дважды Гумберт : apocal now

Кривизнов мелко дрожа разливает водку. Дозы у него получаются кукольные, на один вдох. Гопнику (если это он) не по нраву такая дозировка. Но Кривизнову плевать, что думает Гопник. У Кривизнова твердая рука артиллериста. Не перельет, не недольет.
Еще за столом сидят председатель студсовета Глуховский, Рома Маньяк и немолодой человек с внешностью большого начальника. Этот последний грузно протопал к Лёшиной кровати, сделал низкий поклон и представился шёпотом: «Иван Иванович».
Как они все проникли в комнату, ведь дверь точно была закрыта, Лёша не знает. Он спит и не может проснуться. Не может даже пальцем пошевелить.
Слова звучат отчетливо, но кажутся абракадаброй. Какой-то лучшей частью сознания Лёша отказывается понимать речь людей. Нестерпимо хочется закричать: «Заткнитесь, валите отсюда, берите свои слова и водку, сгиньте!» Вместо чужих разговоров хочется слушать монотонные гимны камней, стены, дымку, спящие под снегом поезда…
Глуховский заливается громче всех, Иван Иванович еле слышно сипит, а Маньяк загадочно улыбается. Прозвище свое он получил за то, что подглядывал в женскую душевую.
«- Мы собрались здесь, у нашего беззаветно спящего друга, не для того, чтобы тупо напиться, а ради доброй беседы», - говорит Кривизнов, обращаясь к Гопнику.
(Да чтоб вас, проклятые! Пейте хотя бы молча, скоты! Заткнитесь, заткнитесь!)
Гопник кивает в ответ. Он добряк. Его девушка от него постоянно сбегает в студгородок. Каждый раз он находит ее, как Эвридику, и возвращает в реальность. С каждым разом ему самому всё труднее возвращаться. Гопник – это не фамилия, а прозвище.
«- Ксюха сейчас в восьмерке второй зависает», - улыбается Маньяк.
У Маньяка редкие, желтые зубы, лицо щербатое, глаза романтика.
«- А ты откуда знаешь? – спрашивает Глуховский. – Следишь за ней, что ли?»
«- Я за всеми вами слежу», - лихо отвечает Маньяк.
«- Да похуй, - хохочет Гопник. – Главное, не с хачами. Здесь ребята хорошие, я уже понял».
«- А зря, - говорит Глуховский. – Здесь много маньяков. Сегодня видел чувака, он шел спиной вперед. Кстати, в восьмерках живет. Ты должен несть ответственность за даму своего сердца. Пристегнуть ее наручниками и никуда не пускать».
«- Смотри, как бы тебя не пристегнули», - парирует Гопник.
Глуховский – орёл, человек чести. Перевелся из военного института. В общем-то, Гопник прав: таких мужиков обязательно находят и припахивают к семейной жизни. Потом суд, срок, дети. Но пока что Глуховский молод, свободен и пьёт. В праздники, когда на дискотеку в холле приходят посторонние люди, именно он следит за порядком. Однажды Лёша видел, как Глуховский оторвал человеку ногу и сам едва не лишился глаза. Вот и сейчас у Глуховского фингал, разбиты костяшки на кулаках.
«- В будущем везде будут такие маленькие видеокамеры. За всеми будут следить. Если поссышь, допустим, на улице, тебе выпишут штраф», - пугает Кривизнов.
«- Дай-то Бог, мы до этого не доживем. Я бы вот не хотел сейчас светить свою рожу», - смеется Глуховский.
(Заткнитесь!)
«- Ёбнем, друзья! - глухо подвигает Кривизнов. – Пока посуда не заржавела».
«- Ап! – и тигры у ног моих сели», - повторяет Глуховский.
«- А за что? Хоть бы тост произнес. Кто тамада?» - говорит Маньяк и тоже выпивает.
«- Ты хуйню не неси. Мы, блядь, всегда пьем за Родину, - морщится Кривизнов и резко спрашивает у Гопника: Гопник, ты телевизор смотришь?»
«- Вообще-то бывает», - отвечает Гопник.
«- И как?»
