свою правоту приводили в бешенство базарных кумушек. Побеждённые, они уступали в цене и соглашались на все её прихоти. Единственный день, когда все могли отдохнуть от капризов и излишнего внимания было воскресение. В этот день она становилась любящей женой, услужливой хозяйкой и просто ангелом.

Каждое воскресное утро Клара Аграфена будила мужа часов в пять, заставляла одеть костюм, брызгала одеколон, прихорашивалась, и они шли по булыжной мостовой в церковь на утреннюю службу. Там она ставила свечи за упокой усопшим и обязательно за здравие своё и своего супруга. Батюшка окатывал семейство святою водою, разрешал целовать крест и выводил из храма читая молитву. Умиротворённые, они возвращались домой и садились за стол хорошо откушать. Антон Палыч наливал рюмку водки, опрокидывал внутрь и громко крякал. Клара Аграфена улыбалась и подавала огурчик обязательно в рот. После, они уединялись в спальне и придавались утехам.

В один из таких дней покуривая папиросу Антон Палыч рассказал супруге обо мне. Я не знаю, что он наплёл, но Клара Аграфена рассердилась не на шутку, обозвала его бездушным Иудою и потребовала, чтобы он взял шефство над больным человеком, навещал ежедневно, спрашивал о здоровье и передавал гостинцы, которые она будет готовить лично. На следующий день Антон Палыч пришёл ко мне с корзиной пирожков, жареной курицей и графином водки... Мы подружились.

Его безразличие к знаниям меня удивляло. Книги его мало интересовали, газеты тоже, единственное, что он читал, были казённые формуляры и приказы градоначальника. Он складывал их в отдельную папку, которой очень гордился, и на приёмах у высших особ всегда щеголял ею перед посетителями. В такие минуты Антон Палыч был особенно счастлив. Он чувствовал себя возвышенно и, даже, можно сказать, гордо, у него надувались щёки, в глазах появлялся блеск, а внутри всё клокотало. Однажды, после такого приёма, он пришёл ко мне весьма довольный собою и сообщил, что в город приехал доктор, человек молодой, весьма деликатный с петербуржским образованием. Интересовался, есть ли где люди больные головою или душевною хворобою. Он проявил интерес к моему случаю и высказал желание представиться. Тогда я вспылил, наговорил глупостей и прогнал прочь бедолагу. Но после пожалел об этом, мне действительно нужен врач.

Вечером, в дверь постучали, вошёл молодой человек, высокий, худощавый, в сером костюме с саквояжем в руке. Был любезен, внимателен, предложил услуги доктора и весьма расстроился, когда я указал на дверь. На следующий день повторилось тоже самое. Я был зол и не скрывал своего раздражения, откуда такое нахальство у столичного прощелыги, тоже мне доктор… Но, со временем, я изменил своё мнение об этом человеке.

Новость принесла Клара Аграфена и сразу сообщила супругу. От него я узнал, что доктора обвинили в колдовстве и подали на него в суд. Как оказалось, врач по неосторожности оставил на столе анатомический атлас, где детально изображены органы человека и возможные дефекты. Дочь купца Калашникова увидела картинки, перепугалась и побежала к приставу писать донос. Слухи дошли до губернатора. Подумав, он отдал приказ, дело закрыть, фигурантам молчать, не дай Бог узнают в столице… что будет? Комиссию пришлют, волнения начнутся, кому оно надо… Рассказчиком Антон Палыч был прекрасным, говорил ярко, красочно, часто жестикулировал руками и доводил меня буквально до слёз своими юморными заковырками. Мы сидели до позднего вечера, выпивали, закусывали, смеялись. После, я попросил его зайти к доктору, передать ему мои искренние поздравления и спросить, навестит ли он меня в ближайшее время.

К моему удивлению, доктор пришёл на следующий день в полдень. Звали его Вениамин Ильич. Человеком он был строгим, педантичным, образования исключительного, мог составить прекрасную практику в Петербурге. Что он делал здесь, в этой богом забытой дыре? Я не знаю, на вопросы отвечал уклончиво, говорил загадками, ссылался на то, что ему не хватает практики, ума и особого расположения покровительствующих особ. Ну да Бог с ним, меня интересует мой недуг, его причины и способы избавления.

Послушав меня дважды, измерив пульс и общую рефлексию, он пришёл к выводу, что физически я здоров и недуг мой исключительное порождение моего разума, повреждённого в следствии бытовой травмы или другой причины. Случай мой сильно его заинтересовал. Он сделал запись в чёрной тетрадке, попрощался и пообещал прийти завтра, чтобы продолжить обследование. В его поведении была необычная возбуждённость, он смотрел на меня, как ребёнок, который желал знать, что находится внутри говорящей куклы.

