Лузер : Гибель курсанта

Тем, кто в каске и дружит с гуталином посвящается.

Осенью курсантов второго курса послали в совхоз «Заречный коммунар» на картошку. С веселым гомоном будущие офицеры выгружались из «зилков», пока комвзвода переговаривался о чем-то с деловитым председателем. Леше повезло: его и еще троих ребят поселили в доме агронома Жирова, остальных разместят в здании клуба. Дом агронома, белый, опрятный с синими ставенками и неизменной геранью на подоконниках стоял первым по правой стороне улицы. «Ну, заходите, располагайтесь»,-- кряхтел агроном и, ехидно прищурившись, осматривал гостей. «Помогать, значит приехали. Ну-ну. А сами откудова будете.» Жена агронома Антонина Андреевна помогала парням расположиться, бегала, хлопотала, чтобы на всех хватило белья. «Любка поставь картошку, да воды принеси ребятам умыться», командовала она. В горницу вошла Люба и сразу приковала к себе взгляды всех троих. Дебелая, рослая—о таких говорят кровь с молоком—с наливными ягодицами и грудью, не признающей стесняющей узды лифчика. Она исподлобья осмотрела слегка оторопевших парней, схватила ведро и, презрительно фыркнув, вынырнула в сени. Жиров, стоявший в дверях, усмехнулся и сплюнул на половицы сквозь желтые от табака зубы. Алеша, красный до кончиков ушей, протирал очки и решительно не знал куда себя деть. От Любкиного острого взгляда в горле у него встал ком, а ноги стали словно ватные. Этой ночью Алеша не спал, а сидел на своей кровати у окна и смотрел на желтый недоразвитый диск Луны. При ее теплом свете стеклышки Лешиных очков загадочно поблескивали. Утром их отвезли на поля. Работать было весело: кроме курсантов уборкой занимались совхозные бабы. Бабы то и дело заливисто хохотали, а ребята из тех, что понаглей, отпускали в их сторону сальные шуточки и тоже гоготали во всю мощь молодых легких. «Эй, помощнички, чего такие дохлые? Вас командиры плохо кормят? Заходите ко мне, я баба холостая, веселая!», кричала сорокалетняя дородная Нюра. «Нюрка, бесстыжая твоя душа, к тебе и так вся тракторная мастерская таскается вместе с автобазой, а тебе все мало!»,-- осаживала баба Катя. «А у меня хозяйство богатое, у меня никто голодным не останется». И вновь раздавался раскатистый женский смех.
Алеша не смеялся вместе со всеми. Он сидел в сторонке и тайком наблюдал за стоявшей с бабами, раскрасневшейся Любкой, за ее пышной грудью, за наливными ягодицами под пестрым ситцем платья, за растрепанными локонами цвета сена, выбившимися из-под косынки. Любка улыбалась и не замечала его. Вечером после позднего обеда уставшие с непривычки курсанты повалились спать. Но Алеше опять не спалось: все не выходили из головы эти локоны и это трепыхающееся на ветру ситцевое платьице. Он встал с кровати и накинув гимнастерку с потными разводами под мышками прямо в трусах отправился на крыльцо покурить. В полутемных сенях нога зацепилось за что-то и он упал, больно ударившись головой об дверной косяк. Алеша сидел в отсыревшей соломе и тер висок, когда дверь из горницы скрипнула и хозяйская дочь в ночнушке протиснулась в сени. «Ты чего?»,--спросила Люба. «Ничего, так… Отдыхаю»,--с трудом выдавил Алеша и почувствовал, как краска снова густо заливает его лицо. «Вот неуклюжий-то, Господи! И зачем таких работников присылают», с деланным удивлением заметила Люба. «Чахлик какой-то. Ты хоть раз живую бабу-то щупал, а, очкарик?» Вопрос прозвучал с издевкой и даже с вызовом. Не помня себя от стыда и страха Алексей приподнялся на локте и вдруг неожиданно для себя запустил пятерню под тонкую Любкину ночнушку. Ощутив жесткий кудрявый мех, пальцы скользнули ниже в мягкое, теплое и слегка влажное. Оторопевшая Любка вылупила на наглеца свои огромные глазища и уже занесла руку, чтобы залепить наглецу размашистую оплеуху, но на полпути остановилась, будто задумавшись. Алеша в ужасе отдернул пятерню и громко задышал в приступе панического страха. Люба присела на корточки рядом с ним. Ее взгляд вовсе не был угрожающим, а насмешливым и даже матерински-нежным. Пухлыми пальчиками она спустила черные Лешины семейники и начала привычными движениями доярки мять и баловать небольшой курсантский хуй. Жаркое тепло начиная от паха разлилось по всему хилому Лешиному телу. Он ощутил непередаваемую негу и томление которое через минуту до боли отдалось в животе и горячая струя вырвалась наружу. «Что ж ты так быстро, дурачок?», улыбалась добрая Любка. «Ладно, приходи завтра после картошки в сарай. Целоваться научу», хихикнула она и вытерев о сорочку руку встала. Где уж там было спать! «Мужчина! Теперь мужчина!»,--с ликованием повторял про себя Леша, щеткой отчищая мутные пятна с блестящего носка форменного сапога. На следующий день он купил в сельпо толстую линованную тетрадь и шариковую ручку. На первой странице он крупными буквами вывел: Дневник курсанта Чуева Алексея. Потом долго грыз ручку и в конце концов написал: «Свершилось. Я мужчина. Не думал, что это произойдет именно так, но теперь даже рад. Вот где правда жизни. Настоящая, сермяжная. Вот где живые люди. Я кажется в нее влюблен». За неделю пребывания в совхозе не было ни одной ночи, чтобы Алеша с Любкой не побывали в сарае за огородами. Потом взвод уехал. Алеша обещал часто писать, а по окончании училища приехать в гости. Он и правда писал. За месяц он отправил три письма, но ответа так и не получил. Сначала он страдал, но потом постепенно успокоился. А еще через неделю у него на кальсонах стали появляться бурые пятна, Туалет стал пыткой из-за нестерпимой рези и жжения в паху. Леша запаниковал, когда товарищи, хихикая, рассказали ему что означают его трудности. Скоро в казармах предстоял очередной медосмотр и стыда было не утаить. Лежа после отбоя лицом в мокрой от слез подушке, Леша представлял, как строго станет расспрашивать его гарнизонный врач, как будет материться начальник училища, полковник Сидорюк, как соберут совет и вынесут решение курсанта Чуева с позором исключить. Он представлял, как сурово и многозначительно будет молчать его отец, и как будет плакать мама. Он представлял многое горькое и стыдное, и беззвучные рыдания сотрясали в ночи казарменную койку. На следующее утро курсанта Алешу нашли висящим на ремне над вонючей дырой сортирного очка. Он являл собой картину весьма жалкую.