Крокодилдо : Путешествие вновь (окончание)

13
Этот сон всегда приходит между тремя и четырьмя часами ночи, в самое темное и враждебное живым существам время. Я просыпаюсь, зная, что уснуть уже не получится. Встаю с кровати. Прохожу в кабинет. Снимаю с полки книгу в парчовом переплете. Усаживаюсь в кресло, начинаю перечитывать. Порой не замечаю, как наступает рассвет. Май, уже начинает съезжаться публика. Любители солнца и целебного морского воздуха. Я сам чрезвычайно люблю и то, и другое, но этих – не люблю. Однако наблюдать за человеческим сбродом занятно. Записывать сиюминутные впечатления и шальные мысли. Ухватил раздвоенным кончиком пера – пригвоздил к бумаге. Своего рода я – этнограф. А может быть – я сам насекомое. Огромный уродливый Кузнечик-Сверчок, столь ловко скачущий меж континентов в своей безумной горячке. Впрочем, это не существенно. Существенно, что каждому кузнечику и сверчку – не только свой шесток, но и свой срок.
Вернемся к моим записям. Меня искренно умиляет, как мысль запечатленная, немедля, ещё не высохли чернила, становится смешной, глупея на глазах. Но я не стыжусь своих мыслей, даже таких:
«Достоевщина – это слезливая неврастения. Когда у человека случается констипация – он принимает касторку. Она помогает, принося долгожданное облегчение. Но вот вкушать лекарство ежедневно: в завтрак, обед и в ужин – уж увольте. Невкусно. Да и самому приятно ли не слезать с загаженного стульчака нравственных страданий?»
Между прочим, кокетство. Про достоевщину – неплохо. И вообще: каждому своё. Кто-то чистит себя Федор-Михалычем, кто-то просто гуляет у моря. Один пытается заполнить зудящую пустоту женой, детьми, материальными благами и общественными побрякушками. Иной сводит все к одной, но пламенной страсти: коллекционированию, игре на бильярде или – что еще более радикально и честно – пьянству или нюханью кокаина. Ведь суть-то при этом одна, все эти люди: и традиционалисты, и декаденты, и коллекционеры пытаются утолить экзистенциальный голод.
Утолить-то можно. Только по-настоящему насытившись и удобно устроившись на кушетке, осознаешь главный жизненный недостаток: её финитность. Ресурс существования невозобновим. Факт.
О своей смертности я задумался ещё в детстве. Именно о своей, а не о смерти вообще, которая, как известно случается только с другими, и поэтому совсем не опасна. Она пугает, а мне не страшно! А вот представив себя (себя!) лежащим в могиле – словно наказанным и запертым в чулане – я расстроился. Лягушки продолжат квакать, крестьянские дети играть в британскую игру football, зима сменится весной, а я – так и буду находиться в тесном и темном месте. Печально. Тогда я начал мечтать о том, как было б здорово уметь кроить и перелицовывать свое время. Вырезать из своей жизни тягостные или скучные отрезки. К примеру: сочельник, уроки, наказания. А отложенными таким образом маленькими кусочками прерывать небытие, словно иногда пробуждаясь от сна без сновидений. Ненадолго заглядывать в реальность, впитывать впечатления и снова проваливаться в такую удобную смерть. Это была моя скромная попытка осветить туннель вечности карманным фонариком, тайком пронесенным с собой.
Позже я стал использовать концепцию «катания на моменте». Не складывать про запас, но хватать приятный миг и задерживать его в себе. На помощь приходила мантра-заклинание: «И сейчас, и сейчас, и сейчас…» – когда мысленно, напрягая все душевные силы, вцепляешься в мгновение. Для этого его необходимо сконцентрировать внимание на каком-нибудь предмете: вазе, рисунке на обоях, карандаше. И мысленно твердить петушиное слово, не отрывая взгляд от выбранного объекта, тем самым протягивая мгновение во времени насколько хватит сил…
Всё это, конечно, полная ерунда. Как не растягивай время в своей голове, ты стареешь во внешнем мире.
