Михаил Конев : Прощение.

За окном стоял март, но зима смеялась над календарём. От мороза воздух скрипел, преломляя звон церковных колоколов. На подоконнике собрались исхудавшие птицы и я насыпал им чёрствого хлеба. Хотелось крепкого грога и спокойного сна. Я выпил и признал понедельник.

Москвичи метались по городу в поисках тепла и взаимности. Вдоль Никитской в каждом кабаке горели свечи и я забежал в «Северяне», где харчевались люди искусства. К ухе подали студёную водку и горелый хлеб с маслом. За соседним столом трещали девицы, обсуждая помаду Dior. Я выпил и зажал уши, осязая глазами их юные тела. Стало почти не отвратительно, просидел до темноты.

В беспамятстве прибыл в Табакерку на Сухаревской. Давали «Матросскую тишину» Галича в исполнении Машкова. Мы с другом выпили чаю и поднялись в зал сквозь стеклянные причудливые коридоры. Не стульях между людьми торчали чёрные манекены, зачем-то одетые в того же цвета бадлоны. Всё это напоминало собрание какой-то запрещённой ячейки, не хватало только разночинских шляп.

Машков играл Абрама Шварца так, будто автор писал именно о нём. Натруженные пальцы, потрепанные башмаки, жилетка и неаккуратная мимика с дрожащей улыбкой - все выдавало в нём старого еврея из провинции. Его сын, кудрявый мальчик Давид, играл на скрипке, Роза шумела, Мейер Вольф курил и рассказывал о Иерусалиме. Я чувствовал запах табака и мне казалось, будто сижу не в зале театра, а на ящике железнодорожного склада в Тульчине. Было интересно и почему-то страшно.

Первый час я жалел мальчика и ругал его папу, а после - наоборот. Сложная штука, отцовская любовь - я никогда её не знал, а тут увидел и понял. Слёзы наворачивались на глаза и я плакал вместе с Машковым. Затем показали войну и смерть. Зал аплодировал стоя, я подарил артистам цветы. Хотелось долго молчать.

Уже за кулисами обнялись с Машковым, он успел перевоплотиться и встретил нас доброй ухмылкой. От рукопожатия на руке осталась железнодорожная сажа, я копошился в поисках платка и столкнулся с девицей. Она оглядела меня с ног до головы и прошипела:

⁃ Экий фат. Смотреть надо!

В голубых глазах я узнал старую анархистку Соню с митингов ранней Болотной. Создавая её, Господь сосредоточился на внешних данных, забыв сотворить разум. Стройная фигура, аристократично бледная кожа, волосы цвета спелой ржи и голубые глаза - внутри произведения искусства горело пламя ада.

⁃ Соня!
⁃ Конев!
⁃ Я убегаю. Увидимся?
⁃ Вали. Через пару недель, не раньше.

Она махнула огненным хвостом и скрылась среди тысяч столичных фонарей. Всю дорогу до ресторана я думал о ней и тихонько влюблялся, а после сел за домино и все позабыл. Наконец, прошло две недели и мы встретились в «Пифагоре».

⁃ Прости меня, Соня, за всё!
⁃ Ну и каков же ты идиот, если веришь в эту чепуху!
⁃ Во что?
⁃ В прощение, в этого вашего «бога»...
⁃ Он наш, Соня, ты просто об этом ещё не знаешь...
⁃ Наш Крым!

Она рассмеялась и мы обнялись, вспоминая былое. Дальше ели осьминога и спорили о революции. Соня мечтала свергнуть всё, что плохо стоит - я же хотел починить и исправить. Поразительно, что до сих пор её не прибрала тюрьма.

⁃ Поехали к тебе - послушаем винил. Но запомни - я ни за что в жизни не буду с тобой спать.
⁃ Да мне и не нужно!
⁃ Ты продажная душа, вам всем это нужно.
⁃ И кому же я продался?
⁃ Своему «богу» и власти.
⁃ А ты?
⁃ А я редкий фрукт, сохранивший первозданную честность и чистоту. Мне не нужно религий, чтобы быть святой.

Ровно час мы трахались под музыку Цоя - на столе, на полу, на балконе и в сломанной душевой кабине. Наконец, я рухнул на диван, а Соня уселась прямо барную стойку, болтая ногами под музыку.

В нашем смехе и в наших слезах,
И в пульсации вен:
"Перемен!
Мы ждем перемен!"

Как гром среди неба взвизгнул красный айфон, Соня испугалась глазами и махнула рукой на пластинку. Я поднял иглу и замер:

⁃ Алло! Привет, Саш. Я в магазине и скоро буду. Да. Да. И ты меня прости за все. Люблю!

Она спрыгнула, поцеловала меня в губы и принялась одеваться. Я запустил винил и спросил сквозь струны гитары:

⁃ Это кто?
⁃ Муж!
⁃ Как думаешь, простит?
⁃ Бог простит!