Игорь Бекетов : Лесбийская рапсодия (репост)

Лесбийская рапсодия

Восьмое марта. Навсегда утраченный праздник. Но я не подаю вида и деланно радуюсь подарку: трем чайным розам и флакончику Climat; благодарно суюсь носом в плечо мужа, надеваю шубку и упархиваю вон, будто бы нагуливать финал своей диссертации. Врушка, завтрашний доктор наук.

Спускаюсь в лифте, тогда как прежде цокала каблучками по ступеням, чуть задерживаясь против квартиры за номером восемь в третьем этаже. Но теперь там живут другие люди. И мне тяжело видеть эту дверь.

Парк Новосибирского Академгородка. Здесь, помимо своей воли, покидаю нынешний март и оказываюсь в марте прошлогоднем. Вот – та самая скамья под неохватной сосной. Из годичной мреющей дали немедленно выхватывается картинка: Петр Жораевич сидит в хохочущей позе, упрятав лицо в ладони. Я подхожу, заранее улыбаясь его предполагаемому смеху: неподалеку разноцветная малышня под присмотром мам оккупировала пластиковую горку и шлифует ее болоньевыми задками, потешно заваливаясь набок на исходе ската.

Присаживаюсь на скамью и понимаю: ведущий научный сотрудник нашего НИИ плачет. Что ж, ясно по ком. Последнюю неделю – шу-шу-шу по углам. “Слышали, от ПЖ ушла жена. К женщине. Лесбийские наклонности, знаете ли”.

Мне ли было не знать! Но как поменялся шеф в годы брака! Год и еще год. Мы понятия не имели, что он в подлиннике читает Фитцджеральда и способен душевно справиться о здоровье снулого аспиранта, бодающего лбом лабораторный автоклав после студенческой попойки.

“Знаете, я теперь очень люблю господина ПЖ”. “А я его еще больше ку!”

А до женитьбы этот видный полуармянин, стреноженный прикладной наукой, жал из нас трепет и сок.

– Петр Жораевич, дорогой, могу я помочь?

– Дет-дед, дичего ди дада, оставьте.

Он отворачивается, долго и гулко сморкается в носовой платок, потом говорит обновлённым голосом:

– Сегодня у Евгении юбилей. Тридцать лет. Светлое совпадение. Мне всегда казалось что люди, произведенные на свет к праздничным датам, отмечены. Впрочем, это лишь… это не так, это софизм. Но Женя… вы же видели Женю, она необыкновенна.

***
Он говорил правду. Евгения. Плод евгеники от полубогов Гипербореи. Намагниченная Нефертити. Не ведая обо мне, она вторглась в мою жизнь, притянула царственным оборотом головы с неземной улыбкой; смешала и оставила в смущении и одиночестве, в тоске и стыде.

Устремляюсь еще вспять. Вот он – ноябрь годичной давности, реперная точка.

Предзакатный час. Излюбленная мною пора – сумеречная плавность жизни, сглаживающая ухабы дня. Дремал ввечеру подсвеченный Блоковскими фонарями парк, и новорожденный снег отливал топазом, и верхушки сосен ласкала мандариновая кромка солнца. Сквозь лесок я выбрела тропкой в парковую аллею и увидела пару.

Петр Жораевич, любуясь закатом, проникновенно разъезжался ахматовским ямбом “и сосен розовое тело в закатный час обнажено”, а его жена кормила с руки припоздавшую белку. Евгения обернулась на мою хрустящую поступь, и я – тридцатилетняя женщина, кандидат наук, пронзительно позавидовала зверьку, который, повиснув на стволе сосны вверх тормашками, уписывал с ее ладони лакомство.

Что случилось тогда? С каких горних высей сошло повеление? Впопыхах я приняла тот сладкий укол за легкий заскок и, придя домой, увлекла мужа в постель, чтобы уж окончательно избавиться от наваждения. Помнится, руки мужа – еще вчера умелые и отзывчивые, чудились мне лапами, а в его мускулистой груди я высматривала те египетские глаза.

Невероятная метаморфоза. А суть вот в чем: если мы не видим другую сторону луны, то это не означает, что ее нет. Я оказалась не подготовлена к космическому рандеву с собою, не нашла сил отбиться от напирающего на меня образа, и в последующие дни и месяцы всё караулила возможность однобоких встреч – из-за угла, исподтишка – свиданий редких, безысходных, и терпких как шлейф аромата ее абиссинских духов.

Бедный мой муж – без вины виноватый, досаждающий шершавыми ласками. Постылый мой дом – благодатный прежде – ставший домом терпимости.

“Да что же мне в ней? Что мне в Гекубе? Надо взять себя в руки”. И я брала, исполняла этот монашеский каламбур, утишая под шелест душа вязкую истому в узких бедрах. Любовь? Химия любви? Может быть. Я не знаю. Шестнадцать месяцев пытки разорвали ковалентную связь между мной и мужем, а новой формулой меня обнесли, будто десертом на званом обеде. Впрочем, на место сладкого, к часу моего очередного бдения был подан вишневый “Фольксваген”. Он въехал в февральский двор, из авто вышла Евгения. Она так прощалась с дамой, сидящей за рулем, как могут прощаться только любовники. Машина уже трогалась, а они всё не могли расцепить пальцев, одетых в алую лайку. И, странное дело, я не ревновала Евгению к мужу, но мне захотелось отсечь окаянную длань незнакомки, похитившую мой мучительный дар.

***

– Евгения необыкновенна, – соглашаюсь я с шефом.

– Она сошлась с женщиной. Живет у нее.

– Вот как?

ПЖ глянул на меня так, будто уличил во лжи. А потом случилось вот что: он припомнил мою готовность ему помочь.

“Нужен час вашего времени, передать Жене подарок ко дню рождения”.

С его слов жена не желала с ним видеться, а он не мыслил встречи с ее любовницей.

“Мне удалось разжиться адресом, микрорайон “Щ”, двадцать минут езды. Нажмете звонок, вызовете ее на площадку”.

Путь прошел в молчании. Петр Жораевич вел “Крузер” с изящным шиком, а я искоса взглядывала на его породистый профиль и думала, как же несчастен он теперь. В конце пути, через зеркало улыбнувшись моим глазам, он сказал:

– Простите. Втянул вас в свою беду.

Я не нашла сил ответить, мне хотелось выть лишь о своей беде.

Дверь открыла Евгения, и почему-то сама шагнула в проем. Мячиковый перепрыг моего сердца, ее бестрепетный взгляд поверх меня и дуплет выстрелов, всё это случилось одновременно. Помню свой немой вскрик, театральную позу убитой наповал Евгении, и предсмертное кряхтение ее мужа, содрогавшегося на кафельном полу с пистолетом в руке.

Из недр жилища вынеслась та, другая, обесцвеченная фурия: свистящий шелковый халат, жуткая косметическая маска цвета лимона. Не сознавая момента, она стянула с себя тапок и с тяжкой злобой принялась хлестать ПЖ по лицу, и ее выпавшие из халата налитые груди, будто маятники, отсчитывали последние такты жизни того, кто пока еще оставался Петром Жораевичем.