дважды Гумберт : Класс

Ничего я не помню из школы. Ни физики, ни математики, ни литературы. Помню девчонок, конечно. Помню друзей своих. Кстати, учителей тоже помню. Все они были замечательные люди. Помню само здание школы. Снаружи, с разных сторон. И внутри. Недавно лежал на спине и смотрел в серый сумрак. Часто мучает меня бессонница. Лежу, не могу заснуть. И лезет в голову разное. Снотворное не пью, боюсь химии. Кстати, о химии. У нас была отличная учительница химии. Я даже участвовал в олимпиаде городской. Ну, правда, ничего там не выиграл. А сейчас просто не понимаю, что это за наука такая мерзкая. В начале прошлого века химики придумали отравляющие газы. Немцы, французы. Потом они придумали вот этот пластик, который сейчас везде. Химия, мать ее. И лежал я, значит, и вспоминал, где в нашей школе какой класс находится. Находился, точнее. Школа-то была старая. Ее давно уже снесли и построили на ее месте какой-то адский торговый центр. Ну, я даже не уверен, была ли эта школа вообще. Не уверен, учился ли я в ней, был ли я школьником, а может, я был беспризорником или меня пару дней назад сфабриковали и запустили в текущую жизнь. Да и жизнь саму тоже неделю назад изготовили с каких-нибудь слайдов и чертежей. Ни в чем нет уверенности. А все-таки школа та хорошо сохранилась в моей памяти – например, помню, где находился музей героев-панфиловцев, актовый зал, спортзал, радиорубка за актовым залом, где мы курили сигареты Пегас, классы тоже хорошо помню. Я бы смог, пожалуй, нарисовать план школы. Столовая, учительская, само собой, библиотека. И только одно место меня смущало. Если с черного входа сразу направо по переходу. Там с одной стороны было окно, а с другой был класс. И вот что это был за класс, я никак не мог вспомнить, хотя мы точно там занимались. Нас туда приводили по четвергам на первом уроке, когда еще было темно, и электрический свет там был какой-то замедленный, что ли. Мы садились за парты, каждый занимал свое место. Но учитель не шел. Мы сидели одни. И не шумели. Если кто-то шумел, на него смотрели как на идиота, а председатель совета дружины, кажется, ее звали Лира, делала страшные глазюки. И вот проходило сорок пять минут, гремел звонок, мы вставали и уходили. А дальше всё шло, как обычно – беготня, болтовня, вызовы к доске, оценки в журнале.
Как будто я упираюсь в стену, вспоминая об этом классе. Быть может, там был класс физики? Но нет – класс физики находился на втором этаже, окна выходили на пустырь, за ним каскады фабричных построек, бетонный забор, непристойные рисунки на нем, какие-то неприкаянные лошадки. Наш физик носил такую круглую кардинальскую шапочку и был похож на постаревшего актера Игоря Костолевского. Он же обучал нас азам астрономии. Представление о глубоком космосе никак не вязалось с видом из окна. Бесконечное и конечное просто не замечали друг друга. На уроках физики я обхватывал голову руками, мне хотелось запеть. Тогда была популярна мрачная свердловская группа «Наутилус». Рядом со мной сидела очень красивая девочка. Она точно была из другого времени или мира. Позже она стала моей женой, но ненадолго. Мы прожили меньше года. Как-то раз я ударил ее по лицу, и на этом всё кончилось.
С тех пор, может быть, тридцать лет прошло, а может быть, пятьсот тридцать. Да, всё это было еще до Крещения Руси. И вот представьте мое удивление, шок, когда я недавно встретил ее в метро. Она ничуть не изменилась. Но конечно, конечно, это была уже не она. И все-таки, все-таки, она ведь меня тоже узнала, вспомнила. Да, клянусь последним зубом, она неожиданно обернулась ко мне, даже схватила меня за рукав, глаза такие влажные, шальные – и сказала: «Дедушкин табак».
И вот это удивительное происшествие выбило меня из колеи. Я бросил ходить на работу, есть, спать. У меня пропал интерес к происходящему в мире. Кажется, я стал вспоминать, что было в том классе направо от черного входа.
Да, я не уверен, правда ли это. А что есть правда? Что? Документ какой-то, который вам выдали в присутственном месте? Шрам от удара ножом? А, бросьте! Правда – это мое упадочное воображение, мой обозленный, скептический ум, мой панический страх, мои неудачи, мой алкоголизм, наконец. Однако что-то начинает брезжить, вырисовываться, что-то сочится из подсознания и застывает в каких-то конвенциональных формах, это можно уже с чем-то сравнить. Железная необходимость в передаче того ускользающего опыта доступными, общими средствами при желании и доброй воле распускается какими-то поэтическими цветочками сакуры, которые вскоре безжалостно растеребит северный ветер здравого смысла, но мне уже все равно, поверит ли мне мой фининспектор, психоаналитик и участковый или я буду убит собственными взбунтовавшимися вещами. Да ладно, я не сомневаюсь, что вы, паскудники, не поверите мне ни на грош.
Можно сказать, что это был класс медитации, самоуглубления. Класс полного самоконтроля и невероятной тишины. Мы, ученики средней школы такой-то, размышляли там о жизни и смерти. Мы познавали свою причастность к великому раздолью материи и сквозному символизму сущего. Наши мозги и трепещущие нервные окончания возвращались на родину, но ненадолго, чтобы только получить откалибровку, сертификат, но не спалиться дотла. Стены класса были обшиты звуконепроницаемыми панелями. Вместо доски был экран, на который проецировалось изображение разных природных, съедобных и ядовитых, грибов. Нам предстояло отгадать, кто мы по сути своей? Кто какой гриб? А еще мы должны были вступить в связь с Великой Грибницей и получить от Неё урок, задание. Ну, так было задумано таинственными методистами. А как вышло на самом деле? Что мы вынесли с тех занятий, помогли ли они нам стать хорошими, честными людьми? Честно скажу, я не знаю.
Лучше бы я не вспоминал о былом. Начать бы с начала. Да, всё начать бы с начала.