«- Да заебись. Ну, хотя я не очень люблю. Потому что бабка постоянно в него пялится. А от нее воняет, блядь, чем-то. А что?»
«- Как твоя бабушка относится к нашему президенту?» - допытывается Кривизнов.
«- Ну… Хуй его знает. А вот этот… как его? Ну, фамилия такая еще…»
«- Чубайс?» - подсказывает Глуховский.
«- Не… Сука… Как его…»
«- Черномырдин?»
«- Во! Черномордин. Вон он ей нравится. Говорит, приятный мужчина».
Все почему-то смеются. Тишина. Бульк разливаемой водки.
Морозное пространство за окном становится ближе и тягуче звенит. Лёша уже привык к чужому вторжению. Его влечет глубже, глубже, туда, где ничего уже нет. И каким-то образом, тайным ходом, с другой стороны, он вновь возвращается к яви и начинает присутствовать при разговоре, но незримо и немо, как призрак.
А кто такой этот Кривизнов, одному Богу известно. Живет на «блатном» втором этаже, один в целом блоке на две комнаты. Маленькая комната у него набита книгами. Собственно, так Лёша с ним и познакомился - на книжной почве. Там чего только нет. Даже первое издание Майн кампф. Лёша тоже любит книги, написанные на непонятном языке. Их нельзя прочитать, зато можно сжечь и полюбоваться пламенем. Язык человеческий – паразит сознания, одно большое нецензурное слово. Кривизнов – лысый бугай. Рожа лощеная, наглая, как бабам нравится, как у бандита Фокса из фильма. Ходят слухи, что раньше работал в КГБ, но его за что-то вытурили оттуда. Как-то раз, еще на первом курсе, Лёша видел, как Кривизнов тащит по коридору за волосы красивую девушку. Это была его жена, пятикурсница. Одета она была, как певица Сабрина, певшая «Бойс, бойс, бойс»: рваные джинсовые шортики, белая маечка до пупа. Ноги были сногсшибательные. Так вообще говорят? Ноги были? Ноги были сногсшибательные. Звезда факультета. Короче, она его бросила, уехала, как говорят. Хотя кто его знает? Может, и просто пропала бесследно. Мутный какой-то тип, этот Кривизнов. Скорее всего сопьется и сдохнет. Или станет министром, миллионером. Природа колеблется. Материал не отвердел.

В комнате родилась шестая пепельница. Все, кроме Ивана Ивановича, курят. Кривизнов уже начал грузить.
«- Когда я последний раз говорил с батюшкой, - задумчиво произносит он, - меня поразила одна сугубая мысль, которая раньше мне даже не приходила в голову. Я спросил его, ну, вот, типа, куда девать тех людей, которые родились до Христа и, значит, пребывали во тьме и невежестве. Ведь были и средь них достойные рая. Ну, например, Монтень считал Сократа образцом добродетели. Как вот быть с Сократом, допустим? За что его на сковородку? Ну, Данте решает это проблему просто: он поместил таких людей в лимб. Там не хуёво. Но всё же это не рай, да? Батюшка рассмеялся. И сказал, что это очень глупый вопрос. Возьми, говорит, крест православный, ну, пускай даже католический. Что ты видишь на нем? Я говорю, ну, там Христос висит. Вот именно, говорит. Крест есть символ вне времени. Кончится время – Христос сойдет с креста и начнет судить. Он не будет справляться, в каком году ты родился, под каким деспотом жил, в какие одежды рядился, кому поклонялся. Он просто спросит: кто ты? Ты кто, блядь? Ты человек?»
«- Вот! – воскликнул Глуховский. – Я тоже всё чаще начинаю думать, что мы, русские люди, должны верить в Бога. Это правильно. Без этого никак».
