Ромка Кактус : Кашин

Кашин сидел в холодке. Постепенно мёртвая кожа залепляла ему глаза, и он смаргивал её по мере надобности. Иногда он вынимал надфиль и принимался за работу. Он работал огромную глыбу — в три раза выше его, но что это было?

Мужики приходили из цехов смотреть, как Кашин работает. Когда один худой и совсем никудышный мужичонка вылез вперёд и стал говорить Кашину, что он работает не так, мужичонку сразу схватили и утопили в чане с отработкой. Мастер цеха, проносясь мимо с проверкой, увидел, как мужики баграми и швабрами толкают человека на дно чана, где уже поднялась, взметнув тяжёлые облака осадка, свинцовая длинная вещь без имени, но с жалом на конце заострённой морды, и человек барахтается свои последние секунды, мотая мокрой паклей волос, глядя зачем-то в потолок, где, должно быть, он ждал встретить сурово-одобряющий взор Всеотца, но встретил равнодушно-насмешливый взгляд мастера цеха, парящего на крюке крана под тёмным, с выскользающими из сумрака облезлыми опорами, потолком, и мастер, решив, будто это не смерть и погибель развернулась перед ним в своей достоверности, но шутка, игра, какой уставшие от однообразия грохота и телодвижений в провонявшей маслом и бензином полутьме мужики спасаются от риска окончательно спятить и начать заколачивать гвозди себе в голову или в голову товарища, кому что нравится, не придал событию большого значения, но всё же записал в блокнот желание увеличить производственные нормы в два раза, чтоб с процентами вернуть потерянное ради купаний и веселых забав рабочее время.

Кашин задумался и вдруг вспомнил, как в самых глубинах казахского детства пил густое и жирное собачье молоко прямо из-под собаки, губами оттягивая сосок, а потом бежал куда-то в степь, и солнце жгло его только выбритый затылок, и овод летел за ним и не успевал…

Ветер скользнул в широкие ворота цеха, сбил пыль с лиц стариков, спёкшихся у выхода в одну кучу, из которой рабочие рвали себе ветошь, а порой находили и вполне пригодный инструмент. Но всё же и после смерти старики так крепко сжимали то, что их отделяло от всего прочего мира животных, давая над ним главенство и строгую ответственность, какая всегда должна быть у разумного над неразумным, и рабочим приходилось отпиливать эти упрямые старомодные руки, сплошь изукрашенные узорами, какими труд метит причастную ему плоть, уносить в какое-нибудь укромное место и там уже разбирать на части сустав за суставом.

Кашин заварил чай из трёх разноцветных испитых чайных пакетиков в железном половнике с отломленной ручкой, что служила Кашину то кружкой, то музыкальным инструментом, а то и спортивным снарядом, каким следовало попасть в мужика, если тот в пределах досягаемости рассуждает о преимуществах левой резьбы над правой, опираясь в своих рассуждениях на ставшие уже притчей во языцех труды Батайя по политэкономии — самого Батайя мужики окрестили просто Батей и когда слышали его имя, начинали кашлять, смеяться, блеять по-козлиному, потом кто-нибудь брал «снаряд для игры с Батей» и запускал им в говорящего, и игра начиналась, мужики делились на команды, выбирали судей и командиров закрытым голосованием, происходили вбросы и фальсификации, конкурентов находили в уборной со стамеской в печени, в оскаленных зубах зажат листок с китайским предсказанием из печенья: «Бойся человека в жёлтом собачьем наморднике…» В молодости Кашин ещё мечтал совсем упростить свой быт, избавиться от сломанного половника и заваривать чай прямо в ладони, как учил Диоген, но терпеть боль от только вскипевшей воды оказалось непосильно для его буддийского медитативного спокойствия.

Теперь Кашин пил свой чай, наслаждаясь холодком, трепетали длинные ресницы Кашина, одетые инеем и слезами восторга, что источал Кашин, любуясь своей работой. Быть может, его работа — это карта? Карта неведомой земли на далёкой планете, о которой теперь помнила лишь парочка глубоко выживших из ума пожилых фантастов, которые больше друг с другом не разговаривали и общались с миром, размазывая по столу овсяную кашу. В кругах и узорах каши санитар, следивший за порядком в палате, неожиданно для самого себя, поскольку уже тридцать лет не занимался криптолингвистикой и завязал с тяжёлыми галлюциногенами, прочитал сообщение: «Оглянись!» Санитар оглянулся. Теперь он видел красную стрелку, указывающую вниз. Он лёг на живот и увидел под столом человека в жёлтом собачьем наморднике. После этого он зашёл в комнату для персонала, сделал себе чай, но не выпил, и другие санитары, которые пришли позже, увидели чай, ещё струящий пар к потолку, где висел над столом покойник. Его тело вынули из петли, и тогда открылась сделанная маркером на стене карта неведомой земли с её покинутыми континентами и опустошёнными городами, бессвязными участками дорог, торчащими из морских волн чудовищами. Санитары разделили чай покойника на ровные части и выпили. Они легли на пол и увидели щели между плиткой, заполненные раствором и овсяной кашей. По полу ползли муравьи, и санитарам тоже захотелось куда-нибудь ползти. Так они, исполняя задуманное, и уползли…

Всё же не карта. Кашин взял тряпку и стал протирать баночки, в которых он с помощью растворов разбавлял краски, лаки, смолу, нужную для работы, а потом сажал в эти банки со смолой живых насекомых и смотрел, в каких позах они застынут для рукотворной вечности промеж двух сведённых вместе кусков мёртвого дерева, что теперь держали работу Кашина в нужном ему положении.

