Крокодилдо : Путешествие вновь (часть третья 37- 41)

37
«Дамы и господа!» – и секретарь начал излагать главные обстоятельства дела. Я отчаянно глотал зевки: раздувал ноздри, струил слезы. Интересно, как истолковывали эти ужимки присяжные. Из нервической дрёмы меня вырвал вопрос:
– Подсудимый, признаете ли вы себя виновным в совершении преступления?
– Нет.
Тусклый ответ требовал дополнения. Я ощутил это на интуитивном уровне, очнувшись от своего сна наяву:
– Нет. Я не признаю себя виновным. И едва удержался, чтоб не сказать, не прокричать: «Это не было преступлением!»
(Аплодисменты, шиканье, протяжное: «о-о-о».)
Первым вызвали медицинского эксперта, дряхлого, линялого старичка в кургузом пиджачке. Он долго доставал бумаги из потертой папки, кряхтя и что-то пришептывая. Сей неприметный и малозначимый субъект, однако, первым обозначил оптический феномен, преследовавший меня на протяжении всех трех дней процесса. Зал суда, предметы, а также зрители и участники представлялись мне плоской и грубо подмалеванной декорацией. Единственным исключением – да еще каким – становился человек, занимавший чудесное пространство за трибуной. Вызванный для дачи показаний с первыми же словами присяги приобретал глубину, наливался живым объемом и значительно выделялся на фоне сплюснутой невзрачной массовки.
Старичок (трехмерный старичок, попрошу особо отметить это во всех протоколах и бюллетенях!) разложил листки и забубнил: «смерть наступила» … «к моменту обнаружения тела» … «трупное окоченение позволяет сказать» … «удар нанесен колющим предметом».
Иногда он прерывался налить себе воды или прокашляться, после чего продолжал еще более монотонно. Закончив и ответив на два или три уточняющих вопроса председателя суда, старичок дрожащими подагрическими руками собрал справки и документы, сложил их обратно в папку и шаркающей походкой ретировался, мгновенно сдувшись и став обычной картонной фигурой, отличавшейся от остальных разве что повышенной облезлостью.
Следом вызвали метрдотеля ресторана «Мажестик». Особый оценивающий взгляд – отпечаток профессии – не покинул его и в зале суда. Он был предельно осторожен и лаконичен в формулировках, что выдавало в нем человека благоразумного. Попытки прокурора «постараться вспомнить что-то особенное или примечательное» ни к чему не привели. Метрдотель спокойным ровным голосом рассказал, как проводил двух мужчин, среди которых он узнает обвиняемого, к заказанному столику. Да, он это помнит отчетливо, столик располагался в стороне от основного потока, так пожелали господа. Кто именно из них? Господин подсудимый. Нет, оба господина вели себя совершенно обыкновенно, точнее – с достоинством, что выдавало в них людей из высшего общества, впрочем, подавляющее большинство гостей ресторана «Мажестик» люди респектабельные и серьезные. Он лично порекомендовал им вино. Шабли… Четырнадцатого года, хороший год – разумеется, с точки зрения урожая. Профессиональная память, ваша честь, такие вещи фиксируются как-то автоматически. А вот что господа заказали из еды он не знает. Нет-нет, не «не помнит», а именно не знает, так как заказ принимал официант. Под конец прокурор предпринял последнюю попытку:
– Скажите, мосье Гарридо, ведь по долгу ваших обязанностей вы подходите к гостям во время ужина? Спросить, всем ли они довольны и тому подобное?
– Именно так, ваша честь.
– И к столику, за которым сидели покойный и обвиняемый, вы также возвращались в течение вечера?
– Естественно.
– Превосходно. Тогда, возможно, вы случайно уловили что-то из их беседы? О чем они говорили?
– Прошу прощения, ваша честь, но подслушивать чужие разговоры я не имею обыкновения. Даже случайно. Это совершенно исключено.
И мосье Гарридо с достоинством удалился.
