Игорь Шанин : Живая

Юля выползает в кухню, когда я поднимаю закипевший чайник. Взъерошенная, заспанная, она тяжело опускается на стул, с трудом моргая. Под глазами залегли тени, губы растрескались, щеки запали. Моя старая футболка висит на ней как на вешалке, под тканью угадываются ключицы и выпирающие плечи, будто там вовсе один скелет.

— Почему не разбудил? — спрашивает хрипло. — Я же хотела сварить тебе кофе.

Ставлю чайник на место и отхлебываю из кружки, не сводя с Юли глаз. Длинные темные волосы спадают на лицо, но она даже не пытается смахнуть. Пальцы теребят край футболки, погасший взгляд скользит по стенам, словно ища, за что зацепиться.

— Некогда, я растворимый забодяжил, — отвечаю наконец. — Иди спи.

Говорит слабым голосом:

— Я выспалась. Хочешь, сделаю яичницу?

Пытается делать вид, что все в порядке. Как раньше. Подает признаки жизни из последних сил. Думает, я устал видеть ее разбитой, бесконечно валяющейся на кровати без движения. Ее чувство вины витает в воздухе и кажется даже плотнее, чем запах кофе из моей кружки.

— Мне надо бежать, — говорю. — В следующий раз сделаешь, хорошо?

Медленно кивает. Не верится, что всего несколько недель назад она была полна сил и излучала оптимизм. Шел шестой месяц беременности, врачи определили девочку. Юля тут же придумала имя — сказала, дочка будет Викой, как бабушка. Хорошая, мол, примета, называть детей в честь бабки или деда. Просматривала по интернет-магазинам коляски и колыбельки, фонтанировала идеями, гадала, кого выбрать крестными. Подруги несли одежду и советы, все смазывалось в бесконечную суету, похожую на маленький ураган, где Юля чувствовала себя как рыба в воде и вовсю наслаждалась.

Была середина июля, жара стояла невыносимая. Я вернулся с работы. В квартире царила тишина, слишком непривычная и неестественная — сразу стало ясно, что что-то случилось. Из-за задернутых штор спальню заполнял сумрак, но я все равно разглядел все так, будто на потолке разместили прожектор: смятое окровавленное одеяло, сползшая простыня. И Юля, тоже вся в крови, скулящая и растрепанная, сидела на кровати сгорбившись и прижимала к груди нечто, показавшееся мне сперва комьями сырого мяса.

Врачи не сказали ничего конкретного. Причинами могли быть слабость организма, генетическая предрасположенность, какие-то проблемы с шейкой матки, еще черт пойми что. Определить точно не удалось. Для Юли это и неважно — выяснение обстоятельств все равно не вернуло бы Вику.

— Все, я пошел.

Заставляю себя наклониться, чтобы чмокнуть ее в макушку, и Юля заставляет себя улыбнуться. Воздух такой тяжелый, что кажется, словно кто-то сдавливает грудь руками, мешая дышать. Смутная радость, что мне нужно уходить на работу и не сидеть целый день дома в этой невидимой мясорубке, стала почти привычной и не вызывает уже той нескончаемой неловкости, что поначалу. В первые недели Юля не выходила меня провожать, только корчилась под одеялом, и каждый раз казалось, что я бросаю ее умирать в одиночестве.

Она поднимает голову:

— Хорошего дня.

Как будто он действительно может быть хорошим.

***

Вечером, возвращаясь с работы, я замечаю у подъезда незнакомую девочку лет восьми. Русая косичка с бантиком, голубое платье в белый цветочек. Растерянно мнется у домофона. Наверное, забыла ключи. Ждет, когда кто-нибудь выйдет и дверь откроется.

— Сейчас, — говорю, перехватывая пакет с продуктами поудобнее, чтобы выудить из кармана ключ.

Вздрогнув, она оглядывается на меня зелеными глазищами и тут же убегает. Шаркают босоножки, хлопают складки подола. Невольно озираюсь в поисках кого-нибудь из соседей, но двор почти пуст, если не считать одинокую мамашу с коляской в дальнем конце. Детей в нашем доме не так уж много, и эту девочку я бы точно запомнил. Наверное, приходила к подружке, а незнакомый дядька, подкравшийся со спины, спугнул. Не наврала бы родителям чего лишнего.

Юля встречает в прихожей, и я невольно замираю — бледность немного отступила, волосы расчесаны, губы изогнуты в едва уловимой улыбке. Наспех поцеловав меня в щеку, она выхватывает пакет. Пальцы перебирают консервы и овощи, зарываются глубже, а затем она разочарованно опускает пакет на пол.

— Ищешь что-то? — спрашиваю. — Надо было что-то купить?

— Нет-нет.

Глядит с непонятной хитрецой, смущенно отводя руки за спину. Совсем как три года назад, когда я спрятал обручальное кольцо в шкафу, собираясь сделать большой сюрприз, а она нашла и несколько дней делала вид, будто ничего не знает.

— Ты выглядишь лучше, — говорю после паузы.

— И чувствую себя лучше.

Почти физически ощущаю, как сердце становится легче, будто кто-то сбросил балласт. Врачи предупреждали, что все будет тянуться намного дольше, и я готовился утопать в безнадеге еще не один месяц, но теперь забрезжил свет. Значит, скоро все кончится. Придется пройти еще немало мглы, еще многое перетерпеть, но теперь, когда конец уже виден, это будет легче.

Весь вечер, готовя ужин, накрывая на стол, уходя в туалет и возвращаясь, Юля продолжает осматриваться и заглядывать в каждый угол. Выйдя из душа, я застаю ее на балконе. Неподвижная, вцепившаяся в бортик, она напряженно смотрит вниз. Бесшумно приближаюсь, прослеживая взгляд. Там наша машина. Хмурюсь: вроде целая, рядом никого подозрительного.

— Что такое? — говорю негромко.

Она подпрыгивает и тут же расслабленно выдыхает:

— Ничего! Просто подышать вышла.

