евгений борзенков : Метаморфозы

Встретил его на рынке, в рыгаловке. Зашел разбавить вчерашние дрожжи, а он там, уже чуть теплый с утра. Мы взяли по сто пятьдесят. Я размашисто кинул это в себя, чем-то зажевал и сразу почувствовал, как на горле ослабла костлявая хватка. Тень, все утро державшая в кулаке мой мозг, соскочила на стену и недовольно юркнула под плинтус. Мухи с потолка, взявшись за лапки, тут же сплясали канкан по ободку моего нимба. Я вдохнул, выдохнул, закурил. Напротив меня, оказывается, не ебало, а лицо. Надо запомнить.

— Ну чо? — спросил Мурчик, — как? Вообще?

— Да так, — ответил я, — по всякому. Бывало и лучше. Надо вот стекла в окна вырезать.

— А чо? Старые где?

— Закончились, вчера. — Сказал я и замолчал.

Лицо Мурчика исказила улыбка.

— Я понял. Сам такой. А чика твоя што?

— Без комментариев.

— Ясно. Так иди заказывай. Я привезу.

— Ты же бухой?

— Да не гони беса. Когда это мешало?

Окей, я пошел в стеклорезку, дал чуваку размеры. Стекольщик окинул меня взглядом гробовщика, и пожал плечами. Мне не привыкать, я никогда не внушал доверия профессионалам своего дела. Казалось бы, тебя ебет, как я выгляжу? Так нет же, надо оттопырить губу и раздуть ноздри, будто у тебя перехватило дыхание. Будь попроще, приятель, у всех бывают трудные дни.

Тем более, осень.

Через час все было готово. Стекла на три окна. Ровно столько я отминусовал от семейного бюджета вчера. «Ой, где был я вчера, не сыскать днем с огнем...». Мы нормально погуляли, посидели, полежали. Мы отдохнули.

Стекла нахуй. Как и все остальное. Все как всегда, как у людей. Контркультура.

Но не будем о грустном. Мурчик подогнал автомобиль. Москвич 412. Мы погрузили стекло в в багажник, поехали.

Моя нора расположилась очень удачно, в низине, на краю хутора, близ диканьки. Никакого асфальта, онли тру грунт, онли трава. На дворе средней тяжести смог, не холодно, не тепло. Сыро, тоскливо. В голове вместо мыслей какие-то идиотские стихи, осенний плачь. В небе только провода, журавли, ничего человеческого, хоть выколи глаз. Кар, кар, кар. Ну как они понимают друг друга? Или курлы? Ну, тогда курлы, конечно, курлы. По пути я еще раз убедился в странном свойстве алкоголя снимать последствия кессонной болезни, когда выныриваешь из вчерашней трясины на поверхность «сегодня». Там, на дне, где руки тоскуют по топору, а горло бредит бритвой, там некогда скучать. Тебя плющит в блин толща мирового воздушного океана. Стоит открыть глаза, присыпанные осколками битого стекла, и сразу попадаешь в мир, где тебя смели веником на совок, увлажнили мочой, кое-как придали форму, приставили к стенке и зачем-то заставили жить. Несколько капель алкоголя помогают увидеть за всем этим того, кто это сделал с тобой, дал выбор. Он смотрит на нас с Мурчиком с улыбкой, ему интересно понаблюдать, как будет катиться сюжет, поэтому ни гаишников, ни шила, ни жезла, ни гвоздя. Так рождаются легенды, что Бог благоволит к пьяным и сумасшедшим.

Мы доехали благополучно, нигде особо не тормозя, не рефлексируя и не парясь по поводу ям. Несколько стекол даже остались целы. По крайней мере, оставалось на одно окно.

Когда я вышел из машины, мой взгляд упал на его колеса. Потом обратил внимание на дорогу, по которой надо выезжать вверх по уклону. На мгновение меня коротнуло, но я быстро прогнал плохие мысли.

Когда выгружали стекла, я смотрел на бодрого Мурчика и заряжался оптимизмом. Его круглое лицо с усами кота никогда не знало хлестких ударов самобичевания, он никогда не плевал по утрам в зеркало, на расцарапывал до ребер когтями грудь в пароксизме раскаяния. Там, где когда-то были его совесть и стыд, вырос хуй.