Затем настал черед свидетелей, видевших, как двое мужчин спустились с лестницы и направились под опору моста Пон-Неф. Увы, их показания оказались столь же темными и смутными, как сама ночь убийства. Рассказ первого очевидца – по виду обыкновенного буржуа с забавными нафиксатуренными усиками – не дал обвинению ни одной настоящей зацепки:
– Да ваша честь. Двое, их было двое. Нет, ваша честь, разглядеть особенностей сложения, а тем более лиц не представлялось возможным. Вы понимаете, кромешная тьма, вдали от фонарей. К тому же дождь, будь он неладен. Мелкий, но чертовски неприятный. Ужасная была погода, просто ужасная. Хотя, чего ждать от конца октября? Вот и в прошлом году… Прошу прощения, конечно, это не относится к делу. Рост средний. Впрочем, возможно, несколько выше. Трудно сказать. Дождь, вы понимаете, мелкий и промозглый. Я замочил ноги и на следующий день захворал, не пошел на службу. Ужасная, ужасная погода!
Покинув волшебный пятачок, он прошел в зал и занял свое место на галерке, слившись с коричнево-бурыми силуэтами прочей публики.
Второй свидетель рассказал и того меньше. Опознать человека в одной из тех фигур? Исключено. Впрочем, он подметил одну любопытную и как ему показалось важную деталь: оба господина носили шляпы.
Судья позвонил в колокольчик и объявил перерыв.
После перерыва наконец был вызван тот, чье выступление ожидалось с огромным нетерпением: комиссар Ферран. По залу пробежался шепоток, люди заерзали на своих местах. Председателю пришлось взывать к соблюдению порядка. Едва комиссар занял свое место, хроникеры с удвоенной скоростью начали строчить что-то в блокнотах, а сразу в нескольких местах вспыхнул магний, ослепив меня, судей и присяжных. Отличный антураж: адский дым и геенна огненная.
Признаю: комиссар держался отменно, с подчеркнутой скромностью, ничем не выдав своего отношения ко мне. Долго и тяжело откашлявшись (старый дурень еще не оправился от своей рыболовецкой простуды), он описал впечатления от осмотра места преступления и церемонно сообщил о произведенных следственных действиях. Также он отметил, что имелось по меньшей мере с полдюжины свидетелей того, как мы с Эс последовали из ресторана в одном направлении (чего я, кстати, никогда и не отрицал). Затем комиссар предъявил судьям и присяжным улику: фотографический снимок отпечатка подошвы с места преступления, заметив, что его размеры вполне соответствует номеру ноги подозреваемого. Ответив еще на несколько вопросов, он уселся на свое место в первом ряду, на прощание загадочно мне улыбнувшись.
Так закончился первый день процесса.

 
38
От дня второго ожидалось много большего. После скучного и несколько затянувшегося пролога должна была грянуть трагедия. Сие следовало по законам и канонам жанра.
Первым выступал прокурор. Тучный человек среднего возраста. Заалев толстыми щечками, он занял свое место, промокнул высокий лоб платком. Могло показаться, что он волновался по неопытности или нервическому складу натуры. Совсем не так. Он уже не один десяток лет успешно занимал свою должность, а последние несколько дел стали его подлинным триумфом, прогремев во всей Европе. Среди его трофеев значились и лица общественно весьма значимые. Поэтому я со всей серьезностью приготовился слушать обвинительную речь.
Злой азарт читался в ярко-синих, блестящих от гнева, глазах прокурора, в резкости движений. Вытерев лицо платком, он начал. Вкрадчивый приятный баритон издали, витиевато стал подбираться к сути дела, упомянув об огромном его «социальном звучании». Затем прокурор сделал словесный реверанс в сторону «мощной и победоносной Машины Правосудия, безжалостного, но справедливого Джаггернаута, перемалывающего своими колесами дерзнувших на преступление закона, вне зависимости от их регалий и финансового положения».
– Эта прекрасная, – все более краснея и возвышая голос продолжал он, – достойная всяческих похвал и безграничной национальной гордости максима: равенство в глазах суда всех без исключения граждан, следует из светлых и выстраданных народом Франции идеалов. Да, мы живем в Республике, однако у нас есть и король – Его Величество Закон!
(Аплодисменты, переходящие в овации. Одобрительный свист, крики «браво!»)
Колокольчик судьи долго и заливисто призывал к тишине. Сильное начало.
