Mavlon : Метаморфозис

На свое одиннадцатилетие я получил в подарок новенький дипломат. Мой отчим Ибрагим привез его из Афганистана, где возил важных персон в советском торговом представительстве.
Дипломат, снаружи обтянутый настоящей кожей черного цвета, внутри отделанный мягким красным сукном, имел два отделения разделенных белой кожаной перегородкой, клапаны с блестящими заклепками, и был со множеством специальных кармашков на «гармошках», для ручек, карандашей и других канцелярских принадлежностей.
Это чудо имело иностранное происхождение и было создано не для ученика русскоязычного класса средней школы захолустного городка в среднеазиатской советской республике. С такими ходили среди небоскребов серьезные дядьки с песняровскими усами и в строгих костюмах, из передачи «Международная панорама». Оно было оборудовано хромированными замками, открыть которые можно было только накрутив на колесиках специальный цифровой код, и окантовано такими же хромированными уголками. В школе это сразу стало новостью. Открываясь, дипломат производил такой же эффект, как новенькая азбука на Буратино из «Золотого ключика», и за его просмотр надо было брать деньги.

Сказать о Шульце что он толстяк, значит ничего не сказать. Это был жирдяй, с отвисающими бульдожьими щеками, которые уже начали покрывать ранние возрастные угри. Его рубашка всегда была мокрой в подмышках, с вонючкой никто не хотел сидеть за одной партой, поэтому с ним сидел я. А еще он был Борманом. И даже когда любимый всеми сериал заканчивался и из класса исчезали Штирлицы, Мюллеры и другие персонажи, он оставался Борманом. Но я его так никогда не называл. Он был моим лучшим другом. И единственным. С первого класса. Энгельс Шульц и Гамлет Кахрамонов резко отличались от всех этих банальных Ивановых, Петровых, Сидоровых и Улугбаевых с Атамуродовыми. И не только странностями своих родителей. Мы оба стеснялись ходить в общий школьный туалет, оба сочиняли стихи и крепче всех любили Ленина. «Крепче Ленина люби» - кричала хохоча в лицо, школьная шпана, затягивая на наших шеях красные галстуки. А мы с Шульцем молча уходили, отряхивая с задниц следы обувных протекторов.

Уходили в свой мир, живущий у нас в комнатах. Вырезанные из синей бумаги реки, деревья из насаженной на спички и вымазанной в зеленке ваты, холмы и горы покрашенного коричневыми фломастерами пенопласта составляли его ландшафт.
А населяли этот мир схематичные, довольно примитивные пластилиновые фигурки, но с человеческими качествами, которыми их щедро наделяло наше разгулявшееся воображение. В реальном мире бездуховный плебс наших ровесников занимался игрой в мослы на деньги, курил насвай и нюхал бензин в подвалах, не подозревая, что совсем рядом процветают многолюдные города в картонных коробках, с башнями из гофрированных чехлов для лампочек, и строятся храмы для всевозможных выдуманных божеств.
Моря на коврах бороздят грозные флотилии кораблей, сделанных из соединённых между собой пустых спичечных коробков, шумят рынки рабов и проводятся торгово-денежные операции с помощью сдавленных канцелярских кнопок и сверкающих камешков, вытащенных из мамкиных бижутерий.
Ведутся изнурительные войны и проводятся масштабные войсковые походы. Они планировались за нашей партой, и на задних листах тетрадок чертились карты будущих завоеваний. Гамлет с Энгельсом были политиками, скульпторами, поэтами и жарко спорили, тыкая друг в друга Плутархом, Овидием и Сенекой. Мы любили переиначивать историю. Царь Дарий Третий громил Александра Македонского и захватывал Европу, а Ганнибал мочился на дымящиеся развалины Римского форума.

Отчим Ибрагим, здоровенный лысый аварец, заглядывая в комнату, хмурился, и всё чаще говорил моей матери о подростковой секции бокса. Для меня это было угрозой. Я тысячами убивал свирепых воинов Митридата, но боялся ударить человека по лицу.