Юркает в спальню, а я остаюсь снаружи не в силах тронуться с места. Недавнее облегчение рассеивается и выцветает, вытесненное догадкой — мгновенное исцеление Юли может объясняться только непорядком в голове. Если депрессия сменится безумием, легче станет совсем уж нескоро. Или вообще не станет.

Когда укладываемся спать, Юля прижимается ко мне под одеялом. Теплая и хрупкая как мышонок. Стиснув зубы, приобнимаю тонкую талию и зарываюсь носом в пахнущие бергамотовым шампунем волосы. Раньше это мгновенно отзывалось томным напряжением в трусах, но теперь я не могу заставить себя почувствовать хоть что-нибудь.

Шепчет:

— У нас сегодня были гости.

— Папа? Он вроде не предупреждал, обычно звонит же или…

— Нет, ты ее не знаешь. Девочка незнакомая, такая миленькая. Коса длиннющая, платье голубенькое.

Слушаю, затаив дыхание.

— Просто постучалась, я даже сначала открывать не хотела, никого же не ждала, — продолжает Юля. — А потом думаю, посмотрю в глазок. А там ребенок, так интересно стало.

— Ты ее впустила?

— Нет, я вышла на площадку, и мы разговаривали.

— О чем?

Не отвечает. Слышно, как бьется бутылка где-то во дворе, потом раздраженное ругательство. Пшикает автоматический освежитель в туалете, гавкает у соседей пес. Молчание растягивается на долгие минуты, и я успеваю решить, что Юля заснула, когда она вдруг выдает:

— Она сказала, что Вика не умерла.

Распахиваю глаза. В зыбкой темноте спальни замерли очертания мебели, словно над нами нависают безмолвные наблюдатели. Желудок скручивается и холодеет. С трудом ворочая языком, я спрашиваю:

— Зачем ты рассказала ребенку про выкидыш?

— Я и не рассказывала. Я похвалила платье, спросила, где родители, что-то еще было такое, ни о чем. А потом она просто сказала, что мне не надо грустить, потому что моя дочка не умерла. И убежала.

Глубоко дышу, собирая мысли как рассыпавшиеся бусины. Услышанное тоже можно было бы списать на съезжающую крышу, если бы я не видел девочку своими глазами. Почему-то с Юлей она разговаривала, а меня испугалась. Наверное, ее кто-то попросил, не мог же ребенок до такого додуматься. Кто-то из сердобольных соседей, например. Хотели успокоить и помочь, а получилась злая шутка.

— Вика не могла умереть, — говорю хрипло, и собственные слова напоминают мне ржавую нефильтрованную воду, хлещущую из прорвавшейся трубы. — Она же и не жила даже. Не родилась, значит, не умирала. Был только плод, не сформировавшийся в человека, не успевший ничего… Я… Не знаю, как объяснить. У тебя были надежды и представления о ней, поэтому ты думала, что она уже что-то… ну, случившееся, состоявшееся. Но не случилось ведь. Не состоялось. Никто не умирал, потому что никого не было.

Так или иначе, я давно удерживал это в себе. Другими формулировками, более ограненными, менее острыми, но порывался сказать много раз. Понимая, что Юлю такое скорее разозлит, чем утешит. Оно зрело как гнойный прыщ и вот брызнуло.

Юля не двигается, но я ощущаю, как ослабевают ее объятия. Пусть отстранится, пусть отвернется, мне надо больше воздуха. Меньше духоты.

— Тебя это успокаивает? — спрашивает она. — Когда ты так думаешь, то страдаешь меньше? Это помогает?

Отвечаю, недолго помолчав:

— Да. Так легче.

— Хотела бы я думать также, — говорит она и наконец отворачивается. — Только это неправда.

***

Ночью негромкий скрип вырывает меня из зыбкой дремы. Часто моргаю, заторможенно всматриваясь в темноту. Дверца шкафа распахнута. Юля ворошит вещи, заглядывая под мои сложенные джинсы и толстовки, ссутулившаяся и съежившаяся как напуганный кролик. Топорщатся в стороны спутанные волосы, белеет кожа на плечах — точь-в-точь полуденница, сошедшая с картинок из книжки со страшными сказками. Мрак сглаживает детали, и на какой-то миг кажется, что происходящее нереально, что я продолжаю спать и видеть сон.

Бормоча под нос, Юля закрывает шкаф и оглядывает спальню. Тут же прикрываю веки, не подавая виду, что проснулся. На спине выступает холодный пот, пальцы пробивает нервная дрожь. Юля стоит неподвижно целую минуту и выходит. Слышно, как шаркают по линолеуму в коридоре босые ступни, шуршит снятый с вешалки осенний плащ. Звякают снятые с крючка ключи, щелкает дверной замок.

Когда дверь закрывается, я выползаю из-под одеяла и бреду в прихожую, неуверенно держась за стены. Глаза привыкли к темноте, и не нужно включать свет, чтобы увидеть, что Юля забрала мою связку ключей. Значит, хочет взять машину. Мозг судорожно пульсирует в черепе, отказываясь сообразить, куда она вздумала ехать среди ночи.

Спотыкаясь на ровном месте, я бросаюсь на балкон. Нужно успеть крикнуть, остановить, хотя бы выяснить причины. Это слишком странно, чтобы сразу понять, что к чему. Слишком абсурдно, чтобы поверить, что происходит взаправду.

Когда выхожу, снизу тренькает сигнализация. Удивленно замираю. Открыв заднюю дверцу, Юля скрывается в машине, видно только тощие ноги в шлепанцах и полы плаща. С трудом различаю сквозь стекла, как торопливо шарят по салону руки. Никуда она не собирается. Она ищет.