— А, Кашин, — сказал старший инженер, подходя, — ну и морозильник у тебя!

Кашин взглянул не него исподлобья, не забывая потеть от усилия вспомнить, кто был это человек по отчеству, бывшему ключом в производственной коммуникации.

— Работаешь? — спросил гость.
— Работаю, Аркадий Петрович, — сказал Кашин, а после выплюнул откушенный, исчерпавший свой ресурс язык и вставил на его место новый, блестящий от заводского остроумия.

Но был ли представленный человек именно Аркадием Петровичем? В результате ошибки он мог оказаться кем угодно, Леопольдом Маревичем, например, и снимать крутой сербо-хорватский арт-хаус, тайком проникнув на производственный объект. Этот так называемый «Аркадий Петрович» в молодости мог быть кем угодно, Ольгой Андреевной или кем-нибудь похуже.

— Аркадий Петрович, — сказал Кашин, сжимая в руках тряпку для протирки, лаская живых насекомых, что скользили между пальцев, садились ему на плечи, кружили вокруг, гудя, пища, ударяясь в прокопчённую пыльную лампочку, — я сомневаюсь.
— Это ничего, Кашин, — сказал неизвестный.
— Кто вы?
— Я тут сугубо ради пользы. Труд освежает, как говорят учёные…
— Аркадий Петрович, у вас была когда-нибудь молодость?
— Ах, молодость… На первое сентября — розы. Потом мы распахнули учебники и полетели на них, словно на крыльях, в сокровенную тайну Земли, где египетские фараоны сидели на своих пирамидах, Пифагор пальцем ноги чертил в песке первую модель для новой математической одежды, волны смыли рисунок вместе с Пифагором, и осталась только невеста, что стенает по мужу, раз тот не пришёл… У многих бывает молодость, но не только, не только молодость бывает!

Аркадий Петрович взглянул на Кашина с надеждой, уголки губ его наполнились слюной, и он поспешил сглотнуть, пока в слюну не проникли насекомые.

— Повелитель мух! — сказал Аркадий Петрович. — В молодости я был Повелителем мух. А потом, ну, все мы меняемся. И я стал Аркадием Петровичем. Это непросто было осознать: А р к а д и й П е т р о в и ч! Большая ответственность, знаешь ли, Кашин.
— Как не знать.
— А вот что я зашёл разведать…
— Говорите, как есть, Аркадий Петрович.
— Знаешь, Кашин, как дают у нас премию?
— Не знаю этого.
— Видишь этот список с фамилиями? — Аркадий Петрович показал список.
— Вижу, — сказал Кашин, нажимая чёрным, с растрескавшейся кромкой ногтем, в свою фамилию. — Вот он я!
— А видишь «окошко» напротив твоей фамилии, Кашин?
— Вижу, Аркадий Петрович!
— А знаешь, что ставят в это «окошко», чтобы дать человеку премию?
— Не знаю, Аркадий Петрович.
— Вот и я не знаю, Кашин, — сказал Аркадий Петрович и вдруг разрыдался. — И Олег Семёнович не знает!

Кашин вспомнил, как парковал машину начальник производства, разбивая другие машины, что стесняли его стиль парковки, равномерными ударами. Олег Семёнович до сих пор, обедая в столовой, хлебал суп лаптем, который стащил из музея сельского хозяйства.

— Может, — сказал Кашин, — туда нужно поставить галочку?
— Галочку?
— Ну, птичку.
— Я пробовал и галочку, и птичку. Я ставил в это «окошко» сразу пять галочек, целую стаю. Двадцать восемь видов креста. Пробовал закрашивать. Красная ручка, зелёная, карандаш твёрдо-мягкий, кровь… Я даже рисовал там со всеми анатомическими подробностями эрегированный мужской член, член осла с лебедиными крыльями, и вот тогда мой список фамилий забрали сотрудники «Сотбис», и я в интернете прочитал потом, что его продали с молотка за сорок восемь миллионов долларов канадскому промышленнику. Современное искусство обогатилось чем-то наконец понятным простому люду, но я так и не понял, как дать кому-то премию. И все, кто это знал до меня, уже лежат в той зловонной куче.
— Это ужасно, Аркадий Петрович, и очень несправедливо. В сказках и легендах нам с детства рассказывали про премию. Неужели теперь и сказки придётся запретить?
— Что ж делать, Кашин? Но я ещё не сдался. Думаю, где-то есть подлинный список с фамилиями, и если поставить в него галочку под верным наклоном, то…

Аркадий Петрович замолчал. Кашин молчал. Они переглянулись. Оба они не знали, что бывает с человеком, когда ему дают премию. Мурашки поползли по их коже, мёртвая кожа залепляла им глаза, они смаргивали, но кожи становилось всё больше, и вот совсем уже слепые они упали друг другу навстречу и начали целоваться.