отец Онаний : мужская проза жизни

В отделение поступил новый пациент Моше. Фамилию не помню, ну пусть будет Даян. Или Баян. Не так уж и важно. И у этого деда были огромные яйца. Прямо как у страуса, только в штанах. Возможно, рак или просто отекли от долгой жизни. Не знаю. Но эти яйца надо было брать двумя руками, чтобы переложить. То есть сначала перекладывался сам Моше с каталки на кровать, а потом его яйца. Каждый раз при таких манипуляциях Моше дико извинялся. Мол, прошу прощения, что у вас столько мороки с моими огромными яйцами. При этом хуя практически не было видно, видимо он зарылся в яйца от зависти.

Впрочем, пациент Моше прожил у нас недолго. Через пару недель почапал он на тот свет, таща за собой свои огромные страусовые яйца.

На его место поступил другой пациент, грустный, как Богоматерь, некто Изя. Изя как Изя, как все виданные мною Изи до этого и после этого. Изя был прост как три копейки. Он ел свои испражнения, или чаще того, он наполнял ими свою кипу, которую никому не позволял с себя снимать. Так и восседал на своём троне-каталке, а по лицу его, кстати сказать, абсолютно непроницаемому, мудрому лицу, текли фекалии. В этом был весь Изя.

Изю мыли, и Изю чистили. Но он всё равно умудрялся насрать себе на голову. Мудрость сионских мудрецов, увы, не постижима для простых гоев.

Зато с Изей не было проблем в плане кормления или приёма лекарств. Он глотал всё. Изя, открой рот и Изя открывал рот так широко, что можно было увидеть Западный берег реки Иордан или Голанские высоты чуть ли не до самого Дамаска. А потом, стоило только отвернуться, Изя лез рукой в свой памперс, доставал необходимое количество фекалий, приподнимал кипу, как вскипевший чайник и делал кладку, как строитель. Оп-ля, и вот уже по лбу стекает говно. Здравствуй, Изя, новый год!

Жизнь в Изе теплилась долго. Да и был он безобиден и добр, если не трогать его кипу. Арабы из числа персонала и не трогали, им было глубоко наплевать в говне Изя или нет, а советская алия была воспитана по-другому, поэтому не смотрела на чьей стороне пациент, хватала и мыла его. Изя царапался и шипел что-то нечленораздельное. Потом еще долго сидел с обиженным видом, высиживая новую порцию фекалий, чтобы сами понимаете что сделать вновь.

А еще был интересный старик Натан, родом откуда-то из Белоруссии. Натан пребывал в анабиозе, как вечный часовой, про которого все забыли. Но стоило до него дотронуться, Натан тут же хватался за руки, царапался как самый мерзкий котяра, которого собираются стерилизовать, кусался и вообще всячески вёл себя как последний мудак. Натана в одиночку практически невозможно было уложить или поднять. Кожа, особенно на руках, у Натана была как папиросная бумага, тонкая, жёлтая, под которой едва различимо теплилась жизнь. Зачем теплилась – вряд ли знал даже Бог. Неоднократно, пытаясь усадить Натана в коляску, ему рвали лоскуты кожи на руках или на ногах. Потому что он был невыносим. Лучше бы он был как Изя, или как Моше. Противный старик. Кожу, как сигарный лист накладывали ровно тем же слоем обратно, заматывали бинтами и залепляли пластырем. От чего Натан иногда походил на восставшую из гробницы мумию.

Беньямин – толстяк из Аргентины, которого перевез в Израиль его сын. Огромный старик, который говорил на смеси испанского, идиша и иврита. Тип он был добродушный, кукушка его пела вполне милую «хава нагилу» и он практически не доставлял неудобств. Только вот из-за своего огромного веса под два центнера, поднять Беньямина было крайне тяжело. Обычно его слегка раскачивали, как застрявший автомобиль, а потом резко, держа под руки, пересаживали в кресло, тоже огромное, просевшее от непомерной ноши. Беньямин всегда извинялся за то, что он такой толстый. На что ему все отвечали, что не такой уж он и толстый. Вот Маша из пятой палаты, та кошмар какая толстая. Чтобы поднять Машу, мы каждый раз заказываем подъемный кран, отшучивались в ответ санитары. И Беньямин одобрительно кивал.

Я, почему-то только сейчас, спустя почти десять лет после работы в доме престарелых могу почти в точности описать практически каждого пациента. Точно понимая, что прожить много лет не хочу. Слишком много увиденного, услышанного, унюханного. Хотя, я воспринимал всё это спокойно, как любую работу. Надо помыть кому-то задницу – без проблем. Надо помыть сорок задниц – тоже. Я никогда не был белоручкой, а в отсутствии иной работы взялся за первую попавшуюся, да, и единственно возможную там. Пол года отработав санитаром я не изменился, не зачерствел. Возможно, стал более циничен. Хотя, я думаю, что наоборот, чуть менее.