Жаркая летняя ночь мгновенно делается морозной, и я невольно растираю грудь ладонями, силясь стряхнуть мурашки. В памяти всплывают вычитанные в интернете статьи про сумасшедших, творящих нечто непонятное и необъяснимое. Фотографии из соцсетей с непримечательными лицами обычных людей. Разрозненные обрывки интервью с их родственниками: «это казалось безобидным поначалу», «он никому не мешал», «у всех свои тараканы», «слишком быстро прогрессировало», «мы не знали, что это обернется такими последствиями».

Не проходит и пяти минут, как Юля вылезает и хлопает дверцей. Снова пиликает сигнализация, отдаваясь эхом от спящих домов. Недолго постояв в прострации, Юля запахивает плащ и медленно двигается в сторону подъезда.

Что-то отвлекает мое внимание: в дальнем конце двора, прямо под уличным фонарем застыла маленькая девочка. Длинная коса, цветочки на платье. Желтый свет придает лицу болезненный оттенок, глаза уперлись в меня угрюмым взглядом. С трудом сглотнув, пытаюсь подавить нарастающую внутри волну холода. Девочка совсем не выглядит испуганной или потерянной, будто ночные скитания по улице — привычное дело. Что там за родители, раз допускают такое.

Скрежет ключа в замке вырывает меня из оцепенения. Тихо чертыхнувшись, успеваю вернуться в кровать пока Юля раздевается в прихожей.

***

Несмотря на улучшения, дни тянутся все так же мучительно. Даже прекратившая хандрить, Юля по-прежнему вызывает беспокойство. Настораживает. Глаза мечутся в бесконечном поиске, пальцы нетерпеливо теребят серьги в ушах. На простейшие вопросы отвечает невпопад, иногда надолго уходит в себя и сидит без движения, молча пялясь в стену. Один раз я заметил, как она подняла коврик под унитазом и внимательно разглядывала пол. Если спросить, что происходит, она отмахивается и смущенно улыбается, тут же меняя тему. Наблюдаю за ней каждую минуту как дотошный исследователь, тщетно пытаясь нащупать грань между приемлемым поведением и шагом в пропасть сумасшествия.

Одним из вечеров, затормозив у подъезда, я опять замечаю девочку: следит из-за угла дома, как выхожу из машины. Ветерок полощет подол платья, солнце отсвечивает на волосах. Замявшись на мгновение, я твердо шагаю в ее сторону.

— Эй! — кричу. — Подойди-ка.

Подскочив от испуга, она скрывается. Стискиваю зубы и срываюсь на бег, но когда оказываюсь за углом, удивленно замираю: двор пуст, только соседка тетя Ира, тяжело отдуваясь, тащит прижатый к груди огромный цветочный горшок с уныло торчащим зеленым ростком.

— О, привет! — улыбается, увидев меня. — Смотри, монстеру ухватила, баб Вера отдала, говорит, не растет она нихрена. Может, у меня очухается. У нее кошки дома все цветы пожрали, от этой ничего почти не оставили, вот спасать буду, выхаживать.

Слушаю вполуха, высматривая детский силуэт за кустами или под припаркованными машинами. Томятся на жаре мусорные баки, вяло покачиваются цветочные кусты в клумбах-покрышках, скучают облупленные скамейки. Тысяча мест для пряток, до утра искать можно.

— У меня на балконе как раз место есть, Володькины инструменты на антресоли перетащу, будет красота, — с упоением продолжает тетя Ира. — Если разойдется, такая здоровая вымахать может, новый горшок искать придется. Хотя по-любому придется, этот позорный какой-то. Только баб Вере не говори, что я так сказала, хотя ты в тот дом все равно не ходишь, да и…

Перебиваю:

— Теть Ир, вы девочку тут не видели сейчас, в вашу сторону побежала?

Удивленно оглядывается:

— Какую девочку? Ни души же, я вон оттуда всю улицу перлась, увидела бы. Чья девочка-то, Наська поди, Рыбковых дочка?

— Нет, не местная какая-то.

Ира снова оглядывается. Седеющие пряди прилипли ко взмокшему лбу, отсвечивают на шее бусы из фальшивого жемчуга.

— Да не было никого, вот те крест. Показалось, может?

— Может.

Лицо соседки делается догадливо-подозрительным, как у зрителя в кинотеатре, раньше времени разгадавшего концовку.

— Вы там как вообще? — спрашивает медленно, будто невзначай. — Юлька че, не оклемалась еще?

Внутри мгновенно вырастает каменная стена, ограждающая от чужих посягательств. Так много за ней, за этой стеной, о чем невыносимо тянет рассказать хоть кому-нибудь, выплеснуть и избавиться. С каждым днем это гниет все сильнее, отравляя и разъедая.

Говорю сухо:

— Держимся.

— Потерпеть надо, — часто кивает тетя Ира. — У меня у племянницы также было лет пять назад, чуть не убилась бедолажка, муж вообще с ума сходил. Тоже по первости им чудилось всякое. И ниче, вон прошлой зимой родили нормально, все хорошо теперь. Пережить надо, это кончится. Не навсегда это.

Поднимаю на нее внимательный взгляд, будто увидел впервые. Вполне возможно, что девочку тетя Ира и подослала, иначе не объяснить ведь, почему она не увидела, где та спряталась. Как тут с кем-то делиться, как выговариваться, если люди пытаются творить добро, от которого нужно спасаться словно от пожара.

— Спасибо, — говорю. — У нас все получится.

***

Юля встречает меня в прихожей и, нетерпеливо вырвав пакет с продуктами, запускает руку внутрь. Шуршат полиэтиленовые обертки, позвякивают стеклянные банки. Закусив губу, она опускает пакет на пол и едва не ныряет туда с головой. Летит наружу пачка макарон, выкатывается банка консервированной кукурузы, рассыпаются жизнерадостные апельсины.

— Ты что? — выдавливаю, когда удивление сменяется испугом.

Она поднимается, сутулясь как нашкодивший хулиган.

— Где она? — спрашивает.

— Что? Ты разве что-то просила?

— Ой, ну хватит, а! Я не могу больше! Где Вика?