С тех пор Вениамин Ильич приходил каждый день, и мы говорили, говорили, говорили… он называл это психоанализом. Его интересовали мои отношения с отцом, вернее, сам конфликт, его природа. По началу я был против, у меня не было желания потрошить прошлое, но потом, согласился… Отец мой был человеком строгим, чиновником в ранге, ходил в мундире, любил говорить о разном, умничал, хотя толком не разбирался ни в чём. В доме была одна книга – евангелие, я читал её каждый день и, однажды, увлёкшись, сообщил ему, что желаю стать священником. Отец разозлился, стал ходить по комнате, кричать, что не потерпит в своём доме нахлебника в рясе. Мои доводы о смирении и неуёмной гордыни вызывали в нём гнев. Закончился спор тем, что отец взял ремень, закрыл комнату и выпорол взбунтовавшегося отрока. Урок пошёл мне на пользу. Я перестал читать, выбросил из головы дурное, сделал рогатку и разбил в его кабинете окно… Нас прервал Антон Палыч, который шумно ввалился в комнату, достал из лукошка съестное и графинчик водочки.

Разобравшись с родственниками, которых было не так уж много, доктор приступил к изучению самого недуга. Он задавал вопросы, я отвечал, раздражался, несколько раз прогонял его прочь. Моя речь, разбитая на осколки, напоминала уродливый ребус, от этого я злился ещё больше, терял контроль и окончательно сбивал ход мысли, которую никак не мог донести. Вениамин Ильич был терпелив, внимателен, давал успокоительное, проверял пульс, зрачки, делал пометки в тетради, пожимал руку, хлопал по груди приговаривая: «Ничего, голубчик, всё наладится». …

В тот вечер, когда произошло чудо, шёл проливной дождь. Я сидел в кресле укутавшись пледом, хандрил и совершенно не желал никого видеть. Дверь отворилась, уверенной быстрой походкой вошёл Вениамин Ильич. Снял плащ, повесил возле камина, галоши оставил в прихожей. Проверил пульс, зрачки, остался доволен моим состоянием. Расположившись удобно в кресле, он достал тетрадь, карандаш и заявил, что знает причину моего недуга. Меня бросило в жар, потом в холод, в голове всё смешалось. «Говорите, - взмолился я. - Говорите, ваше молчание невыносимо…».

Доктор начал издалека, желая подготовить меня к чему-то большему. Его рассказ был удивительным по своему содержанию. «…с собором Парижской Богоматери связана пронзительная легенда об одном аббате, который был постоянно занят мыслью о вечном наказании. "Если есть на земле человек, — думал он, — который может быть осуждён Господом на вечные муки, то это только Иуда, предавший Христа". Но мысль его сказала ему: "Если один Иуда осуждён на вечные муки, то значит не Христос, а Иуда тот Агнец, который принял на себя грехи мира". Тогда он избрал Иуду в молитвах своих. Однажды ночью, молясь в соборе, он обратился к Христу с безумной молитвой: "Я верю... Я хочу верить, Господи, что Иуда любимейший ученик Твой и что он теперь в царстве небесном, одесную Тебя. Но я маловерен, Господи! Дай знак мне, что это так". И в это мгновение он почувствовал, как на плечо его легла тонкая, горячая рука, в которой он узнал руку Иуды...».

Рассказ произвёл на меня сильное впечатление. Я метался по комнате, как безумный, меня лихорадило, бросало из стороны в сторону, мысль резанула голову словно острие бритвы. «Иуда! Да, Иуда! Он знал Его мысли, он говорил с Ним! Он знал всё! Я чувствую его! Я чувствую горячую руку Иуды…». Увидев моё возбуждение, доктор заставил выпить успокоительное, и строгим голосом приказал сесть в кресло, иначе он покинет дом и больше не придёт. Я подчинился диктату.

Рассуждая о причинах моей болезни, Илларион Ильич заметил одну особенность, образ Иуды, предложенный мною, не был сформирован каноническим писанием. Более, он сильно отличался от всех видимых ранее. Большинство людей верит в евангелие и не задумывается над смыслами. Но всегда найдётся человек, который посмотрит на Его деяния с другой стороны и увидит обратное. Были мыслители в истории, которые возвеличили образ Иуды вознося его на престол Небесный. Ибо Иуда был сильным, чистым и самым посвящённым в дела Его. Причастившись за Тайной Вечерей тела и крови Христовой, он принимает из рук Спасителя причастие соли, обрекающее его жречеству предательства. "Лучше бы человеку тому и не родиться на свет". Далее, истина скрыта от нас, познать большее невозможно. Но есть одно решение. Гипноз. Введя человека в транс, можно опустить его сознание в прошлое, чтобы узнать тайну… я согласился. На счёт три, доктор щёлкнул пальцем, я провалился в пустоту вместе с креслом и пледом.

