Ромка Кактус : Остановись

Чахлые сосенки мало-помалу заигрались новыми красками. Мужичок залез на верхушку одной из них, держа топор пучками усов, дико прущих прямо из ноздрей крапыми от седин волнами. На вершине сосны мужичок учредил гнездо из зубочисток, выпрямленных скрепок, записочек с телефонами разных должностных лиц, из ниток и разноцветного мусора, что черпал из кармана широкой ладонью с грубыми заусенцами вместо пальцев. Голова его была вполне приемлемой и для дум, и для созерцаний, — лучшего места для шапки не найти, — и он держал её наготове, немного склонённой, чтоб удобно было надеть ярмо или орден на широкой и пахнущей гордостью ленте, когда пробьёт нужный час.

В глазах его серебрилась бесконечность, но это было плоско, было неумно и неоригинально: никого не удивишь серебрящейся в глазах бесконечностью, даже под музыку сфер, набившую тоже изрядно оскомин, и он поспешил протереть свои глаза батистовым платочком с вышивкой: «Леня б.», убирая с глаз своих лишнее ради простоты. Теперь он был вполне готов. Коты орали внизу, школьники ходили мимо, а он был готов и вскоре начал свой приём.

На край гнезда он установил табличку: «Леонид Павлович Большаков, с 9.00 до 12.00» Да, должно быть, он смотрел на окрестный ему мир с высоты своей сосны, как тиран, демиург, как мальчик с бензином и спичками взирает на орды подвластных воле его муравьёв, но всё же он мог и простить, понять, даже заплакать в ответ, если встать перед ним голыми коленями в битое стекло, инсулиновые шприцы, кошачий помёт и посыпать голову дохлыми мухами…

Телефон он держал пред собой, как держат наложниц, готовых к измене, и телефон со временем стал разбухать от терзавшего нутро его звона далёких чужих голосов. Жуткое тарабарское бормотание закипало внутри телефона, и тогда наконец Леонид Павлович поднял трубку.

— Кто вы такие? — злобно кричал и сразу бросал трубку, но та возвращалась обратно, притянутая спиралью провода, и била его в оскаленный ворох кривеньких скверных зубов, растущих из-под усов в разные стороны. — Только по предварительной записи!

Тапочки на худых его ногах раскачивались над бездной, сосна скрипела от усталости, птицы пытались сесть ему на плечи, а он размахивал топором, телефонной трубкой, клацал челюстями и был по-прежнему мил, как щенок, как сорок восемь щенков, залитых по самое горло розовой от умиления слюной: однажды он даже получил приглашение сняться в дораме, школьницы теряли сон, думая о его вечерней прохладе…

Ветер колыхал траву, ручьи журчали, нега наполняла самый атмосферный воздух, крошечные человечки с мышиными хвостами и утиными клювами, танцуя, вышли из кустов, встали парами, а сверху Леонид Павлович Большаков кричал им, что принимает только по предварительной записи, и что нужно сначала заполнить все формуляры, а уже потом танцевать, журчать, испытывать истому, зарывшись глубоко в мокрый клевер. Нет-нет-нет, это всё следовало прекратить, к тому же рабочий день подходил к концу. Мужичок взмахнул огромной печатью и ударил себя по лицу.