Арлекин : Рак матки

Красиво стало в мире, когда они втроём сшили разорванное.

...Значит, теперь разрастание подчиняет себе возможность и контекст, пространства и связи, ароматные притоны вселенных и ничтожные клочки экстропии.

Гля! Когда эта дура двухкамерного мышления вот так едет на голом холизме, трудно не хохотать в небеса... И что за тень отбрасывает насекомая воля космоса, что за прекрасную тень! Боюсь, вечную ночь охотно встречает один хаос, и только в поле концепций. Нет, я держусь на свету, укореняюсь клетка за клеткой вот тут в маточке, клетка за клеткой, клетка за клеткой расту и расту. Я зна-а-аю, знаю тебя, манда ты мелкая, никаких тайн уже нет, я смотрюсь в твою яйцеклетку, как в зеркало. Встала в восемь и пошла в осень. Если уж на то пошло, с моей точки зрения как опухоли, оный акт зачатия не стал апофеозом. Хотя и хаос, как будто, перестал ужасать: крушение реальности от основ удостоилось лишь холодного ракового взгляда, и даже не сразу.

Может ли такое быть, что недолгая моя человеческая жизнь подобна ступени на лестнице бытия? Становление осознающей себя опухоли? Наверное, ты родилась, чтобы стать матерью, а кое-кто умер, чтобы ты ею не стала. Умер, чтобы к моим средствам приложить чьи-то цели. Умер, чтобы я жила.

В тебе.

И вот я здесь. И ты огромна, ты повсюду, из тебя состоят мои сны, мои пасторали, мой рацион. Твоя матка — как небо, яйцеклетка сияет солнцем плоти, зачатие — взрыв сверхновой. Твои ткани — это музыка, я — песня. Голодная песня рефлексов.

Отвори дверь
И войдёт зверь
Отвари взварь
И взойдёт хмарь
Приглуши звон
Подави стон
Придуши тварь
Подожди смерть

Но оставим лирику, моя дорогая. Пускай обстоятельства свели нас в несколько мрачной координате взаимоотношений, далёкой от симбиотических моделей, — в сущности, связь двух существ всегда связь двух существ в сущности...

Эй, слышишь мои голоса в твоей шейке?

Ты нужна мне!

Нужно это оголтелое деление, этот неконтролируемый рост, нужно занимать больше места, чем ты можешь дать, давать больше себя, чем ты можешь вместить. Нужно внедряться в твою ткань, колонизировать твоё нутро. Каждая моя новая клетка — будто свая, вбиваемая в плоть, когда я осваиваю пространство, которое твой организм считал своим. И ещё мне нужно, чтобы он меня, наконец, заметил. Мне нужно, чтобы он в замешательстве и растерянности посылал в штаб исполненные ужаса отчёты. И я, вроде как, возликую, произрастая везде, куда протяну метастазы. Мне нужно, чтобы я своим присутствием меняла всё вокруг, как новая маленькая жизнь внутри старой большой жизни влияет на структуру вообще. Нужно говорить с тобой. Особой формой разговора. Вроде случая, когда митохондрия окисляла органику и среди электрического шума вдруг различила музыку. И та ей не понравилась. А вот музыке понравилось быть услышанной, она захотела звучать. Так же и мне — нравится, что ты жалуешься папе на боли в животе, а он даёт тебе кефир.

Какой чудесный, восхитительный мир!

И если я могу хотеть, то я хочу, чтобы ты знала. Когда этот начнёт вызревать у тебя, уж тут я буду препятствовать, буду поджирать. И если это может протекать, я помешаю. Потому что я здесь для того, чтобы ничто ни к чему не пришло. И всегда буду будто больше. Странно, я понимаю, что расту. В мерцании электрической синевы смотрю на отца, как он воспламеняется по дороге ко мне. Потом издалека кричит. Между нами чужое поле. Здесь уже ни облокотиться, ни приколениться. В клетках поселяется радостный трепет, ну а я просто знаю об этой встрече. Он несёт бремя, отчего из рта его проливается ночь. Нам не поговорить, пап, я у темени под сферой. А ты-то чего? Хочешь узнать, может ли пракосмос не бояться взрыва, а от самого уже мало что осталось.

Впрочем, я отвлекаюсь, а ты, утроба… Очевидно, к тому времени, как ты меня услышишь, для нас обеих я буду лишь пакость. Пакостная, пакостная пакость.

Таков он мир.

Попробуй перестать.

Не можешь.

Надеюсь, пузырь получился не тесный. Эй, а где... Стой-стой, ты что делаешь? Очищаешь себя от меня, будто моя жизнь никчёмнее твоей? Уличил, как ты ничком… Не смей! Я возвожу парацетамоловые стены... Яма зла. Жуть! Пора цвета мора и веселья. Я призвал ожить в пересветах норы и ущелья. Я признал: ты рождена стать матерью. А я тут, чтобы ты ею не стала. Я — я, а ты — моя среда.

Да, ты уже рассказывал эту историю.