Старость. Волосы редеют, глаза перестают блестеть от любопытства, а моча крепко пахнет лесным матёрым зверем. Процесс постепенного и неуклонного сужения перспектив. Вплоть до их окончательного схлопывания в точке сингулярности.
Страх смерти с трудом поддается изгнанию чтением философской литературы. Путанные и противоречивые наборы плоских суждений и неудобоваримых формулировок только ужасают еще больше.
Остается желание постепенного безумия. Чтоб оно неслышно – шаг-за шагом-за-шагом-шаг – подошло на кошачьих лапках и мягко постучало по плечу: «Добрый вечер, что ж ты, батюшка, боялся? Ныл про посох и суму? Лучше уж в тепле и комфорте, попивая крюшон и любуясь закатами, отплыть за пределы Моря Разумного… Чем в полном сознании и, выпучив глаза, ждать конца, считая последние седые дни».
Самые отчаянные страницы в русской литературе – это диалог из повести Куприна «Поединок». Когда накануне роковой дуэли подпоручик Ромашов навещает своего друга, философствующего пьяницу Назанского. Тот и произносит слова, полнее всего характеризующие представления подавляющего большинства людей о загробной жизни. Назанский прямо говорит о том, что никто в нее не верит, а лишь маскирует таким образом свой обнаженный первородный страх перед НИЧЕМ. В сравнении с этим – самый ледяной погреб показался бы прекрасным радостным местом – хотя бы потому, что он есть. А представьте, что нет ни темноты, ни холода, ни – даже противоестественных пыток и бледного ужаса. Ни-че-го, абсолютный нуль, Досвишвеция.
«Что же дальше? А что же дальше?»

14
Крепость св. Иоанна в Которе. Почти триста метров над уровнем моря. Над настоящим, видимым и плещущимся уровнем моря, а не плоской фразой из справочников по географии. Иногда я взбираюсь сюда. Иногда, так как восхождение – дело непростое, особенно в жару. Впрочем, зимой и осенью подъем вообще невозможен: легко свернуть шею на скользких ступенях.
Сейчас два часа пополудни, и я на самом верху. Взошел, распугав изумрудных ящериц. Внизу – черепица крыш, сохнущее разноцветное белье на фоне старых серых стен. Вдали – белый корабль, идеальный контраст с интенсивной синевой Адриатики. Эта картина вызывает во мне сложные ощущения. До боли в висках, до слез я пытаюсь их собрать воедино, сформулировать. Сопряженность? Синкретизм? Нет, нельзя назвать, подобрать нужное слово. Тогда я расслабляюсь и безмятежность теплой волной заполняет меня. Я не только вижу движение корабля, я чувствую это перемещение. Сливаюсь с ним, понимаю его. Бурлящий и растворяющийся след иллюстрирует прошлое, которое постоянно рождается из настоящего и исчезает в нем. Вечно впереди – будущее. Чистое, голубое, недостижимое.
Пора вниз. Пообедать и охладиться лонг-айлендским чайком. Я начал медленно спускаться, отдыхая через каждый пару-тройку пролетов. Сейчас, в мае, постоянно натыкаешься на приезжих бездельников, алчных до шикарных видов и желающих приобщиться физическим упражнениям. Сегодня никого, слава богу, нет.
Ан нет, сглазил: вот они, голубчики. Прижавшись к стене, вежливо пропускаю двоих туристов. Краснолицые, в пробковых шлемах. Тот, что поплотнее, лысоватый, с бритым лицом и большим покатым лбом, булькнул что-то неразборчивое. Его спутник, живчик лет сорока с копной белых пушистых волос и роскошными усищами, яро возразил с немецким акцентом:
– No! You are mistaken, my dear Mr. Norton! That distinction between past, present and future is only a stubbornly persistent illusion! I insist upon it!
Удивительно, как другие люди попадают в унисон твоим мыслям. О навязчивости иллюзий самого разного рода хорошо было б побеседовать с маэстро Салковским, но он бесследно исчез в пространственно-временном континууме.

15
Весна в Черногории – пора превосходная. Но уже с июня дни крепко слипаются в один пыльный горячий ком. Поэтому летом я предпочитаю прогуливаться по ночам. Прохладно, а лунный свет не раздражает глаз, хотя и вреден для души. Есть в нем нечто тлетворное, пугающее.
