Юра Дзоз : Воспитатель сердца.

После смерти бабушки, через год, мама сказала, что нашла мне нового учителя математики, заметив, что это женщина, и очень хороший педагог. Меня эта присказка пугала. Лучше б мама вообще ничего не прибавляла. Предыдущие «очень хорошие», оказывались, по моему личному мнению, не очень хорошими педагогами. Может, эти люди неплохо знали свой предмет, но учить ему не умели. Поэтому я не поверил, и привычно внутренне ощетинился.
Ирина Васильевна носила фамилию разведчика, Исаева. Мы впервые встретились у меня дома, она пришла в обозначенное мамой время. Я открыл деверь, и мне почему-то вспомнилась слониха с завитой ватрушкой косой. Я говорю с нежностью и любовью в сердце, о женщине, ставшей мне больше наставницей в вопросах души, чем в математике.
Её ноги были толстыми, я почему-то особенно запомнил её ноги. Опершись о дверь гардеробного шкафа, она снимала растоптанные сандалии, а я смотрел на красные линии передавленной лямками кожи. Её платье, простенькое, цветастое совершенно ей не шло; эта женщина не особо заботилась о своём внешнем виде, и этим, наверное, напомнила мне бабушку. Чем-то родным пахнуло от незнакомого человека. Ирина Васильевна о чем-то меня спрашивала, обычные для знакомства вопросы, а я не представлял, как на неё реагировать.
Я быстро понял, что смогу быть ведомым, и начал действовать, но превратился из протестного подростка тринадцати лет в ребёнка. Ни одно действие моё не находило противодействия, я не слышал привычного учительского тона, Ирина Васильевна вздыхала на моё малолетнее скотство, и ласково улыбалась. Видела во мне чудного мальчика, блаженное создание. Уж не знаю, как она смогла разглядеть во мне что-то блаженное.
Один раз, помню, спросила, почему у меня джинсы порваны и в булавках разного размера, и что за странный человек изображен на моей футболке. Я отвечал, что человек этот, Егор Летов, главный панк, а булавки, это потому что панки Хой, и оттопыривал пальцы, делал «козу». На эту дерзость Ирина Васильевна отвечала, что ничего в этом не понимает. И всё. Её невозможно было подколоть, любая ирония разбивалась как волна об скалы, её улыбкой.
Ирина Васильевна работала на факультете химии в НИИ Кемерово, и с её слов ни во что, кроме светлого будущего коммунизма не верила, до Чернобыльской катастрофы. После взрыва их бросили в эпицентр заражения. И там моя учительница математики пережила момент просветления, вроде религиозного экстаза в подлинном смысле, насколько я мог судить.
Их подразделению выпало место размещения — храм. Дислоцировали кого где, кому что выпадало. Здание церкви приглянулось цельностью стен и свода — оно совсем не пострадало. Замеры предписывалось делать как на открытом воздухе, так и в закрытых помещениях. И никому не известно случился бы религиозный рывок с Ириной Васильевной, не введи когда-то это правило чья-то умная голова с нормативную документацию. Ведь в одно и то же время дня или ночи стрелка ренгометра на улице зашкаливала, а под священными сводами нет. И именно вообще, на нуль, на чём всегда акцентировала Инина Васильевна, и всегда в необыкновенном волнении.
Заметив, с каким чувством поведана история, я, дабы отвлечь внимание учителя от предмета, который я никогда не любил и лишь взрослым понял, стал просить рассказывать мне что-то подобное. Я переставал претворяться перед Ириной Васильевной, всё чаще становился с ней таким, каким бываю в одиночестве.
Ирина Васильевна рассказывала о своей жизни без назидания, без натиска, именно поэтому я глубоко впитал её слова. К примеру, она говорила: «В церковных храмах много нечистой силы». Я, с детства именно к этой силе тяготеющий, спрашивал, с подлинным интересом в голосе: «А почему?». И тогда моя собеседница говорила, что диавол (она всегда говорила так, никогда не смягчая согласную) имеет множество лиц, и часто выдаёт себя за ненастоящего бога, и когда люди впадают в заблуждение, ошибочно поклоняются таким богам, воображая, что Богу настоящему, тогда-то они и приходят в храм без главного. И тогда я спрашивал: «А что же главное?». Ирина Васильевна отвечала, что чистое сердце главное, а потом мы переходили к домашнему заданию, от которого я больше не отлынивал. Я затихал.
Собственных детей у Ирины Васильевны не было, как и мужчин в её жизни — она была старой девой. Ко мне женщина была привязана до последних своих дней. Я позабыл о ней, как только отбыл в училище (КСВУ), где очерствел, и, бывая дома в трехмесячных отпусках, не считал своим долгом навестить старую задушевную подругу. Часто, помню, отмахивался, когда мама совала мне под ухо трубку мобильного, и мигала, мол, поговори. Помню точно, какими тяжелыми для меня были минуты общения с ней, и теперь я знаю, что тогда она это понимала. Хоть и не могу знать наверняка. В годы близкой смерти Ирины Васильевны её нечастые, редкие, совсем редкие (понимала, что неприятна мне и не хотела обременять) звонки стали для меня уж совсем невыносимы. Потому что Ирина Васильевна знала что умрёт, и видимо что-то ещё такое знала, потому что повторяла и повторяла слова, которые я не мог понять. Теперь понимаю. И никому о них не скажу.
А потом она умерла.
Я не приехал из Киева на похороны, и не был у неё на могиле. Что ж, пусть, хоть эти слова о том, что я пронёс её, Ирину Васильевну, в себе, через все круги моей жизни, что не забыл, станут лучом, который я посылаю ей с земли. Снизу вверх.