А. Гаше : Не давай ему вмазацца, ренессанс!

Мне нечего беспокоиться – у меня нет ружья. Нет ни пистолета, ни даже сильнодействующего снотворного, которое параноидально-минималистичным дизайном пластиковой баночки могло бы не давать спать по ночам женской составляющей моей псюхе. Есть опасная бритва, но она давно превратилась в чистый знак, а знаки не могут мне навредить. Я здоров. Я пребываю в согласии с собой.

***

Игорь лежит на полу, ногами в сортир, головой в коридор. Из прожженного амфетамином носа течёт кровь. Тело, наполовину обнажённое, густо усеяно крупными каплями пота. Холодные капли постоянно движутся, возникая, соединяясь и стекая вниз по почти белой поверхности кожи. Игоря бьёт дрожь, неравномерными волнами части его тела то мелко вибрируют, то стучат об пол в конвульсии. Глаза, абсолютно расфокусированные, широко открыты, и взгляд мотается вслед за беспорядочными движениями головы, всё время натыкаясь на нечто, доступное только ему, но явно нечеловечески ужасное.

Его перепуганный приятель суетиться вокруг, не может придумать себе занятия. Всё, что надо, уже сделано. Я закуриваю и поднимаю с пола тряпку. Это самодельная майка Игоря, она почти порвалась по шву, когда мы снимали её. Портрет Моррисона и надпись под ним – I WISH U COULD C ALL THIS DRUMNBASS, неаккуратными мазками красной краски. Это не кровь, я уверен, - в те моменты, когда Игорь чувствовал непреодолимую потребность писать кровью, он бывал настолько невменяем, что его с трудом хватало на коротенький стишок. Майка же была сделана с впаренностью, достойной модного дизайнера. Наверняка он долго подбирал краску, испортил и выкинул целую кучу белых маек, прежде чем наконец выйти на солнечный свет в этой, совершенной в своей небрежности.

Выйти только для того, чтобы убраться наркотой и алкоголем и на третий день безудержной гулянки накарябать в каком-нибудь клубе кровью на салфетке коротенький стишок…

Я расправляю мокрую от пота майку и вешаю её в сортире, над валяющимся Игорем. Смотри, Джим, такой драмнбэйс. Смотри, смотри, тебя уже никто не спрашивает.

У мертвеца нет голоса, у него ни хуя нет на тот случай, если кто-то захочет намалевать его на майке и сделать свидетелем собственных потуг на бессмертие, так отвратительно напоминающих самоубийство.

Джим на майке не меняет лица, глядит всё с той же самозабвенной уверенностью, навечно обречённый одобрять своим видом тот образ поведения, который являет ему девятнадцатилетний поэт – морда в крови, тело в холодном поту, одна нога в луже собственной блевоты.

- Что там случилось-то? Рассказывай.

- Бля, да пиздец, я говорил ему,.. - игорев дружок трещит пулемётной очередью, надо бы выгнать его к херам, и я так и делаю.

- Он Иру свою пиздец… поколотил там, пиздец… орал она его ни хуя не понимает, она ничего, ни-че-го, по-моему, не делала, а он пиздец её поколотил! – уже обуваясь, рассказывает мне, - Он ваще с катушек это…

- Хуйня. Не напрягайся и не пизди по этому поводу. – я захлопываю за ним дверь.

Присев рядом с Игорем, я стираю рукой кровь с его лица и не могу оторвать взгляд от ладони. Жертва звёздных жерновов, смены эонов, Ребёнок, уже Коронованный, но ещё не умеющий Побеждать.

Мне не заснуть.

К утру Игорь, мыча, перебирается на диван. К следующему вечеру выпивает бутылку пива и потихоньку выползает в сторону дома.

Между пивом и прощанием он много чего говорит, вяло так мямлит, не доводя ни одну мысль даже до начала; но ночью я читал его стихи из той тетрадки, одно за другим, и то, последнее, написанное, правда, не кровью, а каким-то маркером, очень неаккуратно.

Уходя, он забудет тетрадку, а я ему не напомню.

***

Мне нечего беспокоиться – у меня нет ружья. Нет пистолета, нет даже никакого снотворного.

А знаки не могут мне навредить. Я думаю, не могут.