Ирма : Поздняя любовь (Конкурс)

– Да он же меня приворожил! – говорит Полина Аркадиевна и осеняет себя крестным знаменем.
На девяностом году жизни с ней приключилась любовь.
Любовь эта лишила старушку последнего ума, спокойного сна, но не аппетита: ест бабуля за двоих молодых, чтобы силы на любовь были, и всё равно не в кобылу корм.
Предмет старушечьих воздыханий, сосед через три дома Алексеич, топчет эту землю и того дольше: если верить метрике, родился он в двадцать втором прошлого века. Пережил всех своих братьев и сестёр, жену и младшего сына. И хотя внуки прикупили ему гроб из ДСП и нарядный венок с траурной лентой, дед на тот свет пока не собирается: ему и на этом дел хватает.
Главная страсть Алексеича – накопительство. Из четырёх тысяч шахтёрской пенсии, три двести откладываются на чёрный день. Впрок покупаются крупы, чайная стружка, кубики, просроченная молочка, костный фарш и ливерка. По праздникам – сервелат, сырки «Дружба» и чекушка «Столичной».
Алексеич встаёт из-за стола, вытирает кухонным полотенцем жлобские губы, в оркестровой яме кишок соло медных туб задорного марша. Молясь на включённую на кухне лампочку, во дворе воют смурные собаки, их у Алексеича – три: Инга, Дик и Ваня, все трое – вынужденные вегетарианцы и между собой родственники: подросший рыжий Дик уже обрюхатил мамку и успел отметиться среди вольных сук Мушкетовского посёлка.
В отличие от Алексеича Полина Аркадиевна – дачница. Живёт здесь с апреля до холодов: садит, собирает урожай, консервирует, сушит. Делает это споро и с душой. Дети затевают очередной ремонт, принимают гостей, разводятся, думают о потомстве – не до неё, в общем, а квартира тесная. На даче ей хорошо и спокойно: только неудобно ночью на ведро и мыться кружкой. И в темноте или перед рассветом возле дома ходит кто-то. Наркоманы, урки или беспокойные с кладбища. Оно тут недалеко. И те, и другие, и третьи могут.
Алексеич – дед угрюмый. Здрасьте от него первого не дождёшься, но Полина Аркадиевна – негордая – сама здоровается. А дальше нужно закинуть удочку про аховые цены, Сталина и хреновых детей. Миролюбивая и, как теперь говорят, позитивная Полина Аркадиевна, называет деток паршивыми бобиками. Алексеич кровных недоносков и жён их – пустожопами.
Про жопы дед поговорить, страсть как любит. У него, любителя пышных, толстых, безобразно толстых женщин – жопа всему голова. Полина Аркадиевна страшно комплексует – у неё и по молодости жопы не было, сейчас вообще – одни мослы. А мощами можно полюбоваться и в церкви. Но кто в неё теперь ходит, когда земля так уродила. Огород и сад у Алексеича на зависть другим – точно Эдем. Пашет там с утра до ночи. А дома срач до потолка, потому что женской руки нет. Невестки пустожопые ничего не умеют и не успевают, дай им по десять рук и жоп – также было бы.
«Папа, мы привезли вам суп-пюре и куриные паровые котлетки». Тьфу, бля. «Папа, давайте позвоним в союз ветеранов и детей войны, они всё уберут». Да чтоб вы сдохли.
«Папа, а вы помните, где лежат деньги?» Да я их лучше живьём сожгу.
Полина Аркадиевна не ждёт приглашения, потому что можно и не дождаться – сама приходит. Ночью не мешают ей ни наркоманы, ни урки, ни беспокойные ходоки. С утра встаёт, жарит картошку на сале и вергуны. Наливает в термос кофе с молоком. Завтракают вместе. Обед варит из того, что в холодильнике и кладовой нашла. Рыбный суп с сардиной. Густой получился – рис разварился. На ужин – делать нечего – нужно звать к себе. Зовёт. Алексеич в предвкушении жратвы даже патрон меняет. Через неделю таких хождений случается поздняя любовь. А что?
Гротеск перерастает в трагедию.
– Это потому, что ты сухая и сморщенная.
Трупная гимнастика и въедливая память помогают. Но Полине Аркадиевне неловко – алеет, как маков цвет, а в Алексеича будто разборчивый Рокко вселился или просто то злой рок.
– Да пошёл ты! Ах, ты ж… – плачет Полина Аркадиевна на кухне. Злая получилась любовь. На сердце – вот такой рубец.
В гости и по хозяйству больше не ходят. В магазине не здороваются.
За версту друг друга обходят.

В конце лета к Алексеичу приезжает какая-то жируха – толще всякой толстоты. Видно из совета ветеранов и детей войны посватали или приблудилась. С огромной жопой и двумя чемоданами – театральными сумочками. За её умеренно старым крупом и флигель не заметишь.
Из ревности, как стемнеет, Полина Аркадиевна ходит к дому Алексеича – проклятьями в забор поплевать, поплакать, вспомнить тот единственный такой гадкий, но сладкий раз. Бес попутал. Спасибо, бес.
– Никакая. Обоссанное бревно. Мёртвая курица.
И это всё о ней…
Местный магазин не в силах прокормить жируху, а потому она ездит за провиантом на рынок. Удивительно, но трамвай с рельс не сходит.
Три раза в неделю проклятой жопы нет целых два часа.
– Чего припёрлась? – Алексеич скучает и потому особенно неприветлив.
– Да вот, фартук забыла.
– Забирай, старая тряпка, своё тряпьё.
Полина Аркадиевна – старуха худая и мелкая, но жилистая. И ручки – всё ещё цепкие. Иначе не проработала бы полжизни на консервном заводе. Напрасно старый хрыч отвернулся к стене, в газету, обгаженную тараканами и в рыбьей чешуе уткнулся.
– Вали уже, корявая, – и дальше читать.
– А толстая твоя не убирается совсем. Опять у тебя помойка и хлев.
Алексеичу прилетает в голову чугунным казанком с недоеденным пловом. Только «ты опуела» из жлобского рта и вылетает. Одного раза мало – нужно добавить ещё. Чтобы на всю жизнь запомнил и другим не повадно было. Где-то на столе жидко запиликал телефон. Бамс и херяк – молчит. Хорошо.
Полина Аркадиевна нащупает пальцами выключатель в подвале. С тремя передышками перетащит пахнущее говном тело. Сбросит вниз. Оно ещё тёплое и трепыхается. И кажется, скулит. Собаки во дворе наоборот притихли – упрели от голода. Солнечный удар и всё такое.
– Допрыгался, старый чёрт. Допрыгался…
Полина Аркадиевна перекрестится на пыльный угол. Утрёт слёзы фартуком и пойдёт в сад ждать, когда за ней придёт милиция или смерть.