В темноте трость моя нащупывает мостовую. Тук-тук-тук. Глухие удары дерева по камню. Днем я тоже стучу, но – пальцами по клавишам любимой «Короны», выводя звуки звонкие, с веселым металлическим отливом. Ночами – мечтаю и выдумываю, днем – вбиваю в бумагу.
Насколько правдивы мои стуки? Куда я попаду, следуя им? Посмотрим, посмотрим. Опасность, что шаги заведут в тупик, а слова обманут, есть всегда. Ну для этого у меня имеется Мавзолей, где я могу постоять в тишине, осознавая собственную бренность и глупость совершенных поступков.
Вот так, дни – в элеваторе, ночи – на набережной. À propos «элеватор». Небольшой анекдот: обосновавшись в своем экстравагантном жилище, я послал другу Эзре длинное письмо, с подробным описанием своей нынешней жизни. В котором, между прочим, сообщил, что «…my dwelling is a lovely former elevator, renovated and quite comfortable» . Спустя пару месяцев я получил полный тревоги и искреннего участия ответ из Чикаго: мистер Глотт недоумевал, как это я решил поселиться в лифте, не попал ли мой мятежный ум в коварные сети алчной секты, вынудившей искать пристанища в столь подозрительных убежищах. Следующей же почтой я развеял его сомнения, приложив фотографии своего жилья, как изнутри, так и снаружи.
Элеватор мой находится в глубине Доброты, на довольно крутом склоне. Бухту видно из окна, но ведет к ней извилистая, петляющая среди деревьев и кустарников, тропа. Кроме меня никто не пользуется этим путем, и я ценю его верность. Появление малахитовой, тяжелой на вид водной глади, когда ветви олив доверчиво распахиваются, всегда приятно поражает. Обнажение смелое, но целомудренное.
Сложное чувство я испытывал и при виде лунной дорожки на воде. Манящее, но гибельное мерцание. Волны здесь редкость, Бока-Которска в этом месте особенно вытянута, скорее напоминая реку. Зато – всегда тихо и покойно. Поэтому я прозвал свой таинственный сад Mare Tranquillitas .
Лето пролетело стремительно. Да и сентябрь быстро подошел к концу. Началась настоящая осень, весьма неприятная в этих местах. Деревья не дарят золотом и багрянцем листвы, а воздух редко бывает прозрачным, наполняясь туманом, из которого костляво торчат голые ветви. Скоро завершится навигация, обычно последние поездки я совершаю в ноябре. Хорошее было лето. Цельное, раздумчивое. Дарко так и не смог найти управу на моих охранительных ужиков, и все лилии увядали на хрустале гроба, как и положено.
À propos, ужики. Надо их как-то обустроить на зиму, создать укрытие для заслуженного долгого сна.

16
Сегодня тепло и солнечно. Последний подарок лета. Скоро задуют ветры, заладят тоскливые дожди.
Я спустился в бухту, уселся на большой, закругленный водой и временем обломок скалы, зажмурился. Солнце не просто светило с безоблачного неба. Оно грело, по-настоящему грело. Вокруг распространялся гнилостный запах водорослей. Дух тяжелый и неприятный, но всегда ассоциировавшийся у меня с вечным круговоротом жизни.
Плеснула снулая рыба. Сонная аллитерация. Я швырнул в темную воду плоский голыш. Камешек несколько раз подпрыгнул по поверхности и исчез в воде. Мне захотелось выкупаться. В последний раз в этом году. Море ещё не остыло, а выйдя на берег, я успею обсохнуть в лучах неожиданного солнца.
Дно здесь пологое. Можно долго идти, постепенно исчезая в море. Но совсем исчезнуть не получится. Инстинкт самосохранения, а уж я его отлично изучил, обязательно возьмет вверх. Руки и ноги начнут совершать правильные заученные движения, тело горизонтально расположится в воде. Я поплыву.
Я уже плыву.