Руки невольно сжимаются в кулаки, дыхание сбивается.

— Вика?

— Девочка опять приходила, опять сказала, что моя дочка не умерла! Значит, ты ее прячешь! Где она?

Указываю на развороченный пакет:

— Это ее ты там искала? В продуктах? Думаешь, я ребенка как овощи таскаю? Или в шкафу храню? И в машине ты тоже искала ее? Я что, мог ее там оставить, типа в бардачке спрятать или под сиденьем? Ребенка маленького?

Юля пристыженно отворачивается:

— Я думала, ты спал.

— Да какая разница! — ору. — Ты вообще понимаешь, что творишь? Ты младенца по шкафам ищешь!

— А где искать? Куда ты ее дел? Это весело тебе или что? Я думала, все пропало, я чуть не подохла от всего этого… я… я как дом большой построила, понимаешь? По кирпичикам выкладывала, детальку к детальке подгоняла, а он… он взял и рухнул за секунду! Вот как это чувствуется, ты же понимаешь тоже! Я чуть с ума не сошла! А теперь оказывается, что этого не было, просто ты не хочешь говорить, куда дел нашу дочку. Сколько еще ждать, когда ты ее вернешь?

Вдох. Выдох. Вдох. Еще вдох. Выдох. Нельзя срываться, хоть кто-то здесь должен сохранять рассудок.

— Юль, послушай себя, пожалуйста. Ты же понимаешь, что нет Вики, ты своими глазами видела, в руках держала, там вообще без вариантов. — От собственных слов я трескаюсь как хрупкий лед под тяжелыми шагами, голос невольно повышается. — А сейчас какая-то малолетка тебе приходит в уши ссать, ее не пойми кто подсылает, и ты веришь как дурочка! Не бывает такого, понимаешь? Если бы Вика выжила, разве я стал бы ее от тебя прятать? Ты в самом деле с ума сходишь, возьми себя в руки, не хватало мне тебя еще в дурку сдать!

Юля открывает рот, чтобы ответить, но слезы не дают проговорить ни слова. Махнув рукой, она бросается в ванную. Хлопает дверь, плещет включенная вода, лишь немного приглушая надрывные рыдания.

***

Утром просыпаюсь до будильника. Реальность складывается постепенно, срастаясь рваными краями: смятое одеяло, шкаф, прикроватный столик с витаминами и телефоном. Рассвет пробивается сквозь неплотно задернутые шторы, заполняя все слабым светом. Медленно сажусь. Юли в кровати нет, но ее негромкий голос слышится из прихожей — наверное, кто-то позвонил, и она вышла поговорить. Вот что меня разбудило.

Сонливость испаряется окончательно, и тогда я различаю, что вместе с Юлей говорит кто-то еще. Голос совсем тихий, почти шепот. Слов не разобрать. Хмурясь, я соскальзываю с постели и осторожно двигаюсь в прихожую.

Юля перед открытой дверью. Несмотря на помятое со сна лицо, выглядит бодрой и оживленной. У порога снаружи молодая женщина в зеленом ситцевом платье. Длинные русые волосы вьются по плечам, в ушах поблескивают серебряные серьги-колечки, на губах улыбка. Она что-то говорит, касаясь пальцем Юлиного подбородка, и та тоже улыбается.

— Что случилось? — подаю голос, подходя ближе.

Обе оглядываются на меня: Юля с удивлением, гостья с испугом. Несколько секунд проходят в напряженном молчании, а потом женщина разворачивается и скрывается. Выглянув на лестничную клетку, Юля пожимает плечами и закрывает дверь.

— Кто это? — спрашиваю.

— Не знаю. Кажется, мама той девочки. Они похожи.

— И зачем она пришла?

Юля глядит с сомнением, прикидывая, отвечать или нет, а потом осторожно произносит:

— Говорит, хотела просто поздороваться.

Непонимающе смотрю на дверь, будто сейчас она откроется и кто-нибудь все объяснит. Разложит по полочкам. Разжует и положит в рот. Вопросов так много, что чудится, будто я бьюсь лбом о кирпичную кладку.

— Она сказала, с моей дочкой все будет хорошо, — тихо продолжает Юля.

Озарение накрывает как взрывная волна, тут же расставляя все по местам:

— Это что, секта какая-то?

— Н-нет, то есть… То есть, я не знаю, но…

— Юль, ты понимаешь, что это все вообще дикость какая-то? Сектанты, они же… Они специально ищут таких людей, ну… Которые… что-то плохое пережили, на них воздействовать легче, понимаешь? Им просто надо тебя типа завербовать или как там, понимаешь? Они узнали откуда-то про нас и ходят теперь, а ты уши развесила и ерундой занимаешься, понимаешь?

Она поджимает губы, тыча в меня пальцем:

— Я знаю, что это правда! Я чувствую! А даже если нет, то… Знаешь, как мне хреново было, знаешь? А как они появились, сразу отлегло, я прям ожила. Это не просто так, я все понимаю, я же не дура. Сердце не обманешь, особенно материнское. И вот лучше я в таком состоянии буду, чем обратно, чем… В общем, лучше тебе поскорее вернуть Вику, а то я вообще не знаю, это просто…

Перебиваю, стараясь удерживать ровный тон:

— Вики нет, и тебе придется с этим смириться, сейчас или потом. Если я их еще хоть раз увижу, сразу ментов вызову. И если ты не перестанешь пороть чушь, пойдем с тобой по специалистам, там тебе уж точно объяснят, что правда, а что нет.

Юля улыбается краешком рта, в один миг делаясь холодной как острый кусок льда.

— Вали уже на работу, — говорит, проходя мимо меня в спальню. — Я спать хочу.

***

Когда выхожу из подъезда, платье незнакомки мелькает за горками детской площадки — значит, наблюдала. И снова убежала, едва увидев меня.