«- Погоди! – отмахнулся Кривизнов. – Я сейчас про другое. Ты понимаешь? Вы понимаете, что вот пока мы тут сидим и пьем, Христос всё висит и висит на кресте. Его агония продолжается, понимаете? – он обвел взглядом компанию. – И так будет до тех пор, пока не произойдет Конец Времен. В этом и есть смысл христианства. И похуй, что там писал Ницше. По-ху-ю! Или ты сочувствуешь, сострадаешь человеку, которого на твоих глазах, блядь, пытают. Или нет, и ты закрываешь глаза, проходишь мимо, ну, подумаешь, мудак какой-то висит, на солнце корчится. Сам виноват. Буду ему сочувствовать – сам таким стану. Нахуй! Или ты остановишься, как молнией пораженный и охуеешь. Навсегда охуеешь. Станешь другим. Не воином, блядь, не торгашом, не книжником, блядь, фарисеем – но человеком! Ценным кадром для общего счастья!»
«-Э-э… Разрешите вмешаться, - жеманно и как-то в целом лукаво сказал Гопник. – Я правильно понял? Чтобы Христос сошел с креста, чтобы прекратились его мучения – э-э… все люди, все мы должны умереть?»
«- Молодец, Гопник! Все, все должны умереть. И чем раньше, тем лучше, - подтвердил Кривизнов с непонятным энтузиазмом. – Вот ты хотел бы уничтожить весь мир?»
«- Пожалуй, что нет», - подумав, ответил Гопник.
«- А ведь это достойная цель в жизни. Подумай еще на досуге».
«- Ну, зачем весь-то? – подмигнул Глуховский. – Для начала возьми Соединенные Штаты с Израилем».
«- Ага, всё шутите, - цыкнул Гопник. – Пошляки».
«- Ёжкин кот! Вы снова всё утрируете, - подал голос Маньяк. – Все мы с рождения приговорены к смерти. Так что на суд все успеют. В конце концов, не обязательно там бомбы бросать, допустим, или бациллы. Все сдохнут, все! В порядке живой очереди».
«- Да ты, Рома, философ!» – заржал Глуховский.
«- Еще старина Бердяев писал про двухпроцентный раствор Апокалипсиса, имея в виду обычную человеческую жизнь. Ну, это я вру, если что, - Кривизнов угрюмо взглянул на Ивана Ивановича. – А то Иван Иванович – субъект дотошный, перероет всего Бердяева пятаком».
«- Я вот, что вам скажу, друзья. Лично я в Бога верю! Хотя этих ваших Бердяевых не читал. Я жопой верю, знаю, чувствую: он где-то есть! – признался Глуховский. - Но мы живем… вот тут вот. Здесь и сейчас. И всякое может быть. Может, придется и шлёпнуть кого-нибудь. Но чтобы пытать там, издеваться - это точно не ко мне».
(Как же вы заебали…)
И тут в разговор вступил Иван Иванович.

«- В общем-то, для России и для нас, русских, Конец Времен уже наступил», - тихо и как будто в себя сказал он.
«- О! Станок сказал свое веское слово».
Иван Иванович, крупный, представительный мужчина, получил в округе известность как Печатный Станок. Никто из его многочисленных собутыльников не знает, откуда он появился и где берет деньги. Но совершенно точно, что деньги у него не кончаются. Однажды он, пьяный, свалился с крыши девятки и не пострадал. Лёша вглядывается в его маленькие, свинячьи глаза, смотрит на его мясистые щеки, большие, мохнатые уши, сквозь кожу его. И видит одну только серую, свистящую пустоту падения. Вполне возможно, что Иван Иванович не человек, а что-то другое, гораздо более древнее.
«- Я хочу сказать, что мы, русские, всегда жили в своем, автономном мире, который существовал поверх или вне всего прочего, - продолжал гнуть своё Иван Иванович. – И это всех задевало, не терпелось подпрыгнуть, проткнуть этот шарик. А ныне этому миру пришел каюк. Россия мертва, господа. Не могу в точности сказать, в какой именно час остановилось ее могучее, любящее сердце. Может быть, в 91-м, может быть, прошлым летом, когда Большой Придурок стрелял из танков в парламент. А может, вот только что. Бац! – и прямая линия».
Сквозь возникшую паузу что-то медленно прорастало. Иван Иванович потряс пачкой «Парламента», уже пустой, потому что у него все стреляли.