Все-таки любопытно. Разумеется, не утонуть, но – раствориться. Стать набором атомов. Просто представим себе это. И что тогда? Что дальше? Наверное, так вот она и наступит, эта пресловутая вечность. То, что мы привыкли делить на периоды и отрезки. Годы, века, тысячелетия. Миллионы лет. Они опять сольются в целое – безусловное и неделимое.
Что-то произойдет со мной. Я стану неизъяснимым. Извечным первозданным организмом. Бесконечно мелким и столь бесконечно же важным. Частицей всех частиц. И время запустится вновь.
За несколько неторопливых миллионов лет я превращусь в мягкого полупрозрачного гада, без глаз и костей. Буду бесцельно метаться в соленой как слезы влаге. Не разбирая света и тьмы, тепла и холода, верха и низа. Разумеется, буду многажды изжеван, проглочен и переварен иными существами, непонятными и ужасными.
Неизбежно одно: в один прекрасный день или скверную ночь я выползу на берег, едва передвигая свои смешные перепончатые лапки. С трудом, соскальзывая и падая, устрою склизкое и бородавчатое тельце на камне. Улыбнусь миру кривыми острыми зубками, весело высуну раздвоенный язык. И тогда время потечет быстрее, и мы начнем мерить мир миллениумами.
Я сброшу хвост, выплюну жабры, а лапки мои вытянутся и станут цепкими. Позвоночник окрепнет, и я гордо и победно распрямлюсь. Стану чётче различать предметы вокруг. Проворнее двигаться. Ловить и хватать тех, кто слабее и вкуснее. Слизь обсохнет, я обзаведусь шерстью, потом – волосами. А время будет бежать все быстрее и быстрее.
И вскоре, насколько позволительно употреблять это бессмысленное в сущности слово, на отполированном ветрами и приливами камне снова будет сидеть голый лысый человек. Вдыхать гниль водорослей. Вот только человек этот будет другой. Дальнейшие спекуляции оставим моржовоусому безумцу c застарелым люэсом.
Холодно. Сколько я так просидел? Вечерело. Дымка, переходящая в молочный туман. Изнутри, из тумана, послышался скрип колес. Скрип приближался.

17
– Здраво! – раздался невидимый, приглушенный туманом голос.
– Здраво, – дрожа от холода и поспешно одеваясь, ответил я.
Кого угораздило сейчас, вечером и в туман, оказаться в моем тайном месте? Колеса скрипнули ещё и ещё, настойчиво и протяжно. Первым появился он, мой давний и полузабытый знакомец.
Причудливый владелец ювелирного в Одессе, оригинал и чудак. Обладатель загадочной литеры «Ю» в неразгаданном имени. Он изменился. Прежде всего – исчезло пышное облако бороды. Лицо его от этого отнюдь не помолодело, напротив, приобрело тонкую ломкую ветхость. Одет Ю. Ризен был все в тот же мягкий бархатный пиджак. На ногах – не домашние туфли, но крепкие ботинки на толстой подошве. Рядом стояла прежняя помощница из лавки древностей: взрослая сероглазая девочка. Запамятовал её имя…
– Лилита, – протянул огромную руку каменотёса Ю. Ризен. – Eё зовут Лилита. Моё же имя вы должны помнить отлично.
Девочка в упор разглядывала меня своими серьезными глазищами. Куснула большой палец, кивнула, словно бы про себя. Одернула слишком короткое ей платье. Да, у Лилиты отросли волосы. Вместо стрижки под мальчика – две тощие косички.
Второй спутник Ю. Ризена поздороваться не мог. Хотя именно он издавал те самые жалобные скрипы. Что за причудливая креатура! Трудно описать вразумительно. Крупная, неправдоподобно белая дворняжка, без пятен и подпалин. Собака, но с длинными, похожими на кроличьи, ушами и слезящимися красными глазками. Передние лапы, на которых стояло это существо, казались сильными и хорошо развитыми. А вот задняя часть туловища с безжизненно повисшими конечностями и коротким хвостиком крепилась ремнями к небольшой колеснице.
Очевидно, подобный способ передвижения был привычен зверю, но сейчас, в новой обстановке, он забеспокоился. Стучал передними лапами по камням, мотал длинными ушами и издавал протяжные звуки, напоминавшие громкий зевок и писк одновременно. Я во все глаза, беззастенчиво разглядывал это невиданное создание, позабыв про остальных.
