Ирма : Икотка

Зина была насупой и недотрогой, а Злата наоборот. Расцвели обе красотой не яркой, но глазам приятной. Лицом миловидным пошли в мать, телом – в дородную бабу Лиду, смекалистостью в деда Варнаву, удачливостью – в отца. Учились хорошо, в истории не влипали, не дрались и не ссорились, в клубы ходили с умом, никогда не болели, даже детские хвори минули их стороной. Да и сроду в их семье никто не болел. До поры.
Папа в реанимацию попал с двусторонней пневмонией, чуть богу душу не отдал. Мама побоялась, что в больнице он останется без должного ухода, поэтому благодаря протекции главврача устроилась санитаркой в «красную зону». Девочек отправила туда, куда ещё зараза не добралась.
За домиком, купленным прошлой весной, присматривала соседка Богдана. Говорили о ней нехорошее: что бесу кланялась и чары плела, что детей своих всех до рождения умертвила, потом, когда уже понести не могла – покаялась, вот и стала набожной, даже имя поменяла. Раньше-то её иначе звали.
В деревне в новую заразу не верили. Топили баньку, косили сено, купались в реке, бухали, ходили наниматься к дачникам, собирали ягоды и грибы, растили на заднем дворе конопель.
Жизнь вечерами здесь не замирала. «Продукты» закрывались после восьми, но был ещё круглосуточный «Риск», в котором палёнка продавалась вперемежку с нормальной водкой, и внешне была неотличима. Своего рода лотерея.
Зина и Злата, бросив сумки и рюкзаки, побежали к реке. Чтобы хоть как-то сбить тоску по морю, прихватили с собой и портвейн. Были ещё бутерброды, раскисшие в машине, нектарины из супермаркета, подтаявшая шоколадка «Коммунарка».
– Хорошо здесь.
– Да, хорошо.
– Только я за папу очень боюсь.
– А я больше за маму.
– Всё с ней будет нормально, она привитая.
– И что? Будто это панацея.
– Панацея.
– Ой, не надо.
– Привился бы, и ничего не было.
Спор сестёр прервали вороны. Каркали, требовали еды.
– Смотри, такие же наглые, как наши голуби.
Богдана оставила в холодильнике борщ, а на столе – хлеб. Девочки пообедали, хотели разобрать вещи, да сон разморил.
Первой проснулась Злата: ей всегда долго спать было лень. Сходила в уборную, подивилась, какой добротный им местные алкаши сколотили туалет. А в душе вода – тёплая-тёплая, дома горячую неделю как отключили.
Вернулась свежая, из вредности стала будить сестру.
– Хорош дрыхнуть. Вставай! Пойдем пробздимся, пацанов цепанём. Забухаем с ними.
Заспанная Зина особо не возмущалась, знала, что шутит. Был у неё парень на потоке, неофициальный пока. Но что бы сестра родителям ни рассказывала, Зина-то давно поняла, что этот Никита больше чем просто друг. Да и ночевали они уже вместе не раз.

Юрка Богданов по меркам деревни был красавец. Ни одна девка, замужняя баба или вдовица ему не отказала. Успел он покуролесить и в городе, но там конкурировать было сложнее, да и требовалось больше вложений: а у него в карманах ветер поселился.
Отец его, Славик, выпивший соль двадцати морей и познавший женщин пяти континентов, на старости лет сломился болезни, не мог без посторонней помощи сходить в туалет, перевернуться набок, спустить ноги на пол, а только требовал харчей и крепкого пива, нёс околесицу, расчёсывал до крови свой беременный чем-то потусторонним живот. Но в минуты просветления мыслил трезво, зло, ясно. А потом, по недогляду Юрки, вспорол себе брюхо дедовским трофейным ножом. Ещё рассказывали, что так он хотел истребить не столько себя, а икотку, жившую в нём, говорившую из больного нутра его двумя голосами.
Юрка, похоронив отца, тоже изменился, стал угрюмым, немногословным, к женскому полу прохладным. Вот только к немолодой Богдане часто захаживал. А потом и вовсе перешёл жить к ней, как муж с женой. Если кто в селе и думал что плохое или смеялся над таким союзом, то держал своё мнение при себе. Потому, что от пересмешников удача отворачивалась: то сарайка сгорит, то тёлка околеет, то саранча истребит весь урожай, то муж от жены загуляет, или жена завеется с кем-то залётным.
– Смех, да и только, – не могла успокоиться Злата. – Зачем ему эта бабка?
– Из-за денег. Ясно.
– Ну да, ну да. Бухать же на что-то надо.
– Мама узнает, умрёт, а папа как ржать будет.
– А может это любовь?
– Ха. Спорим, на меня поведётся!
Девушки взяли портвейн, куриный рулет, хумус и хлеб, пошли в гости. Богдана звала ещё в день приезда. В избушке на курьих ножках были металлопластиковые окна, тёплый пол, обои «Луи Виттон». Подделка, конечно же, но тем не менее.
Сёстры недоумевали, откуда такая роскошь. Да и сама Богдана будто бы преобразилась с прошлой их встречи: да, не молода, но не так, чтобы и стара. Сколько ей? Сорок или сорок пять? А мама говорила, что хорошо за шестьдесят.
Потчевала гостей Богдана домашним – специально курочку зарезала, карасей в сметане запекла, картошки на сале две сковороды с горой, по половине на каждого человека. Овощи и зелень – всё с грядки, ничего покупного. Ну и беленькая само собой – для хозяина, для девчат – сливовая наливка. Выпить была сама не дура.
– Не ведьма она, – сказала на ушко сестре Злата. – Гляди, как закладывает. Настоящие силы берегут, только всякую нечисть привечают.
А Зина не слушала, всё на Юрку смотрела. До чего ж хорош! Но смотри ни смотри – толку нет: словом ни обмолвился, со Златой только переглядывается. Уже и курить вместе выходили, и контактами обменялись, и хохотали над видео из тик-тока. Порозовевшая от сливовицы Злата тоже была хороша – глаз не отвести.

