Люся Пирожкова-Кюри : Сенсимилья

Сегодня я покинул дом доньи Анны глубокой ночью и в превосходном настроении. Наконец-то моя прекрасная дама вознаградила меня за любовь и преданность. Да ещё как вознаградила! Под глухим, до подбородка, платьем доньи Анны мне открылась пышная грудь и прелестные ровные ножки. Да, на этот раз мне повезло, а ведь бывало и иначе. Непроизвольная улыбка растянула мои губы при воспоминании о прекрасной донье Клементине : моя прежняя возлюбленная обладала ангельским личиком и кривыми, волосатыми ногами сатира, кои были обнаружены мною впоследствии. Вконец развеселившись, я подумал, что неплохо бы отметить своё нынешнее везение и пропустить стаканчик-другой. Посему, завидев первую же характерную вывеску, вошёл в кабачок.

Внутри меня немного пришибло шумом и гомоном разношёрстной публики до отказа заполнявшей сие достойное питейное заведение. Оглядевшись в поисках свободного места, я обнаружил таковое в самом дальнем углу. Правда за столом уже сидел кто-то, но меня это не особенно смущало.

— Прошу прощения, синьор, — произнёс я на всякий случай, ибо человек, сидевший за столом, как мне показалось, дремал, опираясь спиной о стену. Веки его медленно поднялись, он мутно посмотрел на меня, отхлебнул из стоявшей перед ним кружки и снова откинулся, закрыв глаза.

«Тем лучше», — подумал я и принялся за принесённую мне расторопной трактирщицей жареную свинину, запивая её кисловатым молодым вином. Быстро поглотив отменно приготовленное мясо, я приказал подать ещё одну кружку вина.

Заиграли музыканты, перекрывая галдёж задорной гальярдой. Гальярду сменил романс, романс — баллада. Юный курносый певец проникновенно страдал о неразделённой любви, а я вспоминал недавно обнимавшие меня ножки доньи Анны, приканчивая третью кружку здешнего вина, оказавшегося весьма недурным.

— Небось о своей красотке думаете? — Я поперхнулся от неожиданности. Мой сосед уже не дремал, а довольно осмысленно и вопрошающе смотрел на меня.

— Любовь… — продолжил он, не дожидаясь моего ответа. — Что вы о ней знаете? — он глянул на меня горящими глазами и тут же сам себе ответил. — Ровным счётом ничего!

Я хотел возразить, поскольку считал себя знатоком в любовных делах, но заметив отблески безумия в его глазах, промолчал, а он, вдруг понизив голос, жарко зашептал:

— Вы когда-нибудь любили неживую женщину?

— Мёртвую? — выдохнул я, в ужасе перекрестившись и икнул.

— Не мёртвую, а неживую, — мрачно поправил он меня. Я отрицательно замотал головой. Губы незнакомца горько скривились полумесяцем рогами вниз.

— Так слушайте же, — и он начал своё повествование:

— Случилось это десять лет назад, когда юный бастард графа де Колдесано, человека знатного, но небогатого, попал в неприятную ситуацию, и лучшее, что он мог сделать, это наняться матросом на галеон. «Сенсимилья» была обычным двухпалубным торговым судном, коих множество курсирует от берегов Испании до Америки и обратно. Лишь гальюнная фигура отличала этот корабль от его плавучих собратьев. Деревянная кариатида с первого взгляда поразила Хулио. Так звали несчастного юношу, — пояснил мне рассказчик. — То была обнажённая дева, вырезанная из дерева столь искусно, что казалось, она вот-вот оторвётся от корабля и легко побежит по волнам.

Чем бы ни занимался Хулио, какую бы работу ни выполнял, взор его беспрестанно устремлялся в её сторону. Дошло до того, что по ночам, когда вся команда спала крепким сном, Хулио пробирался на нос галеона и пел ей серенады. Матросы, прознав о любви юноши к деревянной бабе, потихоньку посмеивались, а некоторые и громко потешались. Однако Хулио пропускал насмешки мимо ушей, а самому язвительному так преподал урок хорошего тона, что тот довольно долго не мог говорить, — незнакомец прервал рассказ и вперил в меня испытующий взор, словно проверяя, не собираюсь ли и я пошутить по этому поводу.

Убедившись, что лицо моё серьёзно, он продолжил:

— В ту ночь море было абсолютно спокойным, полная луна лениво выкатилась на небеса и, проложив по тёмной воде дорожку к прекрасной статуе, ласкала её безупречные изгибы и выпуклости своим мягким холодным светом.

Восхищённый юноша не мог оторвать взгляда от совершенных форм деревянной девы, сладостная тоска мучительно царапала его душу, а безумное желание терзало тело. Он закричал, в отчаянии, и из его глотки вырвался хриплый, похожий на волчий, вой.

Корабль затрещал и закачался, будто внезапно разыгрался шторм, но небесный свод оставался чистым, круглое око луны благосклонно смотрело на спокойное море и одинокий галеон. Вот только кариатиды, украшавшей нос корабля, не было. Зато по палубе шла прелестная обнажённая девушка. Она протянула к Хулио безупречно выточенные руки и улыбнулась совершенными губами. У бедного юноши закружилась голова, он едва не упал, ибо узнал в нагой красавице свою деревянную возлюбленную. Ноги его дрожали, он с трудом сделал несколько шагов ей навстречу и судорожно обнял. Её тело оказалось гладким и тёплым на ощупь. Не в силах более сдерживаться, Хулио припал к восхитительной груди девы пересохшими губами, как умирающий от жажды к прохладному источнику, и никак не мог напиться. Несколько мгновений спустя на палубу лёг густой туман, накрыв любовников сплошной белёсой дымкой, рассеявшись только к рассвету, — незнакомец задумался.

Я помалкивал, затаив дыхание, в ожидании продолжения.

Мой невольный сосед сделал большой глоток из кружки и заговорил снова:

— Несколько лет, каждое полнолуние деревянная дева оживала и отдавала Хулио свою любовь, да и ему стало казаться, что он и живёт-то только в эти дни... — рассказчик снова умолк, в этот раз надолго, и я, поёрзав от нетерпения, тихонько спросил:

— И что, так до сих пор?

Он посмотрел на меня слепым взглядом и ответил бесцветным голосом:

— Нет, синьор, всё кончилось в один миг. Однажды «Сенсимилью» атаковал пиратский корабль. Вражеские ядра долго терзали корпус жертвы, проделывая в нём пробоину за пробоиной. Хулио отчаянно пытался защитить возлюбленную прикрывая её своим собственным телом, но тщетно. Один из снарядов разворотил прекрасную деревянную грудь кариатиды. Вскоре пираты пошли на абордаж и, перебив почти всю команду и отгрузив ценности в свои трюмы, затопили «Сенсимилью».

Я ахнул, а странный незнакомец принял первоначальную позу, откинувшись к стене и прикрыв глаза. Меня раздирали сомнения, залпом выпив четвёртую кружку вина и спросил:

— Синьор, простите великодушно, как ваше имя?

Он медленно отлепился от стены, достал из-под стола здоровенный сундук и, водрузив его на стол, откинул крышку.

— Меня зовут Хулио. Хулио Карлос де Сенсимилья, — глухо произнёс он.

Внутри сундука лежало большое деревянное полено.