Очнулся я в грязном хлеву в окружении коз и прочей живности. Голова кружилась и немножко подташнивало. Выйдя на свет, я опешил, убогая хижина, глиняный кувшин, вдали виднелся дворец Ирода и Храм Господень из голубого мрамора. Рядом сидели люди за большим столом, громко говорили, о чём-то спорили, были увлечены собою. Меня они не заметили, ввиду отсутствия плоти, я же их видел прекрасно, со всеми деталями и движениями. На холме возле оливкового дерева стоял человек в сером хитоне, это был Он. В его лице было много печали, и в тоже время, умиротворение. От группы спорящих отдалилась тень, она шла скрытно, мелкими шагами, прячась за камни.

- Иуда, зачем крадёшься, как вор? – спросил Он.
- Я и есть вор, учитель.
- Что они делают?
- Упражняются в благочестии.

Он рассмеялся. Его смех был громким, но слышен он был только обоим.

- Учитель, почему ты смеёшься над нами? Разве мы делаем что-то не так?
- Я смеюсь не над вами, и не над тем, что вы делаете. Я смеюсь над вашим «богом», который получит благословение.
- Учитель, но ты наш Бог!
- Я не ваш Бог, и не ваш учитель. Вы не знаете меня. Не один человек в мире не сможет познать меня...

Те, что спорили, услышали слова Его, подбежали и стали кричать, громко, перекрикивая друг друга, доказывая свою правоту. Он увидел их безумие и отвернулся.

- Учитель, почему отвернулся от нас! – удивились ученики.
- Я хочу говорить с тем из вас кто достоин меня. Пусть он останется.

Все отошли и только Иуда остался стоять на месте.

- Пойдём, вор. Я расскажу тебе таинства мира, ибо ты войдёшь в него и станешь царствовать. Но узнав больше, ты огорчишься…
- А как же они? – Иуда указал на тех, кто стоял далее от них.
- О них не волнуйся. Они будут искать своего «бога».
- Разве такое возможно?
- Поверь, Иуда, в этом мире возможно всё.

Они шли вдвоём, как сын и отец, медленно, на вершину горы, откуда открывался прекрасный вид на Иерусалим. Молчаливая игра света и тени продолжалась недолго. Иуда заговорил первым.

- Учитель, я видел сон. Огромный дом и огромный жертвенник. И двенадцать человек рядом говорят, что они священники. И упоминают имя твоё… И народ толпится на площади, все кричат, хвалят тебя, и приносят жертву. Одни бросают детей своих на алтарь и насилуют их. Другие причащаются кровью братьев своих. Иные совершают убийство. И каждый из них превращается в скот, который приносят в жертву, и бросают в огонь. И огонь этот озаряет небо касаясь звёзд…
- Почему ты смутился, Иуда? Ответь мне.
- Я не могу, учитель.
- Тогда слушай. Вы – священники, стоящие над жертвенником этим. И благословляете жертву, что приносит народ. И каждый из вас призовёт антихриста. Он воспользуется именем моим. И поставит править над вами блудников и детоубийц, мужеложников и скотников. И принесут они в мир нечистоту, беззаконие и заблуждение…
- Что же будут делать другие поколения людей?
- Их не будет. Невозможно сеять на скале и получать плоды, ибо не только тлеет тело, но тлеет и душа. Их души уйдут в ионы, останется только плоть.
- А что будут делать крестившиеся во имя твоё?
- Ничего, ибо я не приду и не буду судить…

Один, два, три, щелчок. Я открыл глаза. Комната. Стол. Диван. Взволнованное лицо доктора. Внутри всё болело, ныло, на лбу выступил пот. Я не сразу понял, что очнулся, и лежу на своём диване. В голове ещё мелькали образы, персонажи, они стали блекнуть, видимы всё слабее, пока не исчезли совсем… В комнату вбежал Антон Палыч, он был взволнован, как ребёнок.

- Ну как, очнулся? – с порога проголосил он.
- Да, уже лучше, - ответил доктор, проверив пульс.
- Господи! Я так рад! Так рад! – не унимался Антоша, все бегал, суетился, то подушку поправит, то пледом укроет, суетной он. Наконец, они оставили меня в покое и разошлись. Прошло немного времени, я окреп, встал с дивана и прошёлся по комнате. В голове окончательно прояснилось, наступило облегчение, вернее сказать, спокойствие. В этом спокойствии я был совершено свободен от каких-либо предрассудков и действий. Глотнув рюмку водки, я подошёл к иконе, что висела в углу комнаты, снял её и бросил в печь… Он не придёт и не будет судить!