Александр Сидоров : Шницель.

Жизнь будет прожита тем лучше, чем полнее в ней будет отсутствовать смысл.
Альбер Камю


Однажды некоему молодому человеку характерной наружности по фамилии Шницель в городской больничке скорой помощи сделали срочное переливание крови, чтобы, не дай-таки Бог, не помер посреди своего здоровья (довольно известный врач-хирург в этом месте деликатно кашлянул и сказал: "Вернее сказать, ПОЛНОЕ срочное переливание").

Да, точно, «ПОЛНОЕ» – принесли 12 полных пакетов донорской крови и перелили всё это в подключичную вену гражданина Шницеля для сохранения его здоровья и, заметьте, на исключительно безвозмездной основе, так сказать, совершенно бесплатным образом.

Сам больной в это время лежал на больничной койке совершенно без сознания и не чувствовал боли и каких-либо дополнительных неудобств потому, что потому...

Потому, что так надо было и всё тут.

Так вот, значит, находился он бессознательном неподвижном состоянии, ничего не ел, не пил и вообще не открывал глаза.

Медицинская сестра Клаша, которая за ним изредка наблюдала, с удивлением заметила, что вокруг его кровати пол постоянно усыпан клочками волос, совсем как в районной парикмахерской.

И с каждым днём клочков становилось всё больше.

Каждое утро медсестра старательно собирала эти клочки в полиэтиленовый пакет, тщательно измеряла вес и размер найденных предметов и записывала все показатели в специальный журнал наблюдений, а вечером докладывала Главврачу о проделанной работе.

ГлавВрач после доклада обычно откидывался на спинку стула, становился очень задумчивый, жевал свою бородку, прикрывал глаза и чуть слышно напевал мелодию "Восточная песня" (комп.Тухманов).

Потом, минут через 5, он резко вставал, крепко целовал Клавдию за хорошую работу и говорил решительным голосом, что отечественная медицина не соответствует, что её таки надо, так как она способна на более, что с ней...

И много ещё чего подобного говорил, а после этого торопливо съедал свой скромный остывший ужин и шёл в ближайшую церковь благодарить Всевышнего за хлеб насущный и просить прощения за прегрешения явные и тайные.

А человек Шницель в это время лежал тихо и неподвижно, совсем как забытая игрушка в детской песочнице и лишь изредка посвистывал дырочкой в носу.

Так он лежал 5 дней и 6 ночей, а на 6-й день ранним утром открыл глаза и с удивлением заметил около своей койки дамочку в белом халате и белой косыночке и сразу-же сказал ей: «Прошу вас, будьте моей женой».

Почему он так сказал, никто не знал, да и сам Шницель тоже не мог этого объяснить – вот захотел и сказал. Такой вот у него вдруг появился характер: захотел – и сказал, и всё тут.

А раньше, сколько себя помнил, с самого, можно сказать, маленства, гр-н Моня Шницель всегда мялся-маялся, мекал-бекал, покрывался потом и румянцем, когда нужно было ответить кому-либо на прямо поставленный вопрос – что в школе, что отделе учёта и содержания, где он имел служить за последнее время.

Но тут вдруг взял и сказал весьма громко, решительно и даже совершенно не смутился от этого.

А вот чистенькая немолодая уже медсестра напротив – смутилась до крайности, вся потупилась, слегка скукожилась и задышала часто-часто, а потом всплеснула руками и убежала вон из палаты.

Даже показатели размеров не записала в свой журнальчик.

«Суета сует…» – почему-то подумал Шницель и прикрыл глаза – заснул.

За то, что ему приснилось, какие такие образы и явления, сказать ничего не могу – будто кто-то начисто стёр шницелеву память до мельчайших подробностей.

Но наутро он проснулся в прекрасном настроении, и с улыбкой встретил медсестру, которая вместо привычных мелких собирательств и подсчётов впорхнула, можно сказать, в палату, протянула к Шницелю руки и прошептала: «Я согласна».

А затем наклонилась и с чувством поцеловала его прямо в макушку, хотя поначалу намеревалась поцеловать в самые губы, но они ей показались сухие и с трещинками, и она побоялась нарушить романтическую ауру первого поцелуя…

Гр-н Шницель отчего-то забеспокоился после такого сестринского поцелуя, стал оглаживать свой череп безволосый и морщиться, как будто что-то вспоминая…

В это-же время ГлавВрач совершал свой обычный разнедельный обход болящих на предмет определения методов лечения и выписки восвояси.