Затем прокурор слегка понизил градус пафоса, и перешел к описанию жертвы и преступника. Наскоро, и как бы в скобках, упомянув о моих талантах (прежде всего о высоких организаторских способностях), он напомнил всем присутствующим о подлинном гении создателя вакцины, человеке, избавившем мир от смертельного вируса. И этот человек – убит рукой бесчестной и коварной.
(Снова громкие хлопки, звон председателева колокольчика).
Выпив стакан воды, прокурор с нажимом повторил:
– Господа присяжные заседатели! Граждане Франции! Если отбросить эмоции, впрочем, вполне естественные, учитывая чудовищность преступления, что мы увидим: бессердечного убийцу, сумевший отменно все ор-га-ни-зо-ва-ть!
Он помолчал, смакуя паузу. Бесконечно. Тягостно. Нацепил роговые очки, придававшие ему вид записного отличника-студента, и сделал подробный экскурс в мое прошлое, упомянув гибель Свечникова (ожидаемо, весьма ожидаемо) и небезгрешные мои марсельские будни (ещё более ожидаемо). Следует признать: вниманием зала прокурор владел прочно, речь доходила до слушателей, реагировавших кровожадным шипением.
Я взглянул на комиссара – он улыбался в усы. Мне отчаянно захотелось показать ему язык, но я удержался.
Завершив мой психологический портрет, выполненный им в жанре карикатуры, прокурор перешел непосредственно к фактам. Наскоро повторив обстоятельства смерти Эс, он с тщательно отрепетированной скорбью в голосе обратился к присяжным:
– Граждане Франции! Нелепо скрывать очевидное: в распоряжении следствия, увы, немного прямых улик, изобличающих злодея…
«Ха, немного! Их у вас, милейшие, не имеется вовсе».
– Как же следует поступить в этом случае? Сдаться? Закрыть дело по причине недоказанности? Это самое простое. Самое простое и самое безответственное. Умыть руки и самим стать соучастником преступления. Мы никогда так не поступим! Нет! Мы продолжим наши изыскания, добывая доказательства по крупицам, и воссоздадим правдивую картину трагедии. Тогда личность преступника, – скрытое движение рукой в мою сторону, – проявится вполне ясно во всей своей жестокой гнусности. И тогда каждый – каждый! – из вас ни секунды не колеблясь, скажет суровое, но необходимое: «виновен». Итак, шаг за шагом, проследуем к истине, как бы терниста и запутанна ни была дорога сия! Пред нами убийца, умный и хладнокровный. А еще отлично знакомый с жертвой. Господин Самедов прекрасно понимал важность этого умозаключения и постарался скрыть очевидные и смертельно опасные для него улики: выбросил бумажник, имитируя ограбление…
(Протесты моих адвокатов. Звон колокольчика. Громкий голос председателя: «Протест отклонен».)
Дождавшись окончания перепалки, прокурор хладнокровно заговорил вновь:
– Хочу заметить, что на допросе господин Самедов прямо высказал мысль об ограблении, что зафиксировано в протоколе. Он пытался навести следствие на ложный след. Однако есть факт, указывающий на то, что это не был случайный уличный грабитель. И этот факт: следы мочи покойного на опоре моста!
(Шум и гвалт невообразимые совершенно. Крики и топот, свист и хохот. Заседание прервалось на несколько минут.)
Ничуть не смутившись, прокурор продолжил:
– Господа, и, в особенности, дамы! Я обратил ваше внимание на сей физиологический факт, не желая вас фраппировать! Отнюдь! Но подумайте сами: жертва спускается под мост по весьма, надо заметить, интимной надобности. А возможно ли это в присутствии, вернее даже сказать в компании, человека малознакомого?
(Аплодисменты одобрительные.)
– Разумеется, я не призываю на одном только этом эпизоде выстраивать всю обвинительную теорию. Это лишь один шаг в направлении истины. Следуйте же за мной… Мы на верном пути! Но этого мало! Мы находимся в Дворце Правосудия, и здесь принято руководствоваться фактами вещественными, и от этих фактов не спрятаться за протестами, отговорками и ложной стыдливостью! Здесь собрались не фарисеи, но служители Фемиды! Посему, с благодарностью перехожу к основе, к ядру обвинения. Почему с благодарностью, можете спросить вы? С благодарностью к кому?