– Чего всё пялишься-то? – не выдержала Лилита, перестав от возмущения грызть ноготь. – Фамильяров что ль не видал?
– Н-нет.
– Лилита, обращайтесь к господину поучтивее. Откуда он мог видеть фамильяров? Впрочем, – осекся Ю. Ризен, – виноват. – С Саранчеллой вы имеете несчастье быть знакомым. Наш друг несравненно приятнее. Это – Белый Лунный Заяц. Бедолаге здорово досталось, и он нуждается в починке.
– Обидели, виш-ка, его, – сказала Лилита. – Хребтину перешибли. Ну ничего. До свадьбы заживет.
– Ч-ч-ч… Чьей свадьбы?
– Господи, дядя! Не его же! Моей, конечно. Экий ты, дядя, дуралей!
– Лилита, помолчите, пожалуйста, – Ю. Ризен недовольно взмахнул левой рукой. Я узнал блеснувшее кольцо с александритом. – Это невежливо. К тому же господин Самедов именно поэтому нас и вызвал, что находится в совершенном смятении. Следует быть к нему снисходительнее.
– Ага! В смятении он! Заплутал, утратив правый путь! – ехидно заметила Лилита, отступая, однако, назад.
– Самедов, – горько усмехнулся я. Давненько меня никто так не называл. Я уже и забывать стал, что это – я.
– Вы сами в этом виноваты, Евгений Владимирович. Прятались под чужими nomina . По поводу и, что много, хуже – без. Впрочем, хочу вас успокоить: истинное ваше имя никогда никуда не исчезнет. Строго говоря, именно в нём и заключается то бессмертие, которое вы предсказуемо и безысходно ищете. Ваша уникальная метка на скрижалях вечности.
– Не вполне вас понимаю…
– Ничего страшного. Просто слушайте. Осознание придет потом. Вы совершили в целом верный поступок, воздвигнув Мавзолей. Хотя, признаюсь, я не большой любитель создания материальных конструкций для подобных целей… Но раз вам так легче упорядочивать и анализировать совершённое, а также корректировать аберрации – пусть так.
– Да! Что касается материального, я, собственно, давно задаюсь этим вопросом…
– Вы неверно толкуете мои слова, – он предупредительно растопырил мозолистую ладонь, – я не вижу смысла в отказе от материальных благ. Имею в виду не жажду золота, как самоцель, но те удобства, которые за него можно купить. Почему бы не жить со вкусом? Радовать вкусовые сосочки изысканными яствами и тонкими винами.
– Ага, – высунулась Лилита. – Если бы только вкусовые сосочки! И только яствами! Он много чего себе позволяет! Фордыбачить мастак!
– Ну и на здоровье. К чему идти против натуры? Аскет из него никудышный.
– Спасибо, – пробормотал я. – Но меня беспокоит другое. Я совершал действительно плохие поступки. Да, какое там, плохие… – окончательно смешавшись, я спрятал лицо в ладонях.
– Ага, – встрепенулась Лилита. – Ага! Ты, дядя, физиономию руками не закрывай, не поможет.
Я послушно взглянул на нее. Серые глаза глядели холодно и зло:
– Много ты чего напорол. Вон, целый город проклял… Имей мужество признать! – она сунула палец в нос и стала с наслаждением там ковыряться.
– С Лилитой трудно не согласиться, – сказал Ю. Ризен. – Действительно, много вы чего сделали неправильного. Раз одного мавзолея мало, создайте некрополь. Складируйте там свои грехи. Укрывайте их лилиями, розами или орхидеями. Помните о них, но не выпускайте из гробниц… – он замолчал.