Стискиваю зубы и тороплюсь за ней, лавируя меж припаркованных машин. Утреннее солнце заливает сонные клумбы, искрятся капли росы на лепестках цветов. Толстый рыжий кот испуганно шарахается в сторону, вспархивает с качели голубь. Там, в дальнем конце двора, облупившаяся унылая песочница. На скамейке рядом клюет носом незнакомая старуха, ветерок терзает пакет у ее ног.

Осматриваюсь. Здесь тупик, значит, женщине некуда деваться. Если только успела забежать в подъезд, но для этого нужен ключ от домофона. Или кто-то открыл изнутри. Но тогда я точно услышал бы сигнал.

— Доброе утро, — говорю негромко, приближаясь к старухе.

Вскидывает голову. Лицо такое морщинистое, что похоже на скомканную тряпку, выцветшие глаза щурятся на солнце, седые лохмы растрепались по плечам. Одетая в серое холщовое платье, она напоминает одновременно злую ведьму и школьную уборщицу, выползшую из каморки со швабрами.

— Здесь была женщина, только что, — продолжаю. — Вы видели, куда она пошла?

Старуха поднимает руку, тыча в меня узловатым пальцем:

— Тебя предупреждали! Ты помнишь?

Голос сиплый и тихий. Пока хмурюсь, пытаясь сообразить, что к чему, она повторяет уже утвердительно:

— Ты помнишь.

Сумасшедшая. Невольно отступаю, словно боясь заразиться, когда из-за спины доносится бодрый оклик. Тетя Ира, в солнечных очках, с сумкой на плече, плывет как большое жизнерадостное облако.

— Ты на работу? Поздновато сегодня! — Удивленно осматривается. — Мне показалось, ты с кем-то разговаривал.

Поворачиваюсь к старухе, но ее и след простыл. Только пустая скамейка да вяло трепыхающийся пакет. Слабость мгновенно схватывает колени, сердце сжимается в холодный ком. Я же отвлекся всего на секунду, она не могла так быстро уйти.

— Я… Я просто… — мямлю. — Подошел, а тут…

Тетя Ира не слушает:

— А я на распродажу. Приехали там эти, как их, из Индии, там парфюмерия всякая и тряпки, бусы еще вроде. Лидка сказала, надо пораньше, а то все разгребут, цены же не то что у нас. Я и проснулась ни свет ни заря, сейчас в автобусе все будут думать, что я как эти бабки, которые в поликлинику с утра пораньше, вот уж не думала, что…

— Я тороплюсь, — перебиваю дрожащим голосом, как в тумане выискивая взглядом свою машину.

— А я так и сказала, что опаздываешь! Давай, удачи нам!

***

Ночь дышит духотой в распахнутую балконную дверь. Занавеска меланхолично колышется как гигантская медуза, снаружи доносится негромкая музыка из чьей-то машины. Я лежу на спине, разглядывая потолок. Темнота плотная словно туман — кажется, при каждом вдохе она проникает в легкие, пропитывая меня и окрашивая все нутро черным. Привычная жизнь, и так надломленная после выкидыша, теперь вовсе расходится глубокими трещинами. Не могу вспомнить, когда чувствовал себя счастливым. Будто это было не со мной, а с кем-то другим, до кого никак не дотянуться.

Юля спит рядом, отвернувшись. Вечером мы помирились, и она старалась вести себя как обычно, но в лице так и сквозило недоверие. Думает, я обманываю ее. Ждет, когда достану Вику из кармана или из-под кровати. Все осматривает углы, разглядывает из окна машину. Будь у меня возможность загадать желание, я бы остался один в целом мире, без сходящей с ума жены, без лезущих в душу соседок, без странных сектантов, топчущихся у порога. Вылез бы из всего этого как змея из старой кожи. Отбросил бы прочь.

Сон накрывает меня смутными видениями, но тут же разбивается вдребезги от неожиданного звука совсем рядом. Шарканье чьей-то ноги по линолеуму в коридоре. Со сбившимся дыханием приподнимаюсь на локтях, широко раскрытыми глазами глядя в темный дверной проем. Снова шарканье, и вот уже можно различить невысокий силуэт. Подол платья, тонкое щупальце — косичка.

Девочка осторожно ступает в спальню, двигаясь к Юле, но тут замечает, что я проснулся, и замирает.

— Т-ты как сюда попала? — спрашиваю осипшим голосом, судорожно вспоминая, закрывал ли дверь, когда вернулся с работы. — Кто тебе разре…

Пригнувшись, она прошмыгивает на балкон. Стучат по полу босые пятки, взвивается отдернутая занавеска.

— Юля! — толкаю ее в плечо. — Проснись, звони в полицию!

Пока она что-то бурчит сквозь сон, я выпрыгиваю на балкон. Все качается перед глазами: старый проржавевший от дождей велик, замотанные в полиэтилен коробки с ненужными вещами, пустые цветочные горшки. Девочки нет. Вцепившись одеревеневшими пальцами в перила, я смотрю вниз. Всего лишь четвертый этаж, люди выживали и при падениях с гораздо большей высоты.

Газон под окнами чист, если не считать пары отблескивающих бутылок да белеющих в свете фонаря окурков. Никакого распластавшегося детского тельца. Никаких криков, никакой суеты.

— Что там? — спрашивает из спальни Юля.

— Тут была эта девочка.

— Где тут?

Возвращаюсь с балкона и хватаю со стула штаны.

— Прямо тут, в квартире! — говорю. — Ты впустила?

— В смысле впустила? Я спала.

Выглядит удивленной. Если и притворяется, то очень хорошо. Наспех запрыгнув в штаны, мчусь в прихожую и дергаю ручку. Заперто. Значит, зашла и закрыла за собой. Нет, я бы точно услышал, как щелкает замок.

— Никуда не уходи! — кричу Юле, открывая дверь и ныряя в подъезд.

Внизу я шатаюсь по газону, наклонившись и щурясь, будто потерял ключи. Будто тело заметить так же сложно, как рассыпавшуюся мелочь. Теплый ветер ласкает взмокший затылок, сердце застряло в горле горячим куском.