Прокурор указал на комиссара Феррана:
– Сейчас я повторно вызову этого свидетеля, и он окончательно сбросит покрывало таинственности с собравшей нас здесь кровавой и жестокой драмы. Но прежде, я хочу сказать: благодарю вас, комиссар Ферран! Благодарю за то, как ревностно, с подлинным рвением смиренного слуги закона, отнеслись вы к своим обязанностям. Когда для расследования недостаточно простого выполнения полицейских инструкций, проявляется лицо, характер человека, искренно жаждущего изобличить Каина! Комиссар, я вызываю вас для повторной дачи показаний. Прошу занять свое место!
Полагаю, что слова эти вызвали в зале настоящий ажиотаж. Полагаю, так как не видел и не слышал этого: в глаза моих потемнело от предчувствий неотвратимого, и я шептал, причитал почти вслух: «Чики-брики, ложка у громыки, чики-брики, чики-брики, чики-брики!!!!»
Наконец, чувства вернулись ко мне.
Сегодня Ферран выглядел иначе. Никакой показной скромности, ни малейшего желания скрыть триумф в глазах. Он выжидательно повернулся к прокурору и хищно выдвинул вперед нижнюю челюсть. Тигр-людоед, ждущий команды патриция вырваться на арену и устроить карательное пиршество. Прокурор снова взял паузу, вытер лицо и шею, с наслаждением почмокал губам и спросил – в звенящей злобной тишине:
– Скажите, комиссар, какую находку вам удалось обнаружить 25-го февраля сего года при повторном обследовании места преступления?
Комиссар погладил усы и негромко, но отчетливо произнес:
– Мне удалось обнаружить орудие преступления. Орудие, однозначно указывающее на преступника. – Ферран прошел к судейской кафедре и достал из кармана продолговатый предмет, завернутый в тряпицу. Я уже знал, что это такое. Дега – древний и смертоносный.
– Тот факт, что орудие убийства не удалось найти при первичном осмотре сцены убийства меня не удивил, – хрипло начал рассказывать комиссар. – Надо представить себе личность преступника. У меня имелись основания предположить, что мы имеем дело с непрофессионалом, но человеком хорошо знакомым с жертвой, человеком из высшего, как говорится, общества, – Ферран закашлялся. – Господин прокурор доходчиво объяснил, почему это именно так, а я с ним полностью согласен.
– Протестую, ваша честь! Комиссар вызван для дачи показаний, никому не интересны его умозаключения! – закричал мэтр де Бринон.
– Поддерживаю протест, – флегматично поддакнул сэр Баррингтон.
– Протест отклонен, – председатель зазвонил в колокольчик. – Прошу вас, продолжайте, господин комиссар.
– Благодарю. – Ферран достал из обшлага рукава носовой платок в крупную красно-белую клетку. Трубно высморкнулся, промокнул мясистый нос: – Я хочу, чтоб вы поняли, как я размышлял, прежде чем полез в ледяную воду… Случается, грабители забирают деньги, а сам кошелек выкидывают. Но ведь очевидно, что здесь не ограбление, но его имитация. Уверен, бумажник и другие улики, к примеру туфли, убийца сжег в ту же ночь. Сжег у себя в камине, не так ли мосье Самедов?
– Протестую! – оба защитника в унисон.
– Протест принят. Господин комиссар, воздержитесь от обвинений. Излагайте факты.
– Прошу извинить. Так вот, к фактам. Прихватить с собой бумажник нетрудно. Иное дело – орудие убийства. Только закоренелый бандит будет носить его с собой, не смущаясь пятнами крови и прочей психологией. Да-да, психология у нас в полиции сейчас в ходу, – и комиссар, не таясь, ухмыльнулся. – Я обмозговал все, что было известно, – он снова закашлялся. Отчаянно, до слез. Высморкался, словно буйвол промычал. Опять с омерзительной тщательностью сложил огромный сопливый платок, сунул в рукав.
