евгений борзенков : На конкурс

Настоящая Лютая Хуйня накрыла его неожиданно, посреди ночи, и как-то сразу всерьез. Был четвертый час, он как всегда сидел в своей Вольве под подъездом, побухивал и и вытыкивал в телефоне обычную лютую хуйню. Ничто не предвещало беды. Внезапно сморщенный засохший авокадо из-под сиденья, спижженый им когда-то в Ашане или Пятерочке, разодрал прорезавшиеся глаза, потянул невесть откуда взявшимися ручонками, вскочил на торпеду прямо перед его носом и произнес человеческим голосом, закинув ногу на ногу:

- Слушай-ка сюда, еблан, - он улыбнулся скукоженым ртом, - наконец настал час, когда я могу это сказать – ТЫ ЗА-Е-БАЛ. Фух... Ты заебааааал!!! Слышишь?! Если ты заебал даже неодушевленное – меня - авокаду, эту машину, свой телефон, этот руль, это сиденье, то что сказать о живых? Эй, сюда смотри!

Сержант выронил стакан и громко засопел, не смея моргнуть расширенными от ужаса глазами. «Ну вот и все... - понеслись в голове лихорадочные титры, - что делать? Кому звонить? Жене? Сыну? Если щас побежать, а вдруг инсульт? Водку допить, там осталось... Где телефон? А, вот... А если скорая не успеет? Орлуше?»

- Орлуше не звони, сразу говорю, - сказал авокадо, - он из-за тебя уже третий раз номер меняет.

- Ты кто? – тонко пискнул этот брутальный бородач, называющий себя Сержантом. По правде, в миру ощущал он себя полковником, окружающие считали его переодетым ефрейтором, но на деле в душе он всегда был прапорщиком, еще с Кубы, когда сам Фидель, держа его на коленках, похлопывал по попке в туго обтянутых пионерских шортиках и приговаривал, щурясь и попыхивая сигарой: «Теперь ты прапорщик, Сержант, не иначе. Гордись этим, мой маленький прапорито...»

- Ты и правда дебил? Ах, это риторический вопрос. Я кто? Я Пиздец. А ты что подумал? Твой конкретно Пиздец, и я настал. Ну-ка, давай, включай свой Битолс, в последний раз. Естырдэй, блять. Не хочешь? Нет настроения? А чиво? Ну тогда расскажи, мне, здесь и сейчас, в сто тысяч двести пятисотый раз, как однажды Орлуша, ты с Орлушей, ты у Орлуши, Орлуша и ты, Орлуша и вы с Орлушей, ты в Орлуше, Орлуша в тебе, Орлуша в душу, Орлуша с Орлушей, ты и от хуя уши, ты с астролябией верхом на Орлуше, вокруг могилы, череп Орлуши у тебя в руке –о, бедный Орлуша! Он читает едкие стихи и жарит котлеты прямо на твоей пригоревшей заднице, пока ты колешь орехи астролябией или пялишься в сторону кладбища, по которому едет танк, в танке четыре собаки, один танкист, два Орлуши и ещё один сверху, отстреливается из ПКТ по самолетам, которые как мухи кружат над кладбищем, а ты настоящий хиппи, доо, с бородой и вылупленными глазами, как у краба, которого жарит Орлуша, ох как вы пели, какие тусы, какие литпромы, сколько небритой пизды, как их много, аэродромы, самолеты, авиация, ты и авиация, ты и небо, небо и звезды, небритые звезды, ты и небритая пизда у тебя под носом, которой ты занюхиваешь каждый стакан, любимое кладбище, о, сколько могил, саркофаг Орлуши...



В окно машины постучали. Сержант подскочил, ударившись головой о потолок и повернул дикое лицо. Перед ним стоял Собянин и показывал жестом, чтобы Сержант опустил стекло.

- Здравствуйте, - вежливо произнес мэр, - прекрасная ночь, не правда ли? Ваши документы.

- Ты кто? Уйди... – Сержант замахал на него рукой, - сгинь....

- Паслюшай, прапорито, - Собянин заговорил вдруг голосом Фиделя Кастро с кавказским акцентом, - выпусти пар, э. Докумэнты гдэ?

- Уйди! – заорал Сержант.