Ничего, только мусор. Только запущенная трава да редкие сорняки.

— Че, мужик, закладку ищешь? — доносится насмешливо откуда-то сверху.

Раздраженно сплевываю. Приснилось. Почудилось. Игра теней, оживленная уставшим от бессонницы разумом. Тревога перешла все границы, надо держать себя в руках. Не доходить до крайностей.

Юля сидит на кровати с включенным ночником, когда снова появляюсь в спальне. Свет ложится на заспанное лицо, подчеркивая мешки под глазами и нездоровую бледность. Глядит с ехидным прищуром:

— Может, это тебе по специалистам надо?

***

Весь следующий день незнакомки преследуют меня как призраки. Девочка перебегает дорогу, когда торможу на красный по пути на работу. Оборачивается, глядя с озорной улыбкой, будто зовет поиграть в догонялки. Женщина сидит за столом на террасе летнего кафе, скучающе покачивая ногой. Провожает задумчивым взглядом, когда проезжаю мимо. Лицо открытое и приятное, но я отвожу глаза как от дохлой кошки. Желудок сжимается, силясь вытолкнуть выпитый утром кофе, приходится дышать глубже, чтобы отогнать тошноту.

Старуха маячит за окнами офиса. Стуча пальцами по клавиатуре, я то и дело отрываюсь от экрана, чтобы вытянуть шею и выглянуть наружу. Она то сидит на обочине тротуара, сгорбившись и шевеля губами, то медленно шатается из стороны в сторону. Прохожие не обращают на нее внимания, будто и не замечают вовсе. Кусая губы до крови, я подавляю желание спросить у кого-нибудь из коллег, видят ли они старуху. Если ответ будет отрицательным, я точно тронусь. Хотя, судя по всему, терять уже нечего.

Словно угадав мои мысли, она поворачивается к окну и косится на меня, улыбаясь гнилыми зубами.

Все они заодно — и девочка, и женщина, и эта бабка. Чего-то добиваются, нарочно изводят меня. И если раньше хотя бы боялись, то теперь ведут себя нагло. Вызывающе. Как будто они стали сильнее, а я слабее. Наверное, творят свои сектантские ритуалы, выпивая меня досуха.

Выдохнув, закрываю лицо руками. Надо бежать. Брать Юлю, снимать квартиру в другом конце города. Прятаться. Или без Юли, если уж они ей так нравятся. Черт с ними, лишь бы оставили в покое меня. Пусть все исчезнут, пусть останусь только я один.

***

— Они были здесь сегодня? — спрашиваю с порога, вернувшись домой.

Юля невинно хлопает ресницами:

— Кто?

— Не включай дуру!

Сбросив обувь, я обхожу квартиру, хотя понимаю, что никого не найду. По пути с работы я видел и девочку, и женщину, и старуху. Всех в разных местах, всех слишком далеко. Они не успели бы оказаться здесь раньше меня. С другой стороны, могут быть и другие. Кто знает, сколько их всего.

— Передай им — еще раз увижу, вообще не знаю, что сделаю, — говорю, проверяя ванную. — Хочешь, чтоб мы другую квартиру искали? Или к ним перебраться думаешь? Так пожалуйста, я тебя не держу, нечего мне мозги клевать.

Юля наблюдает мои метания без удивления, прислонившись спиной к стене и скрестив руки на груди.

— Я плов приготовила, — говорит как ни в чем не бывало. — Руки помыть не забудь.

Весь вечер она ведет себя совсем как раньше, будто не было этих нескольких недель ада. Рассказывает что-то про подруг, шутит, смеется. Спрашивает, надо ли добавки. Ласково гладит по волосам, целует в шею. В глазах при этом сплошной лед, а к губам прилипла едва уловимая усмешка. Не могу отделаться от ощущения, что на меня движется поезд, и отпрыгнуть в сторону уже поздно.

Когда ложимся спать, усталость затаскивает меня в сон почти сразу, но Юля тащит обратно:

— Да. Они сегодня были здесь.

Поднимаю тяжелые веки. В висках гулко пульсирует, лицо горит как при лихорадке.

— Девочка. И женщина. А еще бабушка, не видела ее раньше. Все были здесь.

Мозг лениво сопротивляется, сопоставляя факты. Старуха не могла, она торчала весь день перед моим офисом. Значит, какая-то другая. Значит, их и правда больше.

— И я вспомнила то, что забыла, — продолжает Юля.

Ее голос словно растворяется в темноте, растекаясь по комнате. Я вдыхаю ее голос вместе с воздухом, и он отравляет каждую клетку моего тела. Слабость не дает даже пошевелиться. Прикрываю глаза. Если засну, то ничего не услышу. Надо просто заснуть.

— Вспомнила про тот день, когда все случилось. Если бы я не забывала, то мне не было бы плохо. Я бы с самого начала знала, что все хорошо. Это просто из-за боли. Родовая боль, понимаешь? Родовая боль забывается, и вместе с ней я забыла другое.

Она касается моей груди кончиками пальцев, не давая заснуть. По коже пробегают мурашки, кровь в венах делается холодной как колодезная вода.

— Было столько крови, когда все началось. И столько боли. Эта боль благодатна, я давно ждала ее, я готовилась. Но она все равно оказалась слишком сильной. Я сразу поняла, что это значит. Что время пришло. Что пора, понимаешь?

С трудом заставляю себя шевелить языком:

— Нет, не пришло. Было слишком рано.

— И мне сразу стало страшно. Раньше я думала, что буду радоваться в этот момент, но мне стало страшно. Знаешь, чего я боялась? Что она не закричит. Что моя девочка не закричит. Она вышла из меня, в холод, в обычный мир, во всю эту тоску, она должна была закричать, никак иначе. Никогда в жизни я ничего так не боялась. Никогда в жизни мне не было так страшно.