«- Помните, Нина Берберова говорила, мол, мы не в изгнании, мы в послании? – Иван Иванович драматически помолчал. – Таки нет! Послание-то дошло, донес почтальон ленинградский. А вот адресат уж издох. Извините».
«- Ну, нет! Ничего подобного! – воскликнул Глуховский. – Такого просто не может быть. Мы-то живы? Или как?»
«- То, что будет потом, это будет потом. Можете, если вам нравится, снова назвать это Россией. Но это будет уже не Россия».
«- А что это будет?» - опешил Глуховский.
«- Можете хоть Пловом это назвать, мне уже всё равно», - Иван Иванович вдруг сорвался с места и, размахивая руками, заходил по комнате. Его шаги, необычайно тяжелые, сотрясли стекла. Походка у него была странная, словно он перепрыгивает с кочки на кочку. На мгновение комнату перекосило, и показалось, что всё сейчас куда-то ухнет. Но вот Иван Иванович сел, сам налил себе водки, полстакана, и отчаянно выпил.
«- Знаю, вам это неприятно, - снова просипел Иван Иванович. – Кому такое приятно? Оказаться вдруг пережитком чего-то неуловимо прекрасного и… Да! Закрытого наглухо для других. Загадочно-вечного. И вот - нас разгадали. Да! Для посторонних глаз мы уже… отстрелялись. Но сами еще долго будем… чего-то там городить и мудохаться. Бредить. Бредить, метаться, шутить непонятные шутки, кому-то грозить кулаком. А ведь всё, песенка спета».
«- Ну, а в 17-м? – опомнился Глуховский. – И ничего. Выкарабкались».
«- А что в 17-м было? Ну, шлепнули кучку паразитов. Народ-то остался. И даже выиграл что-то, - Иван Иванович был непреклонен. – Нет, тут другое. Тут, братцы, занавес, всё!»
«- Сталин был. Он и вытянул всех из жопы, - заявил Гопник. – Отвечаю, блядь!»
«- Гопник, ты сталинист? – спросил Кривизнов. – Обожаю сталинистов».
«- В каком это смысле обожаешь?» - подозрительно скривился Гопник.
«- В прямом, блядь. Сам не переношу эту Толстовскую байду, что, мол, то да сё. Ну, что всё решает пипл. У нас в России пипл ничего не решает. Помните сказку про репку? Вот то-то и оно. Пока мышка не появится, ничего не выйдет, репка сгниет, блядь, в земле без мощного мыша. Оц-тоц первертоц, бабушка здорова! А! Давайте выпьем!»
«- Всё наладится, - уверенно предрек Глуховский. – Правда, нас уже не коснется. Мы-то будем выживать просто. Уворачиваться, как клоуны».
«- Ну, за всех-то не говори, - резонно возразил Гопник. – Я, например, собираюсь жить долго и счастливо. Приобрету заводик матрасный».
«- Так за заводик!»
«- За матрасы!»
Выпили.
«- Ну, и где тогда наш русский Христос? Почему не является? Раз всё, пиздец», - язвительно спросил Маньяк. Но его настроение никто не поддержал и не понял. Тогда Маньяк тоже насупился и поджал губы.
«- Наш русский Христос, это ты, Рома, блядь», - спустя минуту безжалостно проговорил Кривизнов.
«- Рома, у вас в башке солома», - сделал контрольный Глуховский.
«- Да ну вас нахуй!» - обиделся Маньяк и вышел из комнаты.

После ухода Маньяка собеседники с видом знатоков забудировали о личности Сталина. Лёше стало скучно. И он последовал за Маньяком.
Маньяк не был студентом. Он был бездомный. Ночевал то тут, то там. Иногда на вахте, иногда в коридоре. Спустившись на третий этаж, он как сомнамбула дошел до крайней двери, за которой жила его любовь, восточная красавица Мариэтта. И подглядывал в душе он не вообще, а конкретно за ней. Такая, конечно, и не посмотрит на него, убогого. Чтоб к такой подкатить, нужны деньги. А чтобы были деньги, нужно мутить какой-то бизнес – это Маньяк уже просёк. Он твердо решил что-то предпринимать в дальнейшем, а пока ждал какого-то свежего ветра и вразумления. Страха в его душе не было, потому что он знал, что не пропадет.