– К услугам нашего убийцы был такой прекрасный естественный камуфляж как Сена. Само собой, прочесать всю реку – затея невозможная. Но чем больше я размышлял над личностью преступника, тем лучше понимал, где следует искать. Попытался представить себя на месте господина Са… На месте преступника. Вот он подходит сзади, наносит удар в правый бок, стремительно выдергивает нож или кинжал из захрипевшей жертвы. Пинком ноги спихивает тело в воду. Тут он должен избавиться от орудия убийства. Вы спросите, чего ж мы сразу его не нашли? Что ж, значит плохо искали. А вообще надо понимать, дно там илистое. Я так подумал: удар хор-р-роший, глубокий, значит мужчина в самом отличном возрасте. Угол раны позволяет прикинуть рост, а, следовательно, и размах рук. Это я к тому, как далеко он мог зашвырнуть ножик. Н-да… Но главное – куда, в каком направлении? И тут я вспомнил про погоду. Дождь и ветер. В этом вся штука. Я справился у метеорологов о направлении ветра в тот вечер. Дул довольно основательный норд-вест. Было бы естественно попытаться укрыться от него, повернувшись боком. Также мы знаем, что убийца – правша. Из всего этого сложилась зона поиска… – он умолк.
Молчали все. Председатель, прокурор, мои адвокаты. Даже публика притихла совершенно. Как хотелось мне крикнуть в этой тишине!
– Конечно, это все были только мои догадки, – продолжил комиссар. – Я уже не молод и люблю таким образом по-старчески пофантазировать. Но фантазии к делу не подошьешь, поэтому я взял свои старые болотные сапоги, двух толковых ребят из отделения, и мы решили проверить мои измышления. И вот, представьте себе, они подтвердились почти сразу: этот самый кинжал мы нашли там, где я и думал, хотя он целиком вошел в ил. Слава богу, что нашли быстро, иначе отделался бы я не простудой, а чем-нибудь похуже.
(Аплодисменты, овации.)
В этот момент, тяжелый, трагический, на фоне костлявого ужаса, и как-то даже поверх его, я успел подумать мысль легкую и издевательскую: «Как же глупо лишиться головы из-за элементарной небрежности и дедуктивной цепочки, взявшей начало с процесса мочеиспускания. Какой чудесный, какой воздушный фарс!»
Зал понемногу успокоился, комиссар прокашлялся, а председатель задал вопрос:
– Но что говорит в пользу того, что орудие убийство принадлежит именно подсудимому?
– Верно, ваша честь, это требует пояснений. На кинжале не было и не могло быть никаких отпечатков пальцев, а кровь смылась водой. Комиссар почесал нос, скрывая ухмылку. – Но несмотря на это я со всей уверенностью утверждаю, что сей ножик, правильно по-научному он называется «дега», принадлежит мосье Самедову, что вкупе со всеми остальными размышлениями и косвенными уликами указывает на то, что убийца – именно он.
«Чики-брики, чики-брики, чики-брики». Пустые заклятия: я-то уже прекрасно знал, к чему клонит этот смешной и страшный старик с сиплым голосом и слезящимися глазами.
– Дней пять назад я нанес мосье Самедову визит. В частном, если можно так выразиться, порядке. Аккурат после того, как выловил из Сену эту штукенцию. Так вот, тогда же я имел удовольствие познакомиться с некоторыми вещичками из коллекции подсудимого. Он, знаете, большой любитель и, наверное, знаток, всяких таких заковыристых финтифлюшек. Образованный человек со вкусом. Чего у него только нет! Уйма книг, разные поделки из стекла, камня. А какие затейливые срамные фигурки – это из Японии, он мне сам рассказал. Ещё я подивился на набор этих самых кинжалов-дега. С рукояткой из эбенового дерева. Оно растет не в наших краях и небось стоит уйму денег.
Снова свист, улюлюканье.
– Возможно господа защитники, – невозмутимо продолжал комиссар, – скажут, что это совпадение. Дескать, мало ли в Сене плавает ножиков, похожих на те, что имеются в коллекции мосье Самедова? – комиссар откровенно издевался. – Тогда так: давайте устроим экспертизу, и пускай специалисты подтвердят, что узоры на рукоятке орудия убийства и тех пяти дега из коллекции обвиняемого полностью одинаковы. Я же скажу то, что для меня абсолютно ясно: перед нами – преступник, и заявляйте хоть дюжину протестов, господа крючкотворы, это не избавит его от эшафота!
И негодяй ткнул в меня своим жутким ревматическим пальцем. С ужасным и неухоженным шафранным когтем.