Кровать поскрипывает, щеку обжигает Юлино дыхание — значит, она нависла надо мной. Зажмуриваюсь крепче. Меньше всего на свете сейчас хочется видеть ее.

— Но она закричала! Моя Вика закричала, и мне сразу стало спокойно. Если бы я не забыла это, если бы помнила, я бы не грустила ни минуты. Я бы с самого начала знала, что тебе нельзя верить. Потому что она кричала.

— Ты бредишь, — шепчу. — Из тебя вышел фарш, вот и все. Мертвый плод. Даже не ребенок. Он не мог кричать. Я сдам тебя в дурдом. Или прямо сейчас собирай монатки и катись к своим психопатам. Оставь… оставьте меня в покое. Пожалуйста.

Она отстраняется и затихает. Пока прислушиваюсь, ожидая продолжения, сон заполняет голову туманом.

Не знаю, сколько проходит, когда меня снова будит Юлин бубнеж. Еле продрав глаза, осматриваюсь: в постели только я, из кухни расплескивается свет. Слышно разговор. Детский голос что-то отвечает Юле, а потом обе переходят на шепот.

— Суки, — хриплю, сползая с кровати.

Юля сидит на стуле, склонив голову набок, девочка с косичкой говорит ей что-то в самое ухо. Они замечают меня, но это ничего не меняет. Не трогаясь с места, Юля широко улыбается, а девочка продолжает шептать.

— Вон отсюда, — говорю.

Хихикнув, девочка юркает мимо меня. Хлопает дверь туалета.

— Зачем ты их впускаешь? — спрашиваю.

— Я никого не впускала, — отвечает Юля, не переставая улыбаться.

Бросаю на нее недовольный взгляд и двигаюсь к туалету. Когда дергаю ручку, изнутри выскальзывает женщина, что приходила вчера утром. Покосившись на меня, она тут же исчезает в темноте спальни. Щелкаю выключателем, зажигая в туалете свет. Пусто.

— Что происходит? — кричу, ступая в спальню. — Что за фокусы?

Включаю свет в спальне и тут же теряю дар речи — на краю кровати устроилась старуха. Ладони сложены на коленях, голова чуть наклонена. Больше никого. Женщина могла скрыться на балконе, но я уверен, что это не так. Догадка входит в подкорку мозга как игла шприца. Эта мысль мелькала раньше, но терялась еще на подлете, слишком сюрреалистичная, чтобы иметь право на жизнь.

Девочка, женщина и старуха — это один человек. Придумайся мне такое при свете дня, точно уверился бы в собственном безумии, но сейчас, среди ночи, глядя в блеклые глазенки ухмыляющейся бабки, я ни капли не сомневаюсь.

Задом отступаю на кухню, будто старуха вот-вот кинется. Юля все так же сидит на стуле, но лицо теперь серьезное. Ни улыбочки, ни насмешечки. Исхудавшая, растрепанная, в пижамных шортах и топе, она умудряется выглядеть как направленное в лицо дуло пистолета — смертоносно и неумолимо.

— Н-надо вызвать ментов, — говорю тихо. — Ты сделаешь… что-нибудь? Поможешь?

Юля поднимается, чтобы взять со стола нож. Блик перекатывается по лезвию, тонкие пальцы сжимают деревянную рукоятку. Моя жена — ходячее воплощение слова «угроза». Кажется, кухню заполнили черные тучи, и вот-вот грянет гром.

Выдавливаю кривую улыбку:

— Что, убьешь меня?

Юля подходит ближе и хватает меня за локоть, не давая шанса отступить. Увлажнившиеся глаза болезненно блестят, на виске вздулась синяя жилка, лоб покрыт испариной.

— Она мне все рассказала, — говорит вполголоса.

— Юля, у нас в доме посторонний, — отвечаю, из последних сил удерживая себя от паники. — Давай ты положишь нож, и мы…

Она качает головой:

— Это не посторонний. Это наша Вика.

Мы долго смотрим друг на друга в полной тишине. Усталость и непонимание перемалывают меня в труху, мысли никак не выстраиваются, все вокруг плывет и размывается.

— Отпусти, — говорю наконец. — Я хочу уйти отсюда.

— Нет, послушай! — она сжимает локоть сильнее. — Не веришь, да? Я докажу. Она мне все рассказала.

Острие ножа подрагивает у моего подбородка. Юля дышит часто и прерывисто. Если нападет, я смогу с ней справиться. Даже ослабленный, я дам отпор.

— Она сказала, ты меня больше не любишь. И уже давно.

Краем глаза отмечаю, что старуха застыла в дверном проеме.

— У нас просто сложный период после выкидыша, — говорю. — Это не значит, что я тебя не…

— Нет, — перебивает Юля. — Ты перестал любить меня еще раньше. Потому все и случилось, правда же?

Во рту мгновенно пересыхает, голова будто разлетается на куски. Она не могла узнать, никто не мог.

— Ты ходил к той женщине, — продолжает Юля, жадно наблюдая за моей реакцией.

В памяти тут же всплывает грязная однушка на первом этаже. Пожелтевшие от курева обои, составленные у стены пустые банки. Провонявшие паласы, мебель в кошачьей шерсти, тусклые лампочки. И толстая тетка в халате, что называет себя знахаркой.

— Ты прочитал про нее где-то в комментариях, тогда все и придумал. Она дала какую-то жижу в склянке, а ты вылил мне это в чай. Тем самым утром, когда все случилось. Ты до последнего не верил, что сработает, просто хотел попробовать, да? Способ, за который тебе ничего не будет.

Меня будто выворачивают наизнанку, с издевательской легкостью вынимая все, что было спрятано. Самое сокровенное, самое потаенное, самое грязное теперь лежит на виду. То, что сдирает все маски и покровы. То, чего никто не должен видеть.

