Ромка Кактус : Название рассказа

Платиновый блондин, в чёрно-эдельвейсовом спортивном костюме похожий на тамплиера уличного клана, вышел из подъезда, улыбаясь сквозь брызги утреннего солнца слепой улыбкой человека, которого всю жизнь держали в тёмной пещере, а теперь выпустили и объясняют, что такое свет. Ему было семнадцать лет, и он считал, что это возраст, в котором нужно перешагивать экзистенциальные пороги своей личности и начинать ебать тёлок на просаленных от регулярной дрочки скользких простынях в кровати, украшенной его детскими рисунками.

Он шёл по улице, обдумывая стратегии поведения в теле общества, на ветвях которого созревают тёлки, пригодные для ебли. Он только недавно открыл существование этого тела, в котором прожил всю свою жизнь, не ощущая телесности пространства, отведённого под жизнь, — спасибо урокам «Обществознания» в школе, на которых он иногда пробуждался достаточно, чтоб улавливать тихую суть слов, круживших вокруг него в воздухе класса. Из этих слов он всё же успел понять болезненную порочность этого наполовину виртуального тела, той её части, что состояла из слов и обещаний, не столько по косвенным признакам, как бы уголовным татуировкам, клеймящим всякого склонного к порокам, сколько по той разнице, которая оставалась, если отнять от мира подлинных вещей туман сновидений о них, сравнить ожидание от вещи с её действительностью, полной дыр, трещин, мышиных гнёзд, ржавых зазубренных консервных банок, закопанных в песок пляжа, одноглазых контуженных вояк и учителей-насильников, закопанных в тот же песок пляжа немного глубже.

Блондин закурил и остановился среди улицы, чтоб вникать в озорную, как бы танцующую анатомию идущих мимо женских тел, где-то в недрах которых тихо зрели любовные соки, ждущие пробуждения, как брошенная за помойку картофельная шкурка ждёт своей весны. Но он хотел не просто писающий и какающий кочан брокколи, который будет ходить с ним, держась за ручку, он хотел к своему чилийскому перцу сочный стейк, с которым можно всю оставшуюся ночь говорить про Лотреамона, петь про Лотреамона, аккомпанируя себе на крошечной гитаре укулеле и маленьких тарелочках игрушечной обезьянки, читать про Лотреамона импровизированные стихи на древнегреческом, обмазаться строительной пеной и онанировать, поджигая занавески. В семнадцать лет всё это казалось делом, стоящим усилий.

Огромный уродец, сшитый из тел сирот, сбежавших из приюта, подростков, путешествующих автостопом по Галактике вместе с мудрым накуренным полотенцем, бомжей и проституток, брошенных подыхать в придорожной канаве с дюжиной ножевых ранений в области живота и груди, так что отдельные фрагменты его лоскутной шкуры хранили какой-нибудь жест, давший корни морщин в живой некогда коже отдельной личности, вставленной в гротескную раму этой ходячей метафоры коллектива, бросил в блондина зазубренный крюк. Крюк проткнул ему плечо. Блондин увидел теперь ржавую цепь, скользящую по мокрому асфальту с глухим рычащим скрежетом, когда уродец подтягивал её к себе. Сильный рывок сбил блондина с ног, и тот на мгновенье завис в воздухе, чтоб рассмотреть, что ему предстоит.

Он разглядел лицо своей бывшей учительницы по биологии, всё, что от него осталось — один упрёк. Рядом была детская ладошка, измазанная пыльцой одуванчика, всего три пальчика, изогнутых причудливым иероглифом пережитого насилия. Всегда он умел увидеть прозрачную связь вещей, а теперь, отступая перед странностью видений, откровенно паникуя, он произнёс то слово, с которого следовало начать всякую сознательную жизнь:

— Мама! — крикнул блондин.
— Оо, живой, — сказала туша одной пучеглазой головой, которая немного возвышалась над прочими. — Боссу понравится.

Уродец так раздвинул челюсти, что разорвал щёки, сжал зубами блондина и побежал, толкаясь в тугую асфальтовую кожуру земли всеми четырьмя точками опоры. Иногда он совершал прыжок, поднимаясь в воздухе над верхушками чахлых больных деревьев, но держал при этом блондина так бережно, как кошка держит мышку ради её первого театрального выступления.

За городом была расположена полулегальная, на четверть легендарная частная клиника профессора Хвостова, где делали аборты и изучали свойства стволовых клеток. Уродец притащил блондина в кабинет профессора и бросил на ковёр, так что профессор в своей язвительной манере смеялся минуты три или четыре, как бывало и на экзаменах, что он принимал за кафедрой декана Трансплантологии и Теоретической медицины, пока не запершило в горле и он вынужден был прекратить.

— Рад, что вы приняли моё приглашение, — сказал профессор, откашлявшись.

Уродец в это время выдернул крюк из порванной, набухшей от крови и подростковых предчувствий, плоти, и блондин застонал, как в тысяче BDSM порно-фильмов, снятых в реальных застенках гестапо в подвалах хрущовских многоэтажек, где орудуют банды гигантских крыс, гигантских дворников с гигантскими лопатами, чтобы собирать огромные, словно опавшие крылья вражеского бомбардировщика, кленовые листья, что так здорово положить в книгу и найти спустя сто пятьдесят лет.

— Слава моя как светила медицины уже достигла ваших глаз, или их следует раскрыть шире, подрезав уголки век?
— Вы профессор Хвостов…

Вспышка молнии, рентгеновский снимок всадника на коне. Двадцатилетний Хвостов заходит в уборную, чтобы опробовать нервную связь с вагиной, которую пересадил себе в левую ладонь. Вот он пришивает раненному в дорожном происшествии оленёнку голову его погибшей матери, и эта голова открывает глаза, полные тьмы.

— Да, я профессор Хвостов, Архитектор садов Плоти, а эта миленькая зверушка, — он указал на уродца, что скрежетал цепями, водя ими между торчащих диким частоколом зубов, — пример моих успехов. Скоро вы станете частью моего бессмертного сада… Кем вы себя видите через десять лет? Мясным бутоном, что, открываясь, истекает любовным пищеварительным соком?..
— Это слишком очевидно напоминает прямую кишку.
— А что не очевидно? — спросил профессор лукаво.
— Карьерная лестница, — сказал блондин, не подозревая, что следующие десять лет проведёт в сшитом из человеческих тканей костюме, раздавая на улице приглашения в экспериментальную клинику.

А все эти тёлки, готовые брызнуть соком на чистые весенние носки, бежали мимо, словно тараканы по согретой пожаром скатерти, не замедляя темпа жизни, чтобы схватить листок с рекламой пластической хирургии из параллельной Вселенной, где всё дозволено.