Зал бесновался, председатель напрасно тряс своим школьным колокольчиком и требовал тишины. «Гильотина»! – возопил кто-то дурным басом. «Гильотина!» – подхватили на разные голоса и тембры. Я сидел на скамье, не реагируя на происходящее. Услышал, как распорядились выдать санкцию на обыск моего дома. Меня же заключали под стражу. Ночь в тюрьме. А завтра, что же завтра?
«Завтра заседание будет продолжено», – распорядился судья.

39
Забавно, но по-настоящему выспался я именно в камере. Едва за мной со скрежетом повернулся ключ, я рухнул на узкую металлическую койку и заснул мертвым сном. «Мертвый сон» – отменная метафора для человека, который спит накануне, возможно, обвинительного приговора. Спал я не просто крепко, но и без сновидений. Физиологи, в частности покойный Эс, объяснили бы это реакцией нервной системы на колоссальное переутомление, выбросом каких-нибудь гормонов и прочая, прочая, прочая. Я же скажу проще: то было облегчение. Простое человеческое облегчение. Мне уже нечего было бояться. Всё таинственное, туманное, бесформенное наконец прояснилось и обрело конкретные, хотя и леденящие душу, черты. Поэтому, проснувшись и завершив простецкий утренний туалет, я, сопровождаемый двумя жандармами, прошел в зал суда абсолютно безмятежно.
В повестке третьего дня процесса первым пунктом значилась речь адвоката. Их у меня, как известно, имелось целых два. Мэтр де Бринон, похожий в своей мантии на какую-то птицу (учитывая его корпулентность, скорее всего, на пингвина), и сэр Баррингтон – сухощавый, бледный, седой.
Аудитория уже заняла свои месте и с беспощадным любопытством ожидала дальнейших событий. Улучив момент, я обратился к председателю. Услышав мою просьбу сделать заявление, он быстро закивал головой. Очевидно, подумал, что, проведя бессонную ночь в камере с тараканами и крысами, обвиняемый окончательно осознал безвыходность своего положения. Он радостно взмахнул колокольчиком.
Ха-ха. Ни тараканов с крысами, ни бессонницы, ни признания. В наступившей тишине, я сдержанно объявил отказ от обоих защитников. Публика засвистела, затопала ногами, присяжные начали переглядываться, а один из судей наклонился к председателю и что-то шепнул ему в ухо.
Предположу: ухо поросло густыми седыми волосами – ибо такие же волосы торчали из ноздрей этого достойного блюстителя закона. Я продолжил:
– Уважаемые судьи, господа присяжные! Хочу пояснить причины своего отвода. Причины эти весьма просты. Я понял, что честному и невиновному человеку нет смысла прятаться за спины защитников. Тем более, защитников столь умелых и квалифицированных. Их высокий профессионализм и огромный опыт не позволяют сомневаться в том, что они сумели бы без труда развеять довольно смутные доводы, приведенные стороной обвинения. Уважаемой стороной, смею заметить, однако сделавшей неверные и, возможно, пристрастные выводы.
Я немного помедлил:
– Действительно, как-то на аукционе в Женеве мне удалось приобрести один милый набор из шести дега, с рукоятками эбенового дерева и оригинальным узором, очевидно мавританского происхождения. Поэтому проведенный в моем доме обыск был напрасной тратой времени. Если бы вчера мне задали вопрос о происхождении найденного талантливым комиссаром Ферраном кинжала, я бы охотно всё рассказал.
– Разрешите вопрос обвиняемому, ваша честь? – вскочил прокурор.
Не растерян, скорее раздражён.
– Задавайте.
– Каким образом ваш кинжал мог попасть на место преступления?
– Этого я знать, разумеется, не могу. Меня же там не было. Могу только сказать, что кинжал пропал еще несколько месяцев назад. Полагаю, он был украден.
– Кого вы подозреваете в краже?
– Трудно сказать. Слуг исключаем. Это люди честные по своей сути, имеющие отличные рекомендации и безусловно преданные мне. Гм-м… Дайте подумать, – я полуприкрыл глаза, изображая работу мысли. – Остаются друзья и знакомые. У меня их хватает, но всё это уважаемые и богатые люди. Однако одно предположение у меня имеется: кражу совершил мой покойный компаньон.