Наверное, каждый, не важно в каком он возрасте, подходит к определенному рубежу. Чем он в итоге будет, красной ленточкой или контрольно-следовой полосой, покажет будущее. А пока что это незаметная грань, через которую малодушный говнюк переступит или сдаст назад.

«Стихи читай, Борман. Давай читай, пидарас толстый, или щяс обоссу тя» - на футбольном поле, через которое я шел в школу, рослый хмырь держал Шульца за горло и плевал ему в лицо. Это был дважды второгодник Музафар «Палёный», при виде которого разбегалась половина школы, опасаясь за свою карманную мелочь, и, видать, ненавидевший весь белый свет за то, что в раннем детстве упал в раскаленный котел с кипящим курдючным жиром. Фредди Крюгер местного разлива. У меня застучало где-то в горле. А то, что должно было стучать, ушло куда-то в жопу и там сжалось. Но, видимо, кто-то там наверху за облаками что-то решил. И решили минуты. Паленый получил удар дипломатом по голове. Оторопевший от такой дерзости, получил второй удар, третий… пятый. Он упал, а я боялся. Боялся, что он встанет. Сильно боялся. И выпал из времени и пространства. И лишь дипломат в моей руке взлетал и падал, взлетал и падал. Мой прекрасный дипломат...

Когда я снова начал соображать, Палёный извивался на земле и мычал схватившись за голову руками, в одной из которых держал свое ухо. Рядом разбитый дипломат с разбросанным вокруг содержимым, оторванный хромированный уголок в красных сгустках.

А потом вниз по склону, ветер в ушах, еле поспевающий за мной Шульц, заикаясь и переходя на крик рассказывающий мне, как и сколько раз я пинал уже и без того лежачего Музафара и бил его дипломатом по голове. Но я его не слушал. Я всем своим нутром чувствовал, как у меня растут волосы на лобке и что наступает что-то новое, неизвестное, неотвратимое. И оно не заставило себя долго ждать. Собрания, педсоветы. Злые, молчаливые родители одноухого и мои родители в комиссии по делам несовершеннолетних. Слезные укоры и нотации матери, суровый отчим Ибрагим с потеплевшим взглядом.
Потом был палисадник возле школы, где собиралась вся, уже половозрелая блатата, не боящаяся курить в школьных туалетах. Я был уверен - будут мстить.
- Слышь, это тот самый, который отпиздил чюмаданом Паленого и без уха его оставил. Салам, братишка. Как дела? Нос куришь?

Протянули целлофановый пакетик с насваем и пригласили сходить в подвал к Игорю Киму, местному нелегальному тренеру по рукопашному бою.

Это было событием. И я конечно поделился им со своим лучшим другом. Но Шульц смотрел на меня как на злое божество. Больше он никогда не спорил со мной. Сенека слушал Нерона и безропотно с ним соглашался. История копировалась, и наш выдуманный мир начал терять для меня смысл.

Я теперь ходил в школу со спортивной сумкой. В ней вместе с учебниками лежало кимоно, и я ждал конца занятий, чтобы сразу идти на тренировку. Кимоно привез мне из очередной командировки довольный отчим Ибрагим. Такое было только у меня и у тренера Кима! А Шульц по-прежнему всё чертил у себя в тетрадке карты несуществующих государств, сидя за партой. Уже один. Сидеть с вонючкой никому неохота. Я тоже стал звать его Борманом. И однажды собрал свою прежнюю жизнь в большую коробку, отнес к мусорному контейнеру, облил керосином и поджог. Но не всё. Самое памятное, вместе с бутафорскими сокровищами сложил в перевязанный изолентой дипломат и отнес Шульцу. Было видно, как он хотел заплакать. Уже прошло достаточно времени после того, что было на футбольном поле. У меня сбиты костяшки на кулаках, великое государство вот-вот начнет рассыпаться как карточный домик, во дворах звучало «Ах любо-любэ», а отчим Ибрагим привез мне из своей последней командировки двухкассетник “SHARP” и джинсы «PYRAMID”.