У Богданы везде были глаза. И пошли зеньки эти за сёстрами. Одни спрятались за печкой, вторые – юркнули под кровать, третьи – поселились на книжной полке, четвёртые – прилипли намертво к потолку, пятые – слились с амальгамой.
Стоило сомкнуть веки, виделось Зине, что маму, завёрнутую в плотный целлофан, люди в костюмах химзащиты бросают в глубокую яму. Не говоря ни слова на прощание, засыпают землёй. И в яме этой ещё много таких тел. А папа, жёлтый, утыканный иголками и пластиковыми трубками, лежит и больше сам не дышит, не думает, не живёт. Чей-то знакомый голос называет его «овощем». И Злата, чьё золото ресниц потускнело, смотрит кротовьими глазами, рта не открывает, но из пупка её крик идёт.
– Дай мне жрать, дура! Неси мне супы и борщи, а не то втащу тебе в щи!
– Зиночка-корзиночка, принеси мне вареник, грудочку кашки, кольцо колбаски. Если не дашь, гнида, сука, уродина, я тебя убью! Раздавлю. Размажу по стенке. Слышишь, дура?
Или Юрка, такой же, как за столом, только ещё красивее. Смотрит жадно и властно, так как ей всегда хотелось, чтоб на неё глядели. Но Зина присматривается, из пустых глазниц его распускается дикий плющ, вот и вся комната в нём, ветви, душащие горло, сдавливающие грудь, больше не ласкают, а шелестят, хлещут, воют.
– Никогда не трогай моё!
И вроде хорошо в деревне, и папа идёт на поправку, а мама советует не приезжать – не портить лето, но сердцу почему-то тревожно и неспокойно. Может, тоскует оно по дому? По городу, где комендантский час, на входах в торговые центры стоят церберы, а без маски ходишь только в квартире. Может, это ревность мешает пожелать счастья сестре с Юркой. Отойти в сторону, а не пакостливо им сулить, быть застуканными на месте.
А, может, это предчувствие чего-то страшного, того, что непоправимо. Ведь ангел-хранитель, который у каждого есть, строго, с нажимом ей говорит: «Убегай, покуда цела».