Резко, хлестко, наотмашь. Мои слова отозвались долгим «у-у-у» и протяжным «о-о-о». Я сполна насладился этими звуками и развил свою мысль:
– Да-да, дамы и господа, я настаиваю на этой гипотезе. Покойный бывал в моем доме – не один комиссар Ферран вхож в мою гостиную – и проявлял чрезвычайный, если не сказать болезненный, интерес к этому набору. Почему? Причина лежит на поверхности, более того, она-то и объясняет его трагическую гибель. Его интерес к страшной и оккультной организации, которая не просто приняла его в своё, – я поколебался, – не могу сказать «лоно», ибо в данном случае речь скорее идет о зловонном анусе, ибо это культ! Мерзкий культ, дьявольский! И мой легковерный друг стал его жертвой. Между прочим, его – полагаю обманом – избрали верховным жрецом сей богопротивной секты. Что ж до моих дега… Покойный неоднократно говорил, что они отлично подошли бы ритуала кровопускания.
«А-а-ах». И ещё раз, уже длиннее: «а-а-а-а-а-а-ах».
Я сошел с возвышения и сделал несколько шагов по направлению к толпе. Председатель даже не подумал сделать мне замечания, как и все, заворожённый новым поворотом дела. Подойдя к первому ряду, я обратился непосредственно к комиссару Феррану:
– Мосье, весь Париж знает вас как человека безусловно и кристально честного. Вы питаете ко мне неприязнь, такое случается, хотя я не верю, что личные отношения могут повлиять на ваши профессиональные качества. Поэтому я обращаюсь к вам, да-да, именно к вам! Как к своему свидетелю!
Комиссар высморкался, замигал влажными глазами. Я продолжил:
– Скажите, вы ведь произвели осмотр жилища убитого?
Удрученный кивок.
– Тогда, полагаю, вы не будете оспаривать мои слова о том, что убитый был не просто рядовым членом, но главой организации, которая несомненно подходит под определение секты?
– Да, – только и выговорил Ферран.
– Погодите! – не сдавался прокурор. – Допустим, что дега украл или, лучше сказать, позаимствовал убитый. Но вы ведь не утверждаете, что он сам и заколол себя им? Что за чушь?
– Действительно, чушь, – легко согласился я. – Но откуда мне знать, что случилось после кражи? То есть, виноват, «заимствования». Возможно, мой бывший компаньон потерял дега. Или, что вероятнее, передал его одному из членов секты… Но я хотел бы пригласить второго и последнего своего свидетеля. Дело в том, что я не намерен множить домыслы и спекулировать подозрениями. Я не знаю, кто совершил преступления. Я знаю только, что это был не я. Это не мог быть я, потому что… Ваша честь, вы позволите вызвать моего свидетеля?
Председатель кивнул.
«Что и требовалось доказать», – как любил говорить наш гимназический учитель геометрии, пренеприятный золотушный субъект в длинном, вечно перепачканном мелом и перхотью, сюртуке. Конечно, моя версия была натянутой, если не сказать фантастической. И, едва отойдя от первого удивления, прокурор это быстро поймет. Однако цели своей я добился, сумел отвлечь от себя внимание. Что до второй волны обвинения, я надеялся погасить ее в зародыше, окончательно убедить присяжных в своей невиновности и закрыть дело раз и навсегда. Поэтому я довольно улыбнулся, услышав, как скрипучий голос секретаря торжественно произнес:
– Для дачи показаний вызывается мадемуазель Мадлен Тома!

40
Безупречное выступление прекрасной Мадлен сняло все вопросы. Её ложь (или верность, это, знаете ли, вопрос диалектический) обошлась мне в кругленькую сумму, но оно того, безусловно, стоило.
Появление свидетельницы вызвало одобрительный свист в зале и восторженное переглядывание присяжных.
И, черт возьми, было что одобрить, и чем восторгаться. Точеная хрупкая фигурка моей дорогой (во всех смыслах) девочки в простеньком, в цветочек платье. Длина подола выверена до миллиметра: открывая вид на загорелые коленки и при этом не переходя грань пристойности. Мадлен накануне остригла волосы и якобы небрежно раскинутые светлые кудряшки помогли сбросить ей лет пять, а то и семь. Несмотря на преимущественно ночной и в целом не самый здоровый образ жизни у нее всегда был роскошный цвет лица и бархатистая кожа.