«- I am a spy», - тихо напевал Маньяк, нюхая заветную дверь.
Вдруг Маньяк понял, что не один. Перед ним стояли два незнакомых парня, они словно нарисовались в воздухе. Лица у них были скучные, непримечательные, плечи широкие. Тот, что повыше, ткнул ему пальцем в грудь и спросил:
«- Ты! Не знаешь, дома девчонки, которые здесь живут? А то долбимся полчаса, блядь».
«Хм. А вот это косяк вахтёра, - подумал Маньяк. – Таких не надо пускать. Хм. А кто сегодня на вахте? Я сегодня на вахте».
По всем признаком, это не гопнички. Скорее всего, курсанты. Полные отморозки.
«- Чо молчишь? – спросил другой и подошел вплотную к Маньяку. – Сам-то здешний? Студент?»
«- Ну, типа того», - промямлил Маньяк
«- Знаешь этих девчонок?»
«- Ну, знаю, допустим, - небрежно ответил Маньяк. – Их сейчас нет. Уехали в город».
Парни переглянулись.
«- Правда, что они лесбухи? Ну, письки друг другу лижут?»
Как назло, в коридоре и на лестнице никого не было.
«- А чо такой дрыщ-то? Качаться надо, - тот, кто пониже грубо пощупал предплечье Маньяка. – А то не заметишь, как выебут».
«- Э-э. Повторяю для тех, кто в танке. Их нет дома», - светски улыбнулся Маньяк.
Один двинул Маньяка под дых, другой быстро нагнул его лицо к подоконнику. Лёша вздрогнул во сне. Серое облачко со словом «Бац!» смешно покачалось в воздухе и развеялось. Вместе с ним пропали и парни. Маньяк встал с пола. Из носа хлестала кровь.
«- Да блядь!» - оставляя сплошной кровавый след, он поспешно вернулся в 504-ю. Было не больно, но стыдно. В туалете он долго плескал холодной водой. Запрокинув лицо, зажимал нос тряпкой. Кровь лилась долго, словно ошалела от свободы. Нос распух, глаза были красные, рубашка испорчена.
«- Качаться надо, - сказал Маньяк, поглядев на себя в зеркало. – Дельный совет».
После кровопускания он протрезвел и ощутил оптимизм.

Пока его не было, в 504-й большой произошли некоторые перемены. Стол был сдвинут от стены на середину комнаты. С него убрали все бутылки, стаканы. Кажется, даже протерли. Гопник, Кривизнов, Глуховский и Иван Иванович в каком-то каменном оцепенении сидели друг против друга. Не хватало только колоды карт. Впрочем, в центре стола лежало обыкновенное куриное яйцо. И все на него диковато смотрели.
«- Заходи, Рома. Садись вот на кровать, придвинь ее ближе», - глухо скомандовал Кривизнов.
«- Я что-то пропустил?» - оробев от чего-то, спросил Маньяк.
«- Что с носом?» - поинтересовался Глуховский.
«- Споткнулся на лестнице, - ответил Маньяк и тоже сел за стол между Гопником и Иван Ивановичем. – А вы чо тут? Допили, что ли, всё?»
«- Ты нам нужен для кворума, Рома, - сказал Глуховский. – Водка есть еще, не волнуйся. Но мы теперь заняты другим».
«- Э-э. Объясните, плис».
«- Вон, товарищ сейчас всё объяснит», - Глуховский кивнул на Кривизнова.
«- Лет пять назад, - начал Кривизнов, - я был в столице, собирал материал для диссертации. Как сотрудник Архивного Института я получил доступ к одному закрытому фонду…»
«- А что за тема у тебя была?» - спросил Глуховский.