Говорю медленно, с трудом подбирая слова:

— Я… я хотел расстаться. А ты залетела, и это… Это нас навсегда бы друг к другу привязало. А я не хотел. Даже если развестись, если… я не знаю… Мы бы навсегда были связаны. Это обуза на всю жизнь, слишком много всего, я…

Юля морщится, словно учуяла запах падали:

— Если бы я знала, то послала бы тебя нахер, вообще бы ничего не требовала. Надо было просто сказать. Если бы я знала, что ты сделаешь с моей дочкой, я бы больше никогда в жизни к тебе не приблизилась.

Старуха медленно проходит в кухню, осматривая меня с ног до головы.

— Тебя предупреждали, — говорит. — Ты помнишь?

— Ты помнишь? — тут же подхватывает Юля. — Помнишь, что та женщина тебе сказала?

Тетка в халате говорила много чего: про цены на автобусы, про древесный наполнитель для котов, про лунные циклы и ремонт в подъезде. Говорила про старшие и младшие арканы Таро, про визиты инопланетных цивилизаций. Про призраков в стенах и про треснувший бачок унитаза. Но Юля спрашивает не о том.

— Она, — запнувшись, сглатываю подступивший к горлу ком. — Она сказала… Она сказала, когда обращаешься к мраку за помощью, он всегда отвечает. Но нельзя угадать, каким будет ответ.

Старуха молодеет на глазах — разглаживаются морщины, густеют волосы, платье меняет цвет. Желтые растрескавшиеся ногти выравниваются, спина выпрямляется, ноги удлиняются. Теперь это снова молодая женщина. Легкая и грациозная, она гладит Юлю по плечу. Лицо задумчиво-отрешенное как при прогулке по парку.

— Да, — кивает Юля. — Все правильно.

Неожиданно рассмеявшись, женщина уменьшается ростом и взмахивает руками. Волосы заплетаются в косу, на платье снежным вихрем проступают цветочки. Юля смотрит на нее с нежностью.

— Это наша Вика, — говорит. — Какой она могла бы стать. Какой она хочет стать.

Девочка вскидывает голову с надеждой.

— Я не понимаю, — говорю.

— Ты обратился к мраку, — отвечает Юля. — Он помог тебе, но и Вике оставил шанс. Шанс ответить злом. Она еще может родиться.

Пусть это закончится. Мне надо проснуться от долгого сна, даже если придется проснуться в психушке. Лишь бы все встало на свои места, лишь бы закончились вещи, которым нет объяснения.

Юля тычет ножом мне в грудь, и я пытаюсь отпрянуть. Хватка на локте становится стальной, боль впивается мелкими зубками.

— Ей нужна жизнь, — шепчет Юля. — Жизнь за жизнь, понимаешь? Кто-то должен лишиться жизни, чтобы она ее обрела.

— Ты меня не убьешь, — говорю. — Это бред.

— Вот и посмотрим.

Она замахивается, но я перехватываю руку с ножом и дергаюсь всем телом, вырываясь. Девочка отскакивает в угол, рот испуганно перекошен, глаза как блюдца. Оскалившись, Юля пытается высвободиться, но я сжимаю ее запястье, и пальцы тут же слабеют, едва не выпуская нож.

— Давай просто разберемся, — выдыхаю. — Это все не может быть правдой.

— Мне нужна моя дочь, а не ты!

Она налегает на меня, силясь достать ножом, и мы валимся на пол. Лезвие вспарывает мое плечо, рана вспыхивает пламенем, алые брызги рассыпаются по полу. Перед глазами роятся черные мураши. Извиваясь как угорь, Юля рычит и щелкает зубами. Раскрасневшаяся, взмокшая, озверевшая. Нож где-то между нами, и я нервно его нащупываю, одновременно пытаясь не дать свободы Юлиным рукам.

— Пожалуйста, — выдавливаю. — Пожалуйста, давай просто…

Пальцы наконец перехватывают рукоятку. На мгновение лезвие упирается в препятствие, а потом мягко его преодолевает. Разинув рот, Юля раскидывает руки в стороны, и я отшатываюсь.

Нож торчит из ее живота, вошедший почти полностью. Кровь растекается вокруг багровой лужей, отражая свет люстры. Девочка выползает из угла на четвереньках как маленький зверек.

— Я не хотел! — выкрикиваю. — Я в-вызову скорую, только не вставай!

Пытаюсь подняться, но Юля хватает меня за запястье. На губах пузырятся красные слюни, побуревшие зубы изображают слабую улыбку.

— Пусть так, — хрипит она. — Так тоже хорошо.

Другой рукой она выдергивает нож и отбрасывает. Рана выплевывает густую струйку, лезвие звякает по полу. Вика склоняется над Юлей, теряя контуры и очертания. Исчезают объем и цвет, все маленькое тельце рассеивается облаком пара. Секунда — и девочки больше нет.

— Так даже лучше, — говорит Юля, не выпуская моей руки. — Я готова отдать свою жизнь.

Она тянет меня к себе. Как завороженный, я повинуюсь и погружаю пальцы в рану. Края тут же расходятся словно голодный рот, горячие внутренности пульсируют и булькают.

С каждым словом Юлины губы исторгают сгустки крови:

— Ты больше никуда от нее не денешься. Она тебя не оставит.

Глаза медленно закатываются, язык вываливается наружу. Долгая судорога по всему телу — и вот Юля расслабляется, откидывая голову. Вытягиваются безжизненные руки, с последним выдохом обездвиживается грудь.

Я так и сижу, опустошенный и потерянный, со звенящим вакуумом в голове, пока ладонь не различает уверенное шевеление. Пальцы машинально откликаются на движение и вытягивают из раны нечто живое. Нечто, что никак не могло там оказаться.

Младенец. Девочка. Сплошь в крови, вяло подергивающая ручками и ножками. Пуповина тянется к телу Юли как толстый электропровод. Вся моя суть сжимается в болезненном спазме, каждая мышца тела каменеет. Сердце распухает, не давая дышать. Пусть она перестанет двигаться, пусть исчезнет. Пусть не издаст ни звука.

Но Вика раскрывает рот, вдыхает и кричит.