Прокурор попробовал было ее спровоцировать, с ехидной усмешкой задав вопрос о роде занятий.
Мадлен посмотрела ему прямо в глаза и бесхитростно сказала: «Я модистка, ваша честь». Затем, с рассчитанной медлительностью раскусив ядовитый подтекст, и, очень натурально оскорбившись, она тихо всхлипнула, дрожащей ручкой достала лазоревый носовой платочек, искривила по-детски припухлые губы и наперегонки запустила две огромные прозрачные слезки. Нашла в себе силу с трудом прошептать сквозь рыдания: «Неужели вы могли подумать, что я, что… Да, я модистка… модистка, а вы, вы… Как можно мосье, как можно…»
Судья потряс колокольчиком и суровым тоном сделал прокурору замечание. Мадлен с трудом успокоилась и отблагодарила его неповторимым взглядом. Клянусь, в нем слышался аромат луговых васильков!
В сущности, все ее показания свелись к безыскусному (разве могла такая милая и наивная девушка лгать?) утверждению моего алиби. Мадлен поклялась, что собственными глазами видела, как я распрощался с Эс у ресторана, после чего мы пошли к ней домой.
– Господин Субботин, почему вы сразу не попросили мадемуазель Тома пойти в комиссариат для дачи показаний? – устало спросил прокурор. Он понимал свое поражение.
И дал мне возможность наполниться благородным негодованием:
– Мне не хотелось компрометировать мадемуазель Тома, – запальчиво сказал я, удачно выделив голосом слово «мадемуазель».
– Ты ничуть не бросил на меня тень, дорогой, – горячо возразила Мадлен, словно мы находились с ней не в многотысячном судебном зале, но наедине в алькове. – Разве любви можно стыдиться? – и она уронила ещё одну слезинку, маленькую и полную неописуемой нежности.
Потом обернулась к судьям и отчетливо, с достоинством заявила: «Вы, наверное, желаете знать, что мы делали той ночью? Поужинали устрицами и печеными улитками, полили герань и занимались любовью. Да, мосье, до самого рассвета. Понимаете, устрицы весьма усиливают…», – она запнулась и покрылась румянцем. Председатель также пошел пятнами, а оба судьи начали вытирать разом вспотевшие лысины.
Совещание присяжных длилось не более часа. Оправдан я был единогласно. Чики-брики.

41
На полученные деньги Мадлен купила себе домик в Провансе и открыла маленькое придорожное café. Сомневаться в том, что она и дальше будет держать за зубами свой юркий и умелый язычок не приходилось: Мадлен была далеко не дура (среди курочек их вообще очень мало), да и купленное молчание много надёжней молчания бескорыстного.
Я действительно рад за тебя, Мадлен. Так и вижу, как, проснувшись, ты спускаешься в кафе, пахнущее свежезаваренным кофе и мармеладом, готовишь завтрак… Левая щека измята подушкой, волосы растрепаны. Ты раздумчиво пережевываешь рогалик, запиваешь молоком. Капля смородинного джема шлепается на стол. Ты подбираешь ее указательным пальцем и, сладко зажмурившись, слизываешь. Днем обслуживаешь посетителей, одаривая каждого улыбкой, перешучиваясь со знакомыми. Вечером, на пахнущем лавандой лугу, бескорыстно даришь своё вкусное тело какому-нибудь безымянному Полю…
Звучит музыка. Подхваченный мощными аккордами, я взметаюсь все выше, пронзая вечер, кружась в сочной синеве. Достигаю Космоса. Где неизменный холод, где абсолютная тьма.
Мадлен. Вечная Мадлен.
Между мною и тобою — гул небытия,
Звездные моря, тайные моря.
Как тебе сейчас живется, вешняя моя,
Нежная моя, странная моя?

Млечная Мадлен, течная Мадлен. Дом твой уютен и тих. Окна вымыты. Занавески белы и накрахмалены.
Только ты останься прежней — трепетно живи,
Солнечно живи, радостно живи!
Что бы ни случилось, ты, пожалуйста, живи,
Счастливо живи всегда.