«- Тема пиздец какая была. Это неважно сейчас, - звенящим, пустым, пьяным голосом окоротил его Кривизнов. – Попрошу не перебивать меня больше, а просто слушать, внимательно слушать. Впрочем, это не секрет. Я собирал материалы, относящиеся к последним годам жизни философа Василия Розанова. И вот мне в руки случайно попал документ, который меня весьма заинтриговал. Настолько, что я его взял, да и спиздил. Историческая ценность его была не велика, проще сказать, это были записки безумца, образованного, мыслящего, но безумца. Потом я проебал этот документ где-то по пьянке, но предварительно изучил досконально. Автор записок умер в тридцать каком-то году, сошел с ума, блядь, или что-то в этом роде. Он был сначала расстриженный поп, потом толстовец, потом сблизился с кругом Гурджиева, до 1918 года жил в Питере и был знаком со всей этой плесенью религиозно-философской и теософской, блядь, которой пришел тогда каюк. Короче, этот крендель, опущу его имя, пишет, что в конце декабря 16-го по старому стилю он и еще пять человек провели обряд, целью которого было создание тульпы будущего спасителя России. Ну, и самый прикол. Он пишет, что физически Сталин не существовал до этого самого момента. То есть, что это они его, следуя древнему буддистскому протоколу, породили и запустили в жизнь. Товарищи, - голос Кривизнова дрогнул, - Иосиф Виссарионович Сталин родился, то есть, возник в 1916 году, незадолго до февральской революции, положившей конец царствию Романовых. Появился он сразу готовым, живым человеком, опытным большевиком, каторжанином и настоящим мужиком. Я вас уверяю, это очень сильная, черная магия. Там к этим записям прилагалась, значит, подробная методичка. Я это, естественно, всё спиздил из фонда не задумываясь, ибо такое люблю. И теперь предлагаю вам совершить нечто подобное. Это всяко лучше, чем пьяный дебош».
Все молчали и тоже как будто уснули вслед за Лёшей. Только Глуховский немного сопротивлялся и слабо бился в незримых тенётах.
«- Это не игра! Это нечто прямо ей противоположное, - Кривизнов подметил нерешительное сопротивление Глуховского и снова начал грузить. - Итак, в соответствии с методичкой, которая есть у меня… ну, была… и которую я изучил досконально… У нас представлены все, кто потребен для темного, смутного акта-деяния. Позишин намбаван: Долбоёб, - он кивнул Гопнику, - извини, ну, Дурак, Простодушный. Всё это тонкости перевода. Есть Ратник. Или Убийца, - он кивнул Глуховскому. – Есть Плясун. Не знаю точно, что за хуйня такая. Но это, без сомнения, вы, Иван Иванович. Самый неоднозначный иероглиф, его можно перевести как Слуга, Проводник, Получеловек, это, стало быть, я, ваш покорный слуга. Также у нас есть Девственник. Это ты, Рома. Ладно, будь Монахом, если тебе так больше нравится. И, наконец, среди нас есть Спящий, он же Тайный Свидетель, он же Труп. Это наш друг Лёша. Как нельзя кстати он оставил этот гнилой балаган и выбрал свободу. А еще у нас есть яйцо, мы попросили его у соседки…»
«- А ничего, что оно куриное?» – на миг вырвался Глуховский.
«- У тебя есть орлиное? Вот и молчи в тряпочку. Сойдет и куриное. Теперь мы возьмемся за руки, ээ, как парни всей земли из известной песни, и ничтоже сумняшеся, отряхнув персть с наших копыт, провернем древнее гималайское колдовство. Мы сейчас создадим из ничего будущего спасителя России, лидера, фигуру, гигантуса и монструозуса. Он откачает нашу великую державу, выкупит назад нашу славную родину, вложит в ее уста волшебный пергамент и задаст ей достойную цель. Так? – все кивнули, словно в дымке, загипнотизированные его странной и пылкой речью. – Мы создадим его сразу в готовом виде. Это будет состоявшийся, взрослый мужик, с жизненным опытом, с понятиями. Пэтриот. Здоровый, неглупый. Может, не слишком-таки презентабельный, но довольно шустрый и себе на уме. А дальше он сам. Встал и пошел. Да, такая разовая, эксклюзивная акция. Мы ювелирно вошьем нашу креатуру в текущую память людей, мы воплотим его легенду в пене дней, прошлых, настоящих и будущих, да так что никто и не догадается, что его не было некоторое время назад. Да! Комар носа не подточит».