Прошло три дня и три ночи от того ужина, как поутру, спозаранку, не умывшись, Злата вдруг начала выть.
– Зина-корзина, сволочь ты эдакая, где моя снедь? Хочешь дать мне умереть?
– Дай молочка, мякиша ржаного, вина молодого, козлёнка сахарного, поросёнка молочного, чипсов с крабом, пива полутёмного. И раков! Раков!
Зина вмиг проснулась от этого крика.
– Злата, ты с ума сошла? Что с тобой?
– Ты не разговоры разговаривай, а еду давай, бестолковая! – Говорит, а изо рта при этом ни звука.
Зина хотела бы возразить, но внутри всё занемело, стала делать, что та ей велела. Достала всё на стол, что в холодильнике нашла. Пока Злата ела, чавкая и не жуя толком, исхитрилась, залезла в интернет. Попалась чепуха на чепухе. Маме звонить в такую рань было неудобно. Насытившись, упрев от такого завтрака, отрыгнув по-мужски бражисто, испустив громко газы, Злата, как ни в чем не бывало, легла отдыхать, чтоб жирок завязался.
Проснулась прежней сестрой. Пошли они вновь на реку, каждая со своими мыслями – невесёлыми. Злату воротило от свежего воздуха, мутило, будто съела не то, а у воды стало хорошо. Зина боялась смотреть на сестрин живот. Потом, поборов страх, всё же взглянула. Живот, как живот. Только вздутый немного, а так вполне человеческий, не говорящий. Но к ночи началось всё сначала: из живота раздался недовольный рёв.
– Зина, жрать неси! Да поскорее! А не то – отметелю! Или ты сожрала всё моё?
Пришлось заварить бомжпакеты, открывать мясной паштет, в котором не было мяса и рыбьи глаза в томате, что когда-то считались балтийской килькой. Ничем не побрезговала Злата. Даже хлебцами «Фитнес».
– Мама, – шептала Зина голосовое сообщение. – Со Златкой что-то не так. Она ест не в себя, играет в чревовещателя, издевается надо мной. Может, это у неё от прививки мозг повредился? Мама, мне страшно. Давай мы вернёмся. Здесь люди чужие, вечно хмурые, здороваются через зубы, обходят дом наш стороной. Один мальчик меня на улице догнал и прокричал вслед: «Лопнет! Лопнет!», показал язык и убежал.
Зина прослушала – самой себе не поверила. Удалила. Мама исправно присылала короткие письма «Всё нормально. Папа уже просит добавки. Я научилась ставить катетер. Похудела на пять килограмм. Кушайте хорошо и не пейте самогон! Деньги ещё остались? Никита говорит, что не может вам дозвониться. У вас точно всё хорошо? Скучаю. Обнимаю».
«Дело решённое, и думать нечего. Надо ехать обратно в город. Только Злата с гулек вернётся, поставлю её перед фактом. Вот и всё», – решила Зина.
Злата пришла – грязная от макушки до пяток, будто из болота. И несло от неё тиной, лягушками, водяными лилиями.
– Ты с Юркой была?
– Знать его не хочу. Надоел он. И воняет от него самогоном. Пошёл он к лешему. Ахаха.
Только промолвила, скрутило её пополам. Упала на пол, открылся шире комнаты рот, вылилась из него вода мутная вперемешку с головастиками. Стало страшно ей самой. Упала на колени перед Зиной, попросила, как никогда её ни о чём не просила.
– Спаси меня, Зиночка, от себя самой!
– Мы уедем, завтра уедем! Полежишь в больнице, и всё пройдёт. Сходим в церковь, помолимся вместе. Успокойся, Златочка, не плачь только. Я прошу тебя, всё будет хорошо!
Но не успокоилось то, что жило внутри. Завыло. Зарычало. Бросилось на сестру, вцепилось зубами в голую ногу, укусило. Зина, не удержав равновесия от неожиданности, завалилась набок. Попыталась доползти до двери, но какой там, Злата схватила за другую ногу, не кусанную ещё, перекинула на середину кухни, прыгнула сверху, придавила огромным своим животом. Урчало в нём так, словно локомотив на полной мощности пёр или где-то там, в открытом море, начинался шторм.
– Отпусти, всё, что есть – скормлю и добавки принесу. Только слезь с меня.
Удалось-таки уболтать – слезла с неё Злата, на спину перевернулась.
– Жрать! Жрать! Жрать! – завопила утроба.

Когда в доме всё было съедено, Зина посреди ночи побежала в магазин. В самом селе ничего не работало в такой час – только на заправке у трассы. В темноте глаза Богданы те, что жили на улице, наступали Зине на пятки, холодили затылок. Шла по прямой она, а оказалась у дома той, к которой лучше бы ни ногой. Вот он и Юрка за воротами стоит, не дожидаясь звонка, ей открывает. Дымит сигаретой, улыбается, как ни в чём не бывало, а зрачки, как угли – застыли.
– Заходи, коль пришла. Она тебя ждёт.
– Знаю о беде твоей. Просто попроси, – сказала Богдана, только Зина на порог ступила.
Девушка растерялась, потупилась на образа в углу и только сейчас заметила, что у Девы Марии вместо лица – фотокарточка молодой женщины, а у младенца – замазано чем-то. Подойти бы ближе, рассмотреть кто это. Промямлила невнятно:
– Сестра у меня заболела. Ест всё, даже несъедобное. Живот у неё растёт.
– Так, может, она брюхата, – хохотнула Богдана, зная ответ.
– Нет, что вы. Живот начал расти именно здесь. Вырос, как на дрожжах за две недели. До этого была худой.
– Ну, пойдём тогда скорее. Плохо дело, до утра не доживёт.
Зина хотела спросить, что да как, в чём причина. Что за напасть случилась с сестрой? Но промолчала. Молчала пока шли, и вокруг застыло всё живое, а мёртвое – ожило. Молчала, пока Богдана зашла в дом задом наперёд. Молчала, как садила сестру под матицу у печи, голову обмеряла ниткой вихрастой и расколотым натрое крестом. Молчала, как Богдана зачерпала воды и за ворот выливала. Молчала, как лила студёную на Златын раздутый живот. Молчала, как живот этот ходуном ходил, и из него два лица выступало, наполовину звериные, наполовину людские. Молчала, как два голоса спорили в нём, кто из них голодней, обездоленней, сиротливей. Молчала, как головы эти тащили жребий, кто выйдет на свет первым, а, значит, умрёт.
Вдруг вылетели стёкла, треснули зеркала, двери с петель сорвало, посуда с полок посыпалась. Потом всё затихло.
Поутру ничего не пояснила Богдана, кто эту порчу и зачем навёл. Только сказала обессиленной Злате:
– Стара я. Ребёночка мне от Юрки роди. Разве сложное дело?
Та в беспамятстве или на радостях, что всё самое страшное позади, а, может, по глупости – согласилась.
Зина же больше так и не заговорила.