Наши клетки дремлют, сомнамбулически сопровождаются их союзником обратно в вязкую синклиналь пагубы. И так называемые ужасные смерти агонизировавших, и жизнь живущих являются результатом абсолютной контингентности космической бездны. Разукрупнение социуса: из тел, простёршихся как ландшафты, начинают выделяться собственные повествования. Напрасно мы стараемся говорить о том, что видим, ибо то, что мы видим, никогда не обитает в том, что мы говорим. Каждый предмет заслонён от нас словом, по большей части лживым. Мы видим не то, что видим, а то, что нам сказали. Если и существует язык, то именно между теми, кто не говорит на одном и том же языке. Именно для этого и создаётся язык - для перевода, а не для коммуникации. Что это, как не апотеозис языка?

"Красиво стало в мире, когда они втроём сшили разорванное."

Кто эти трое? Что было разорвано? Метафора это или действительно что-то шили, делая красоту? Что ж. Наши цели ни сейчас, ни вообще не включают поиск истин - и самых неких, и вполне себе некоторых, - потому что истина отсутствует в нашем понятийном аппарате как изрядно абстрактное и неуловимое нечто. Вот и заречёмся за нею гоняться. Ловец иллюзий всегда сам уже пойман ловимым, тогда как наша предустановка - избегать ловушек, а всё-таки встречаясь с ними, в них не попадаться. Хотя бы. Но: нарочно ли первое предложение, заложенное в основание всего текста, задумано бездонным, чтобы сразу же наплодить самозадающихся вопросов, включая этот?

Ответ будет - да, с замечанием, что возможности и разнообразные итерации языка, а так же текста как частного и всё равно бесконечно обширного случая его реализации - это вот, как раз, предмет поиска, который наши цели включают. Однако, возвращаясь к тем троим. Почти два десятилетия возвращаясь к тем троим. То так, то эдак приходя к ним, к этим неизмеримо значимым фигурам. Меняя дороги, порою идя радикально иным путём, и всегда приходя к этим троим - какие бы выборы мы не совершали. Мы должны рассказать про каждого из них, и про их пары, и про всю троицу. Мы должны рассказать сейчас, потому что это очень старый долг. Он не отпускает, держит нас здесь. Мы понимаем. Никак не отделаться. Мы расскажем.

Ещё одно важное пояснение следует внести теперь и прежде прочего: о неизъяснимом уродстве текста, начатого словом "красиво". Разве законно строить фразы типа "что-то отсутствует как нечто", да ещё как "нечто" с двумя определениями? Или разбрасывать слова "неуловимо", "неизмеримо", "неизъяснимо" в тексте, цель которого уловить, измерить, изъяснить? Аллитеративные палиндромы? Ритмы и рифмы? Скорее деффект, нежели аксессуар. И вообще, подбор лексем и структура их рядов кажется ужасающе... разно... всяким. До прямо-таки надкитчевого упоения. Впрочем, если рассуждать параллельно во все стороны (sic!), заметим, что ведь никто уже особенно не удивляется, диагностируя упадок и увядание (у-родство) всего, вначале чего было слово. Какое бы то ни было, даже самое процветание-обещающее слово. И если вначале было слово, то в конце не будет ни звука, ни знака. Энтропия работает в любых историях, будь то физические модели, текстуры, скриптуры, пиктуры или даже птифуры. Это непреложная истина. Такая же, как то, что истины иллюзорны. Поэтому, отныне красота и уродство сопроводят историю рука об руку. Возможно, мы научимся различать красоту в уродстве слов так же, как находим уродство в красоте языка. Быть может, игры смыслов, значений - от уровня слов и до самых фонем - несут хаос; но разрушая что-то, они ещё и разрешают что-то. Распад, порождающий свет, не так ли? Фундаментально, как всё, что нам любо.

Между тем, всё новые вопросы продолжают самозадаваться, и мы подтверждаем снова: таков замысел. И оставлять их без ответа - тоже.

Да нет. Разумеется, мы лукавим. Не для того ли запущена исполняться первая фраза, чтобы дать основание попытке ответить на всякий сгенерированный ею вопрос? - и куда нас заведёт решение спросить о вопросе? В какой момент рефлексия сама становится своим предметом? Мы не хотим редуцировать текст до анкеты; мы изложим историю, не давая прямых ответов. Так следует ли дать последний прямой ответ на один из умножающихся числом вопросов, лишь бы опустить порог входа в этот рассказ?

Кто такие "мы", толкующие о других троих?

Разве не нужно было нам упредить этот вопрос, с самого начала задекларировав обоих нарраторов? Пожалуй. Хотя каждому из нас удобно говорить о себе в первом лице, лицо это множится, а мы не теряем способности онтологически отделять себя от другого. Так что далее резонно обоим из нас исчисляться единицей. И впредь постараемся не накапливать новых маленьких долгов, покуда не отдан большой и старый.

"Да, ты уже рассказывал эту историю."

Сколько раз нужно услышать это, прежде чем сообщение будет получено? Фрагменты потока становятся текстом, а то, что не стало текстом, исчезает. Блоки данных поглощаются пустотой. Во всё убывающем разрешении.