В темноте комендантского часа каждые пятнадцать минут по центральной дороге, разделяющей город на две части, проходит БМП с прожектором и пехотой на броне.
И, обшаривая дворы вдоль дороги, идет патруль, задерживающий всех, кто ходит в неположенное время. Нужно подождать, когда, обнюхав всё, ублюдки убегут в конуру, и потом двигаться. От дерева к дереву, волчьими тенями, прокрасться к дороге и перебежать ее. С судьбой лучше не играть в буру. Псы ночью на нерве и могут без предупреждения начать стрельбу. Позавчера ночью эти нервные гондоны открыли огонь по двум малолетним недоумкам, решившим на халяву чем-то разжиться в бывшем продуктовом магазине. Витя Виноградов наелся досыта, оставив свои мозги на стене чердака, откуда крикнул – « не стреляйте, мы без оружия». Говорили, виновный солдат потом нашел его родителей и хотел застрелится прямо у них на глазах. Ему не дали. Зря. Быть может, Виноградову, там, стало бы легче.

Со мной Расул. Он надёжный как Иисус и Магомед. Молчаливый и мрачный. Несколько лет назад, когда начиналось всё это говно, они с братом нашли где-то полный патронов магазин от АК. И кинули его в тандыр, где кто-то недавно пёк лепешки и еще тлели угли. Угли тлели, но ничего не было. Расул спросил брата, почему нет салюта. И брат заглянул в печь. С тех пор Расул не выносит истошных женских криков и почти не разговаривает.

На той стороне дороги, в одном из домов, в подвале, где когда-то была моя спортшкола, лежат наши вещи. Утром, с автоколонной беженцев под охраной военных, мы доберемся до Душанбе. А потом гуманитарным воздушным бортом до Чкаловска, что возле Москвы. И всё. Мы в другом мире. Где много палаток со сникерсами, спиртом «Рояль» и ликером «Амаретто». Сигарет валом. Хоть жопой кури. Рестораны, красивые, развратные женщины и мужья, отдающие их тому, кто наступит им на горло. Там нет «вовчиков», «юрчиков», «эсэнгэшников». Нет комендантского часа, нет нужды отсиживаться по два-три дня в подвалах и пить воду, слитую с систем отопления. Там не едят собак и не пьют чай из заваренных сухих вишневых веток.

Обиженных войной людей особо не досматривают на Чкаловском аэродроме. Поэтому мы возьмем с собой то, что сейчас лежит у меня за пазухой. Чтобы было с чего начинать новую жизнь, о которой мы долго мечтали, подчищая в пустых квартирах то, что не взяли до нас. Ждали у гуманитарных миссий, когда очередная удача с продовольственным пайком свернет в темные закоулки дворов, чтобы сократить себе путь. А иногда и жизнь. Надо уметь выживать. Кто сильнее, тот и прав, а за продукты здесь голодные люди отдают золото.

Вчера ко мне подошло одно тело. Оно сказало, что в суматохе одной из зачисток, нашло на улице, под кустами, большой сверток с опиумом-сырцом. Тело обрадовалось, назвало меня по имени. У меня красивое имя, Шекспировское. Тело просило продуктов. Договорились на рюкзак тушенки с крупами. Сегодня ночью мы с Расулом пришли к нему, взяв с собой вещмешок набитый кирпичами. И ушли почти сразу.

Тело само виновато. Ему не нужны были кирпичи. И виновата его мать. Ведь Расул не выносит испуганных истошных криков и сразу пускает в ход нож. Мы уходили, унося с собой опиум и имеющие цену вещи, а я все еще видел знакомую мне комнату с пластилиновыми человечками и расставленными по ней коробками с гофрой от лампочек. Но я ничего не чувствовал. Лишь на секунду, словно кошка по сердцу шершавым языком.

А сейчас нам надо немного подождать и перебежать дорогу, за которой нас ждет новая жизнь.