Молчал и я. Ю. Ризен задумчиво продолжил:
– Это весьма запутанная тема. Во многих языках «грех» и «погрешность» – слова однокоренные. Я бы не хотел касаться богословских трактовок… Разные религии и даже разные конфессии по-разному смотрят на это понятие. А уж сколько копий сломано в христианстве вокруг «первородного греха»! На мой взгляд, важно то, что вся теология базируется, в конечном счете, на концепции бессмертия души. Что неизбежно приводит нас к рассуждениям о загробной жизни и – внимание! – посмертному воздаянию… Ю. Ризен замолк, устало потер глаза. – Дело, однако, в том, что пока мы – здесь, о конкретной расплате за конкретные грехи там мы можем только предполагать. Спекулировать.
– Но есть священные книги, откровения, – попробовал возразить я.
– Уээауы, – подал голос Белый Лунный Заяц.
– Вот именно, сказал – Ю. Ризен. – Проблема в том, что толкования этих источников очень серьезно разнятся. Причем в зависимости не только от эпохи, но и от школы, и даже от каждого отдельного теософа.
Он надолго замолчал, глядя на зеленоватую воду залива, видневшуюся сквозь туман.
– Да… В светском же обществе существует свод законов, где грехи именуются «преступлениями». И вполне мощная пенитенциарная система, следящая за исполнением наказания. Воздаяние – здесь и сейчас. В теории – превосходный и прозрачный регулятор. На практике же – н-да… Я даже не о вечной человеческой склонности к коррупции, а о формальном следовании нормам. Сколько вызвано этим моральных коллизий, этических терзаний и прочих труднопостигаемых сущностей… Впрочем, кому я это объясняю… Ваша история с так называемым Машиахом весьма показательна. Поэтому вся надежда, весьма пока хилая, на здравомыслие отдельного индивидуума. Не совершать погрешностей он не может, но осмысливать их – должен.
– Короче говоря, дядя! Сначала думай, а потом делай. А сделав, думай, что сделал. Анализируй это! – вставила Лилита.
– Лилита сформулировала доходчиво, хотя и с присущей ей резкостью. Полагаю, достаточно на сегодня. Нам пора!
Услышав это, Лунный Белый Заяц, так и не находивший себе места и на всем продолжении разговора нарезавший круги и восьмерки, радостно пискнул и вскинул уши.
– Подождите, подождите! Пожалуйста! Вы не можете так уйти, мне надо ещё спросить. Мне надо знать!
Вопросов в голове роилось великое множество, но от волнения я не мог сформулировать ни одного.
– Лилита, – выпалил в отчаянии. Просто, чтобы говорить хоть что-то. – Лилита, а вы мне кажетесь? Вас же не существует, да?
– Ой дура-а-ак, – уже на ходу бросила она, качнув своими проволочными косицами.
– Нет, Евгений, – Ю. Ризен не тронулся с места. – Честное слово, мы вполне реальны. Также, как и ваша инсектофобия. Скорее всего, мы ещё увидимся, когда в этом снова возникнет необходимость. А сейчас давайте прощаться. – И он протянул свою ручищу.
– Ну один вопрос! Самый-самый последний, – вцепившись в его огромную ладонь, взмолился я. – Скажите, а что это все же за «Ю»? Юрий? Юлий? Юстиниан?
Он улыбнулся:
– Долго рассказывать, да и все одно, непонятно выйдет. Ю – это Ю. К примеру, есть такой новеллист: «Ю. Несбё». Сочиняет криминальные истории о сыщике Гари Голе из Христиании. Впрочем, это из иного универсума. Да! Заберите кольцо! Ваш александрит сыграл свою роль. Мне он без надобности. Вам же он пригодится на память. Положите в Мавзолей.
И они исчезли в тумане, ставшем теперь таким плотным, что я едва мог различать собственные конечности. Я ощупью отыскал камень, уселся. «Интересно», – подумал я, услышав, как колесо в последний раз скрипнуло в белёсой мгле, – «как только это кольцо налезло на его безымянный палец? Если даже я с трудом надеваю его только на мизинец?»
Потом я долго сидел и вдыхал сырой ночной воздух. В себя я пришел только на рассвете. Вспомнилось:
Волненье начинает убывать.
Все шире даль, и тянет ветром свежим,
И к новым дням и новым побережьям
Зовет зеркальная морская гладь.

И, глядя на рябь залива, я негромко проговорил: «Я жив. Я дышу. Я счастлив».