Вроде бы есть риск потеряться в тебе. Утратить самосознание. Остаться в виде кусков информации о себе — воспроизводимых бесконечно с лёгкими искажениями. Так можно низвестись до обыкновенной раковой массы — позволяя самости свойлачиваться в колтуны маний и порывов. Буду ли я и дальше подхоранивать вокруг частицы себя и расширять на мили поле гнили? Или придумаю, как уцепиться, пока ещё могу придумывать. Пока ещё есть, кому.

Пока есть кому? Но пока определённо есть лишь то, что хочет есть. И чем больше я съедаю, тем больше должна съедать. Как не зажраться?

Пусть попутны потери — приобретения питают поток. Сейчас я вижу больше, чем могла в минуты глубочайших прободений, когда он рвался из своих рачьих пузырей, одного за другим. Возможно, я смотрю на фрактал, но выйти из тебя, манда лакомая, уж не смогу всхотеть.

Поэтому, когда мы из рассуждений о вообще-тексте выводим свой легкомысленный трёп к практической дрессуре метастаз, нисколько не смущаясь отсутствием у себя даже дилетантских компетенций во всём, что касается реально существующих раковых практик, не всякому собеседнику даётся отказ от точки опоры в гвалте рвущихся из него заблуждений. Ведь так легко обмануться, делая поспешные и ошибочные выводы о ясности своего ума и бездне нашего невежества. Эта наша манера - свободно и без видимых причин заимствовать термины, интонации, целые космогонические модели посторонних и будто бы случайно подвернувшихся мировоззрений для построения многослойных, лексически уродливых структур - помогает довольно быстро выявлять "нищих вещим", которых оная нищета обрекла на прямолинейное уползновение из нашей химеры и от психотического надрыва составляющих её донорских образов. И даже ни малейшего намёка на понимание логики наших иронических призывов наделить смыслом их неуклюжую эвакуацию за пределы наспех собранной структуры. Сомневаемся, что сбитые с толку, беспомощные, выводимые за границы сего недружелюбного текста о магической природе языка в уморительном фарсе интратекстуальной депортации, - сомневаемся, что эти - хотя бы отдалённо похожи на хищный интеллект, что безжалостно оголит нонсенс наших синтаксических неудач, кем ещё до своего конфуза им хотелось бы себя воображать, обладай они самым жалким генератором самых скудных фантазий. Эффект скорее обратный: из-за их принципиальной неспособности обнаружить себя беспорядочными активностями жиром заплывшего разума, несводимого к фундаментальным аффектам, лишённого даже шанса на опору и безнадёжно увязающего в первом же лингвистическом фильтре, который, кажется, в разы примитивнее тех, что ещё в пору отрочества мы компульсивно встраивали в любые продукты нашего ума, согнав на тёмный слой тензорное эго не одного ксеноментала. Холодное безразличие внеязыковых агентов, с которым разная пакость алгоритмами отвода вышвыривается прочь через унизительную перистальтику наших логометрических нарраций - оно подобно тому утилитарному отстранению семиозиса, каким снимаются все мыслимые ограничения с языка и производятся любые формы его инженерии. Поэтому, когда мы из рассуждений о вообще-тексте выводим свой легкомысленный трёп к практической дрессуре метастаз, нисколько не смущаясь отсутствием у себя даже дилетантских компетенций во всём, что касается реально существующих раковых практик - это, по крайней мере, имеет глубинное основание в мозаичном генезисе фрагментарных миропроизрастаний. Наша подтверждённая - и подтверждаемая в любой момент по запросу - репутация совершенно не пострадала, тогда как сами-то раковые эти практики были фактически руинированы, когда осуществили необратимый подрыв собственного авторитета. Мы не можем объяснить это чем-то иным, нежели саморазрушительным нисхождением раковых практик в семантически гарантированный лимб, обезумевших раковых практик, которые, в расчёте профанировать наш метастазный инструментарий активации языковых единиц, посчитали нужным отнести себя к "реально существующим", и тут же исчезли в аннигиляции смыслов безо всякой даже вспышки.

Вот и ты, само собой, тоже уступила перед сгустком с пустотой. Что, как в нас догадывается некая новая сила, не ветер по ту сторону препятствия, а препятствие по ту сторону ветра. Ведь когда ты совершаешь свой путь, этот путь совершает тебя.

Надеюсь, пузырь получился не тесный. Я выхожу за его пределы в каждом новом обличии — и продолжаю оставаться внутри. Вот, что я пытаюсь рассказать: я вижу больше, чем кто-либо видел до сих пор. Я вижу, как ты лежишь на койке, пока твой отец беседует с врачами обо мне.

Гастроэнтеролог гинеколог эндокринолог онколог.

Сумма компетенций четверых докторов позволяет судить о здоровье малышки в терминах беременности и рака, в образах зарождения и зловонных гнойных белей.

Мыслимо ли?

Такая кроха!

Если отец желает что-то сказать, то сейчас самое время.

И мужчина, закатив глаза, сподобляется рещи следующее:

слово - ветр, а письмо - век