евгений борзенков : Знаю

О пизде, любви, страдании, конфетах, цветах, букетах, минетах, контркультуре, говне, о чем-то приподнято высоком и низком – что там еще? Обо всем этом можно неторопливыми километрами, прихлебывая кофий, потягивая вонючий вэйп, откусывая ч-никерс, оттопырив мизинчик в сторону.

О войне так не скажешь. Я живу в этом почти девять лет и думал что на своем уровне, на уровне протянутых рук, не протянутых ног, на уровне сердца, мозга, кишок я знаю о ней все. Все, что коснулось моей кожи. В окопах еще не был – пока – возраст, здоровье, непродолжительный опыт всех этих дел в 15 году, - я все еще остаюсь здесь, в этой траве.

Возможно пока.

Но войной пропахла одежда, пропахли мысли, мы дышим войной каждый день. Мы привыкли к смертям и крови, уже тошнит от плохих новостей, а других просто нет, и телевизор в трещинах от пульта, а пульту пизда, и казалось бы дно вот оно, отшлифовано нашими жопами, ладонями, языками и дальше уже некуда.

Но иногда знание о войне приходит вот так – щелчок пальцев – миг, один взгляд и ты понимаешь, что не знаешь о ней ничего. Некоторые вещи впитываешь сразу, целиком, на лету и словами не описать. Слова только размажут масло по дереву, а ты будешь жевать резину страницу за страницей но так и не сможешь передать суть.

Этот пацан живет на моей улице, знаю с детства, он вдвое младше меня. Симпатичный полукровка, его предки когда-то бежали на Донбасс от Мао, и тут крепко переплелись с русскими. Один из тысяч, но из толпы он всегда отличался каким-то невиданным похуизмом, казалось,его не стронет с места даже поезд. Всегда на расслабоне, на «вялом», он никогда не спешил, полу-улыбка Будды, плавность движений, над головой рассеянный нимб сонного ангела. Из-под приспущенных век он снисходительно поглядывал на противоположный пол, как удав на стадо бандерлогов. И девки, на скаку теряя гриндерсы, липли к нему табунами, двум-трем даже удалось его на время охомутать, а он как-то все не торопился слишком быстро жить, что впереди, что позади – все шло своим чередом и парень не подгонял пинками свое будущее.

С 14 года Вова ходил в камуфляже, иногда его подолгу было не видно. Я слышал, что он где-то «там», то ли в МГБ, то ли в «Оплоте».

С начала СВО я его не видел вообще.

Вчера еду домой, впереди такси. Таксист свернул на мою улицу и остановился у его дома. Из машины вышел Вова. Я тоже притормозил, чтобы поздороваться, попиздеть о том о сем, и опустил стекло. Он наклонился к окну и слова застряли у меня в горле. Я понял, что не знаю этого типа. Не знаю, кто это. Внешне вроде все тот же, - ну чуть заматерел, ну в затасканной форме, ну калаш в руке.

Но глаза другого человека.

Он смотрел на меня как на снаряд, что вот-вот рванет.
Он смотрел так, что еще секунда – и пиздец.
Увидел смерть и никак не мог переморгать и развидеть.
В этих глазах было все в кучу – боль, страдание, животный ужас, усталость.
И предел дикости, будто перетянутая струна лопнет прямо сейчас.

От прежнего Вовы не осталось следа.

Мы перекинулись парой фраз и я поехал.

Моя велосипедная тень, отделившись, метнулась в дом, налила и всадила стакан водки – хоть я не пью сто лет, - пошарила на холодильнике чьи-то чужие забытые сигареты и закурила – хоть я не курю сто лет, - а я продолжал сидеть в машине у гаража.

Можно день и ночь до мозолей гонять на сухую Ремарков с Хемингуэями, пытаясь выбить искру о войне и сказать о ней так, как надо. Но так и не сказать. Словами можно накидать эскиз, дорожку или две, только чтобы приблизиться и замереть на пороге океана, что плещется в глазах того парня. Океана черной дыры. Ебучего огненного хаоса. Война если оставляет нетронутой оболочку, то выедает изнутри. Глаза не врут. И я сейчас очень тщательно стараюсь обходить слово «безумие».

Сейчас еще начало года, все еще начало, блять, года, пока еще 23. Пока еще зима. Все живые – живы, мертвые –мертвы, те, кому умереть, еще не знают об этом.

Но все это хуйня, малята. Я знаю, что мы победим. Мы дойдем, пусть зубы в труху, пусть от нас останется одна оболочка, мы и так тут уже все почти зомби. Но мы вывезем, я знаю.
Знаю. И точка.