Размер стекол, конечно не подошел, мы пришли к выводу, что еще рано вытаскивать матрацы и подушки из выбитых рам, поэтому просто сели пить чай. Чай мы привезли с собой, взяли его по пути в чайхане бабы Клавы, а на закусь лизали грязную скатерть, на ней оставалось немного соли с вечера. Только соль и портрет какого-то умопомрачительно тошного пидараса на стене — вот и весь ужин. Но рожа на стене была знакомой, сто пудов, хоть имени не мог припомнить, хоть убей.

— Мне нравится твой аскетизм, — подумал Мурчик, оглядывая мой скудный быт.

— Да, — кивнул я так же молча и долил в кружки чай.

— А чика где? — не раскрывая рта, поинтересовался он.

— В пизде, — так же лаконично подумал я, оглядел голый шкаф, осиротевшую тумбочку из-под телевизора, осколки битой посуды на полу, дрожащие от ветра занавески, жало разбитой лампочки на вырванном проводе с потолка. Как у художника, у меня мгновенно созрело название для картины — «Эдвард Мунк в предчувствии Крика».

Когда чай кончился, мы покурили травы.

— Хорошая масть, — закашлялся и покраснел Мурчик, — индюха?

— Нет. Зачем? Просто трава.

— В смысле? Сено, штолле?

— Да, — рассеяно ответил я, глядя в разбитое окно. Там где смыкалось небо и земля, там кипела жизнь, звучал «Полет Валькирий», где-то там в такси ехала моя жена со своим барахлом к своей маме. —А что ты имеешь против травы? На дворе ее много. Кстати, что у тебя за резина на колесах?

— Бриджстоун, — сказал он.

— Круто, — сказал я, — а ты в курсе, что она лысая? То есть, под ноль, как залупа?

— Но это же Бриджстоун, мне плевать на твои предрассудки, чувак. Тут без вариантов. Хочешь на ней во Владивосток?

— Это далеко, Юра, — медленно вымолвил я, заметив как из моего рта вылетают разноцветные буквы. К осени любая трава набирает силу. Она превращает человека в дрова.

— Ты знаешь, почему Буратино стал таким, каким стал? —спросил я. Мурчик не ответил. Он взял в руку вилку и пытался согнуть ее взглядом. Вместо этого упал сам на пол, не сводя с нее глаз. Когда-то выражение «объелся белены» я воспринимал буквально, представляя огромную тарелку блинов, которые в старину называли почему-то «белены» , и чувака, что уплетал их на скорость, потом падал на пол и изнемогал.

Мурчик объелся белены.

— Он был плохим, — сказал я, — Буратино был плохим парнем, как мы. Его тоже коснулись осенние метаморфозы, как тебя и меня. До того как одеревенеть, он ахуел, и кто знает, что хуже, друг мой... Папа Карло намаялся с ним, но без толку. Потом просто бросил его в печь, но плохое дерево и плохо горит. Буратино стал только злее. Мда... это настоящая история, братан, такого ты не увидишь по радио. Ладно, пошли.

— Куда? В Чебоксары? — не меня позы на полу, спросил Мурчик.

— Во Владивосток.

Мы вышли во двор, к машине. Бриджстоун, подумал я. Он сел за руль, завел колымагу и дал тапком по гашетке. Лысые гоночные ласты с визгом шлифовали траву, не сдвинув корыто ни на сантиметр. Минуту спустя Мурчик врыл его в землю по диски. А еще совсем скоро Москвич сел на брюхо и заглох. Мурчик вылез из машины, обошел ее, пристально разглядывая каждую деталь, будто хотел запомнить на всю жизнь ее черты, и сказал:

— Наверное, кончился бензин.

— Да, — сказал я, нагнулся, сорвал пучок травы и пошел в дом. Там я упал спиной прямо на стекла и пролежал до утра, глядя в потолок.

Утром на дороге Москвича не было. Мурчика не было еще больше. Вместо них невдалеке стоял ушатанный грузовик с разбитым лобовиком, фарами и порванным тросом на бампере. Вокруг все было перепахано так, будто здесь бились насмерть большие сказочные звери с копытами и бивнями. Никто не победил. Никто не проиграл. По нолям. Под утро всех сдуло в Вальхаллу, ибо тлен и тщета.

Я постоял над этим всем блядством, волнуемый ветром, который студил приятной прохладой мои воспаленные очи, а потом повернулся и пошел вставлять стекла.

Кажется, должны быть еще целые, одно или два.