Григорий Перельман : начало романчика. Штейн

-- Добрый день. Мне порекомендовал вас Михаил Ильич… Штейн.

-- Да, да, я в курсе, очень, очень рад! Будем знакомы, проходите, будьте добры, пожалуйста.

-- Спасибо, видите ли….

-- Меня зовут Эдуард Викентьевич.

-- Очень приятно, у меня вот какая про…

-- Шапошников. ША-ПО-ШНИ-КОВ.

-- Учту, а я вот по какому…

-- Садитесь, будьте любезны.

-- Благодарю, мне…

-- Вот. Вам.

-- Что это?

-- Тетрадочка. Пользуйтесь на здоровье.

-- Зачем?

-- Как – зачем? Чтобы записывать.

-- Что?!

-- Всё. Послушали – записали. Например: день первый. И так далее. Работы будет много… А тетрадочка – хорошо! Уж поверьте.

-- Верю Эдуард Ви..ви.. Э-э-э…

-- ВИ-КЕН-ТЬЕ-ВИЧ. Видите? Всё надо записывать, а то как?

-- Вижу. Запишу.

-- ША-ПО-ШНИ-КОВ.

-- Записал.

-- Ну и славненько, хе-хе, а вас самих как зовут-величают?

-- Климом.

-- А вы, извиняюсь, точно от Штейна?!



Михаил Ильич Штейн был другом семьи, евреем и психиатром. В семье он появился в качестве отцовского друга, но это накладка – папашин круг делился на деловых партнёров и собутыльников. Чаще всего имел место распространённый вариант «два в одном». Значительное место в жизни отца отводилось и связям иного рода. Подозреваю, что у меня гораздо больше родственников на пространстве бывшего СССР, кроме того паразита, о котором история не смогла умолчать. Но о нём речь впереди, вернусь к Штейну.

Он не подходил ни под одну из категорий, которым оказывал предпочтение отец, разве что мог круто выпить по случаю. Вообще-то он прерывал зависимости, чем и по сути и зарабатывал на жизнь, но умел дать дрозда в качестве релаксации. Ладно, это тоже не по теме, буду последователен.

Дело в том, что именно он заменил мне отца, когда тот покинул нас с матерью, сославшись на непреодолимое волнение и романтический взрыв. Мне тогда стукнуло семь лет, и я очень рад тому обстоятельству, что Ильич не стал мне профессиональным отчимом, а состоялся на правах приходящего. «Не вошёл в семью» - так, кажется, выглядит пафосная формула общепринятого идиотизма. Не вошёл, да. Но появлялся в семье регулярно. Играл со мной в шахматы, ходил в цирк, подкидывал вкусного. Мать, с её чудовищным самолюбием, никогда бы не взяла денег. Вот, пожалуйста, штришок: пока мама гордо несла в окружающий мир великоросское одиночество, семит Штейн нёс коньяк, колбасу и конфеты. В скудные советские времена это было очень уместно. Должен признать, что его плоский и материальный взгляд на мир лично мне импонировал. Он, кстати, набил отцу морду, и тот стал регулярно появляться раз в квартал. Трезвый, и с деньгами. Узнал я об этой истории много позже. Сам Ильич и прокололся в жёстком подпитии. Здоровенным, и чертовски хорошим мужиком уродился Михаил Ильич. Через столько лет он искренне переживал, что так и не успел извиниться. Помнится, я глядел на этот приступ самобичевания с удивлением. Сам я папеньку не осуждал, но и запредельных чувств к нему не испытывал. С чего бы? К захлебнувшемуся летней ночью сердцу он шёл всю жизнь. Думаю, что если кто и испытал культурный шок, так это юная херсонская блядь, узнавшая при составлении протокола, что на её телесах дал дуба почётный член Союза Художников. А вероятнее всего, что и ей это было по барабану. Похоже, что если кто и сожалел о бывшем клиенте незамутнённо, так это правильный мужик Штейн, самый русский из всех, кого я знаю. От него, кстати, тянуло не перхотью с чесноком, а дышало кондовой Русью. Я в этом разбираюсь.

Сам Михаил Ильич помер злым ноябрьским утром, шесть лет назад, рванув натощак двухпудовую гирю.(мать стала играть в шахматы с котом. Сколько они сыграли их со Ш. Мб он дождался своего кофе в постель? Искренне надеюсь…)

А на момент описываемых событий он был живее всех живых, весь заросший густой, с проседью, шерстью. Периодически он втыкал в моё растерянное лицо рюмочку, мы пили, закусывали, и он весело торопил:

-- Ну, давай, давай! Что там дальше-то?

А дальше он умер.
От гири.