Ромка Кактус : Тарас

Тарас в дедовской шапке и новых валенках вышел из дома, где жил с собакой и ещё одной собакой поменьше, так сказать, для души. Обновляя проторенную в сугробе лазейку, он устремился туда, где среди берёз горел огонь и милые сердцу Тараса девушки сплетали свои волосы вместе, чтоб стать как бы единой супер-девушкой, чьё супер-сердце способно вместить любовь к Тарасу, личности столь неоднозначной, что даже призраки не всегда могут обратить его в бегство своим явлением. Внутри супер-девушки, в её огромных лёгких Тарас поселится со всем удобством, с собакой и ещё одной собакой поменьше, которая бывает игрива, пока идёт дождь.

Тарас лезет в декольте сугроба, застревая в снегах всё глубже, в памяти своей в это же время он уносится в эпоху своего детства, когда огромные, размером с семнадцатиэтажный дом, воздушные змеи витали над шпилями замка, куда Тарас шёл со школьным ранцем, набитым книгами, камнями и мёртвыми лягушками. Не всякий говорящий топинамбур так мечтает о поездке в Анталию, как маленький Тарас мечтал тогда обменять в школе мёртвых лягушек и камни на оценку «отлично» по естествознанию, чтоб показать своей матери, из какого картона он, Тарас, сделан, какими нитками шит его школьный мундир. В военной кампании против родителей, какую Тарас принуждён был вести с тех пор, как приучился ходить самостоятельно, школьные оценки служили верным оружием, и обе стороны охотно пользовались им в своих интересах, избегая в таких случаях большого кровопролития. Насилие памяти охотно сменяется грёзами непристойного характера, в которых Тарас почему-то лапает груди молоденьких девушек в темноте, должно быть, в автобусе, где он как бы едет на работу, погас свет, и его источник упал одной из девушек за шиворот. Вновь это обращает нас к образу декольте, с которого начался абзац — я называю подобный приём взятием в скобки.

Лесные девы, что сплетают косы вместе, ещё не так полны сказочной метафизики, так что я в какой-то момент решил добавить лунный свет. Забавно наблюдать, как текст конструируется как бы из ничего, из подсознательного мусора, осколков памяти и дребезгов воображения, да ещё и снабжается в процессе пространным комментарием, не так ли? Но довольно. Тарас деловито болтает ногами, с них слетели от усердия прорваться сквозь непогоду валенки, шапку он тоже потерял, а вернее, предусмотрительно спрятал от самого себя, так как вещь ценная, пропитанная дедовской энергией, его желанием жить тысячу лет и каждую весну закапывать на даче картофельные клубни, чтоб выкопать их осенью весьма приумноженными.

Изнемогая от блаженства, достойного лучших декораций, свинья пердит возле обледенелого розового куста. Тысячи свиней пердят, как в самый первый раз, навстречу таинствам весны, чья магма журчит в венах ручьёв, раскаляя наши сердца. Весна… Весна, что уводит со сцены армию обоссанных снеговиков и никогда не повторится.

Тарас добрался до костра, он дышит на ладони, он жадно ловит взгляды дев и сам любуется ими в лунном свете, который я нарочно добавил ради эффекта. Молочные тела, едва прикрытые новомодными тряпочками, их кисельные берега; быстрая и бестолковая речь, но улыбка и взгляд живей просит отклик, чем суть слов, застрявших в пустоте, разделившей тела, так что нам остались лишь тела и их позы: рты могут произносить слова, но будет лучше, когда рты научатся шептать на ушко…

В последней сцене Тарас в глуши диких лесов, где витают пушистые и готовые к всяческим ласкам звери, играет с парой потешных опоссумов, гладит сову, целует новорожденного тюленчика, который невесть откуда здесь взялся.