Но тут неожиданно взбрыкнул Гопник.
«- Давайте я быстро за Ксюхой сбегаю. Она дура-дурой и отлично вольется в ваш коллектив».
«- Ты никуда не пойдешь, пока мы не закончим, - угрожающим тоном сказал ему Кривизнов. – А потом мы снова будем бухать».
«- Да ну! За руки держаться – гомосятина какая-то. Нахуй!» - заупрямился Гопник.
«- Ладно! Не хочешь держаться за руки, тогда будешь звонить в колокольчик, - быстро нашел решение Кривизнов. – Иван Иванович, выдайте ему колокольчик».
И Иван Иванович действительно достал из кармана небольшой медный колокольчик и позвонил. Гопник как зачарованный взял колокольчик и вернулся на место. Только сел обособленно, в стороне от стола.
«- Это будет сознательное и коллективное творение нового человеческого индивида и его великой миссии. Если что-то пойдет не так, виноваты будем только мы. Или нет! Виноватых не будет. Мы ведь с вами не маги, не теософы ебучие, а обычные пьяницы. Но, все равно, попрошу отнестись серьёзно, если вам не безразлично будущее России. Лёшу мы не тревожим, пусть лежит бревном как лежал».
Кривизнов протянул руки в стороны. Гопник тихо позвонил и прислушался. Колокольчик источал сладкий, болезненный перезвон.
«- Что еще я могу добавить? Положитесь на ваше воображение и ни о чем не волнуйтесь».
«- Он что, прямо здесь появится?» - потёр распухший нос Маньяк.
«- Блин! Нет, конечно. Мы сразу впишем его в контекст».
«- Мы вставим клин в колесо Истории! – рыдая, проговорил Иван Иванович. – И пойдет История юзом. И посмотрит на это Бог, и скажет Бог: Хорошо!»
Рыдающий голос Ивана Ивановича пугал больше, чем выпученные глаза Кривизнова.
«- Может быть, выпьем сначала. Для храбрости», - предложил Глуховский.
«- Попрошу без истерики. Сначала мы сделаем это. Всё, погнали!»
Все, кроме Лёши и Гопника, взялись за руки и составили спиритскую цепь.
Кривизнов глубоко вдохнул, выдохнул и добавил будничным тоном:
«- Пожалуйста, держите цепь, пока я не закончу творительную мантру. Ну, с Богом!»
Потом он наклонил голову, вздыбил плечи, крепко стукнулся лбом об стол и вдруг низко, истошно заверещал. И от этого верещания, воя пронзительного, сворачивалась кровь, каменели мышцы, мелко дрожали синапсы и прожилки. Это был крик освежеванного человека, брошенного в пустыне, оставшейся от прежнего, бывшего мира. Вой, сразу зовущий куда-то, за пределы привычных трех измерений, и махом вбивающий все измерения в точку небытия. Само время от этого невероятного воя сбилось с парадного шага, чем рассмешило Джа. И смех Джа звучал, как колокольчик.
Яйцо в центре стола шевельнулось, подпрыгнуло и разбилось.
Тут Лёша проснулся и закричал:
- Хватит уже! Дайте поспать! Вы чо, охуели?!
В комнате никого не было. Стол стоял на прежнем месте. И в глубокой ночной тишине было слышно, как призрачно звенят о стекло снеговые частицы.
- Зачем я здесь? Кто я?
Лёша нашел под кроватью спички и Беломор.
Пока он курил папиросу, сон совершенно забылся. Только слабо звенело что-то внутри. И хотелось завыть. Снова навалилось похмелье.
Лёша чертыхнулся, повернулся к стене и завернул голову в пованивающее блевотиной одеяло.

Ему приснилась Красная площадь. По ней, перед строем солдат, медленно шла Лизавета Вторая, похожая с высоты на навозную муху.
Солдаты кричат: «Хой!» Старуха отвратительно улыбается.