- Мне тоже уйти? – Голос с заднего сиденья заставил Сержанта дернуть головой так, что хрустнули шейные позвонки. Там в раскованной позе сидел Орлуша, почему-то с головой Вертинской на плечах, - ты не рад мне?

- Ага, я тоже гляжу, он ахуевший сегодня какой-то, - поддакнул с торпеды авокадо, - то заклинания читает, чтоб тебя вызвать, а то «уйди». А кто фотку старую Орлушину зализал до дыр, а, извращенец? И главное, наклюкается под утро, достанет ее, накрасит губы помадой, кстати тоже спижженой для такого дела, и давай лобызать, и все норовит с обратной стороны. Куда ты там целишься? В затылок? Спину? Или пониже? Тьфу, блять.

- Э, так докумэнты дашь, брат? – Собянин напомнил о себе, переминаясь с ноги на ногу и потирая руки.

- Неет! – заорал Сержант, в полном безумии вращая головой почти на сто восемьдесят градусов. Он держал телефон двумя руками перед собой как щит или оберег.

- Слышь, а баблом не выручишь, брат? – мэр за окном вдруг резко понизил ставки, - помоги, клянусь, бля буду! – и без всяких дальнейших прелюдий с размаху локтем высадил стекло. Сержанта окатило осколками. Собянин протянул руки и схватил его за горло. Сзади в его жиденький хайер в с визгом вцепилась Вертинская в теле Орлуши. Толпой они крепко взялись за бедолагу с видимым твердым намерением оторвать ему голову. Собянин душил его, стараясь сломать кадык, а Орлуша с головой Вертинской крутил взлохмаченную башку против часовой, будто она была на резьбе. Авокадо тоже подключился, прыгнув Сержанту на бороду, и с улюлюканьем стал выдирать волосок за волоском.



Беспощадная Лютая Хуйня вселенских масштабов воцарилась на трех сжатых квадратных метрах в старенькой Вольве.



В русской мистической традиции под утро всегда поет определенная птица. И это не ворон. Принято считать, что ее неприятный трагический крик будит зарю и отгоняет нечистую силу.

В затухающем мозгу старого алкоголика блеснул предпоследний нейрон. Он вспомнил.

- Петухи! Петухи! – захрипел он, брызгая пеной, - где?! Петухи, блять!!!

Но откуда взяться петухам посреди Москвы? Они все давно превратились в людей.

- Петя! Петушок!!! Миленький! Пи-да-ра-сыыыы!!! – задыхался Сержант из последних сил, - курлы! Курлы! Тьфу, блять, не так – Кукареку! Кукареку, клянусь! Кукарэку, ара, э! КУ!КА!РЕ!КУ!

Первый дворник, что позевывая вышел на смену, издали увидел, как старая Вольво раскачивается толчками. Все знали что Сержант живет в ней, ходили слухи, что жена иногда позволяет ему зайти в квартиру поесть, переодеться и принять ванну. Обычно этот нелюдимый алкаш вел себя тихо и не буянил, но сейчас творилось странное. Подойдя ближе, дворник увидел что внутри машины, в совершенном одиночестве беснуется Сержант. Взбитые дыбом волосы, налитые кровью глаза, перекошенный рот были словно из самой преисподней подсвечены демоническим светом от телефона, который он держал перед собой. Он бился, подпрыгивал, кукарекал и дико хохотал, не переставая при этом что-то писать в телефоне.

Дворник в испуге отшатнулся, выронил метлу и куда-то побежал.

Спустя время, когда тревожное солнце только-только измазало красным верхушки деревьев, вдали завыла сирена скорой. Подъехать ближе было невозможно из-за припаркованных машин, и вот уже санитары, прихватив носилки, бежали что было мочи, ведомые сердобольным дворником. Приблизившись к Вольво, они опустили руки и застыли в изумлении, пораженные в самое сердце открывшейся картиной.

Сержант сидел в позе лотоса, сведя глаза к переносице, расслабленно приоткрыв рот, с бессмысленным, совершенно босым от эмоций и бороды лицом. На голове не было ни волоска. На его девственно лысом черепе горела печать первого багрового луча. На коленях была рассыпана кучка поседевшей шерсти с головы и лица, что облетела с него словно осенние листья.



Теперь уже никто не смог бы заподозрить в нем бывшего хиппи.