дважды Гумберт : Сафронов

Порою Сафронов забывал покурить. Не курил день или два, потом вспоминал, лихорадочно искал сигареты. Пока искал, забывал, что ищет. Находил что-то другое и удивлялся: «Гвоздь? А откуда он взялся? Малость погнутый. Точно ли гвоздь? Ну вот же – шляпка, вот острие. Значит – гвоздь! Можно скрепить две доски. Ура, это гвоздь!»
И – на тысячу лет хорошее настроение.
В целом, Сафронов – чудак. Когда он движется по улице, люди малодушно отворачиваются. Он как мёртвый, что встал из земли и потек. Куда? По какой надобности? А он просто пошел погулять. А он только хочет убедиться, что можно ходить, что будет ему, на что при ходьбе опираться, куда сворачивать. Чем дышать, наконец.
Ну, если честно, в прежние годы (где они, кстати?) Сафронов не любил материальности мира. И это была взаимнейшая неприязнь. Ведь Сафронову три триллиона лет. А этой материальной Вселенной всего ничего. Но вот поди ж ты – Сафронов запутался в ней безнадежно и ничего не может теперь предпринять. Даже себя позабыл. Как ему быть? Эта дрянная, чокнутая Вселенная набросилась на него, как хищная птица. И потащила в когтях. А Охотник уже прицелился, от азарта язык прикусил. Грянет выстрел внезапно. Охотник сделает из птицы чучело и поставит на видное место, чтобы натыкались друзья, знакомые. Чтобы им восхищались. И что тогда будет с Сафроновым?
Жалко стало себя Сафронову. И связался он с Чортом. Чорт был сухопарый, с большим кадыком и выпученными голубыми глазами. Он обещал Сафронову спасение в лабиринтах сновидений. Под влиянием Чорта Сафронов занимался абстрактным, принимал разные психотропные вещества, просто спал как убитый, набегавшись, а потом записывал свои кощунственные кошмары. Еще он падал в обмороки, нарочно заражался болезнями и истово бредил в поту. Кстати, из одной такой меленькой капельки пота Сафронова и получился окаянный Интернет. Короче, Сафронов совсем помрачился духом и возгордился без меры. Он стал тем аллегорическим дурачком, что ищет ключи под фонарем. Но вот чары рухнули - и вышло, что Чорт просто смеется над ним. Что все эти вещие сны и управляемые иллюзии – не более чем глюки, пустые, пресные игры разума. А сам разум, или, в частном случае Сафронова, Разум – это и есть Вселенная, от которой нужно скорее бежать. Тогда Сафронов подкараулил Чорта в кривом переулке недалеко от площади Ленина и клещами вырвал ему кадык. Бурно брызнула кровь, и глаза обманщика из бирюзовых стали бронзовыми.
Это непреднамеренное убийство принесло Сафронову минутное облегчение и миллионы лет тяжких моральных мук. Что еще более привязало его к материальному миру.
У Сафронова был сосед, толстый восточный человек с добродушной ухмылкой, какой-то то ли торговец человечьими органами, то ли черный риелтор. Этот Восточный как-то взял Сафронова за нос и долго водил за собой, демонстрируя разные животворные виды, еще не обезображенные прогрессивно мыслящим человеком. Потом он отпустил оконечность Сафронова и молвил: «Вижу, бля, как ты бухаешь нелепо. Хоть ты и тихий. Тебе надо взять себя в руки, жениться. Ну, не хочешь жениться – тогда тебе нужно не опьянять себя, а трезветь. Двигай в другую сторону – и будешь счастлив. Как я». И Сафронов всё понял. И стал трезветь. И вот, что интересно. Опьянять себя можно было лишь до известной степени. А трезветь – бесконечно.
В лесу Сафронов нашел замшелую избушку и стал трезветь. Обычно он трезвел ночами, а днем что-нибудь строгал или пел. Лесные животные приносили Сафронову продукты. Одной вьюжной ночью он постиг, что материальность – тот же бред, прелесть и грёза-фантазия. И не нужно бежать от нее – достаточно щелкнуть пальцами, чтобы она стала податливой, как пластилин. Ну, и соответственно: все бывшие, настоящие и грядущие особи человечества - беспробудно пьяны. Буйные пьяные творят большие дела, а смирные – малые, вот и вся разница. А Сафронов, будучи трезвым, пуще того - постоянно трезвеющим, может покоиться и созерцать. Как бы сидя на вершине холма, над долиной, над пастбищем. Но если вдруг засвербит в голове, можно поменять ландшафт одним усилием мысли. Прямоходящее стадо все равно ничего не заметит. Только перегруппируется по-новому.
Достигнув просветления, Сафронов бросил избушку и снова вселился в свою квартиру. Правда, сделал ее побольше в несколько сотен раз. Чего только он потом не творил с привычной болванкой реальности, как только над нею ни изгалялся.
А потом на него и нашла та странная, лунатическая забывчивость, о которой мы говорили в самом начале. Скучно и пусто стало Сафронову в пластилиновом мире. И деньги ему стали противны, и женщины, и рокочущие моторы. Всё это было персть и говно. Не имело к нему ни малейшего отношения. Зато вызывали неистощимое удивление всякие мелкие и беспризорные вещи. Вдруг узнанные и названные, они умиляли и наполняли покоем встроенную совесть. Этот новый покой был отличен от покоя созерцания. Он был печального образа, глубже, страшней.
Сафронов сделал было большущую бомбу… чтобы взорвать всё к чертям… вместе с Восточным, с которым по-соседски делил этот мир, и на ухмылку которого то и дело натыкался в самых отдаленных и диких местах… взорвать вместе с параллельными и альтернативными мирами… да и саму Пустоту тоже взорвать, и себя самого, в первую голову, чтобы вообще ничего не было… только мокрое, мокрое анти-место… но не стал. Сжал бомбу до точки и вплюнул в себя. Ибо жалко стало Сафронову мелких, странных, ненужных, дрянных – разных собачек, птичек, вещей. Какие-нибудь былинки и козявки влекли Сафронова таинственным блеском. И вдруг вся материя разом приобретала достоинство чистого, честного золота. И в ней открывались такие интригующие прогалы. И снова хотелось быть, есть, плавать и ждать чего-то невместного, невероятного. Нет, не клеткой была материя для него – но полигоном.
Он вышел из дома и облюбовал для жилья городскую помойку, занимающую преогромную площадь.
Там он открыл много нового и интересного. Все пять чувств его заработали, Разум стих, и проносящийся над помойкой ветер был дружествен. К Сафронову стали приезжать самые важные люди и спрашивали его совета и благословления. А однажды к нему с небес спустился сам Бог Саваоф, на колеснице, запряженной драконами. Он погладил Сафронова по голове, перезапустил и нарек клоном-сыном своим.
И тогда вспомнил Сафронов, что он и есть русский Христос, упоенный Царь Пира, Опричник Предвечного Небытия, Громоотвод, Грамота, Тур, Лал, Опахало.
Вечная Тьма была до Рождения Сафронова, и Тьма будет по его Смерти.
Имя Ему – Праздник.
Вот как Сафронов восстановил идентичность.