И заходит он, значит, в палату к Шницелю, видит медсестру, ласкающую голову лежащего на койке гражданина и в полном недоумении спрашивает: «Кхе-кхе, а для чего это, дорогая, вы эту голову обхватили своими трудовыми руками? Ведь диагноз еще непонятен и, вполне возможно, что гражданин этой головой вполне способен нанести серьёзный ущерб вашему здоровью».

Тут сестра засмеялась счастливым задорным смехом и ещё разок чмокнула Шницеля, а он – никакого на это внимания, лежит себе тихенько, забавляется – гоняет по одеялку мушек залётных, будто котёнок неразумный.

Главный подошёл поближе и этак ласково ухватил Шницеля за нижнее веко, оттянул, по возможности, и сделал краткосрочное аналитическое обозрение для определения степени заболеваемости.

– Ну, что же, кхе-кхе, больной… э-э-э, как это, минутку… Моисей... кхе-кхе, Шницель. (в этот момент ГлавВрач почувствовал слюнку и в животе у него что-то щёлкнуло). Вы, я полагаю, уже достаточно неплохо выглядите и показатели в норме. Поэтому можете собирать личные вещи и отправляться домой, – и смотрит выжидательно на бедолагу, а сам думает-укоряется, – где просчитался, как это недосмотрел, что медсестра Клаша так негаданно уцепится за этого ничтожного Шницеля вопреки всем его стараниям.

– Так что вставайте, уважаемый, и отправляйтесь-ка домой, в свои, так сказать, непосредственные пенаты.

Но Шницель – ноль внимания на такие проникновенные слова, лежит, черепом поблёскивает и мушками занимается.

Кликнул тут ГлавВрач дюжих санитаров и выволокли они в коридорчик беднягу Шницеля под громкий отчаянный упрёк Клаши-санитарки.

Стоит Моня Шницель в коридорчике, совсем даже без тапочек, исподнее на нём с узорами неопределёнными, слегка покачивается и размышляет: в какую сторону по коридорчику путь проложить.

Больные из всех палат выглядывают, руками направление указывают и даже шепчут азимут движения.

Совсем растерялся выписуемый от такого внимания, стоит – колеблется, но подошла тихо медсестра Клаша, взяла его ласково за руку и повела к экзит-выходу.

(Конечно, в этом месте кто-то обязательно скажет, что нет такого слова «выписуемый», на что имею полное право возразить – наш язык ещё далеко не исчерпал свои уникальные возможности и, когда-то кое-кто был горячо против нового слова «неописуемый», а тем более «ссаный», но ничего, как-то прижилось).

А в коридоре больничном, как раз напротив женского туалета, висело довольно-таки большое зеркало овальной формы в простенькой пластиковой раме – для охорашивания и любования, по всей видимости.

И, проходя мимо вот этой двери с буквой «Ж», Шницель увидел своё отражение в зеркале, застыл в удивлённой позе, гримаску сделал плаксивую, потом погладил свою голую головушку, уши зачем-то оттопырил и язык высунул – очень смешно получилось, сестра снова радостно засмеялась, и все остальные тоже засмеялись.

А Шницель приободрился и в зеркало пальцем тычет: «Стёпа, – говорит, – Стё-ё-ёпа, Стё-ёпушка-а-а».

И ни в какую не хочет уходить от такого зеркала чудесного.

Пока Клавдия не придумала ладошками прижмурить глаза Моне и увести его подальше от гнева главврачового.

Вышли он на крылечко больничное, а на улице красота – воздух свежий, ветер вольный, солнышко припекает и людей никого не видать, даже собаки не бегают.

Клавдия дружка своего Моню под ручку ухватила покрепче и спрашивает: «Пойдём домой, миленький?», а он головой кивает и улыбается ласково.

И побрели они неспешной парочкой по улице имени маршала Блюхера В.К. прямо на север, по направлению к «пенатам» шницелевым – Моня босиком в узорчатом исподнем и медсестра Клавдия, чуть прихрамывая, с пакетиком полиэтиленовым, туго набитым мониными волосами.

И всю дорогу Моня улыбался и насвистывал что-то простенькое своей музыкальной дырочкой в носу.

Вот так, с радостной улыбкой, светлым взором и встретился Моисей Шницель со своими родными маменькой, папенькой и сестричкой единокровной малолетней Сонечкой.

Поздоровался приветливо, про дела спросил и о погоде слегка заикнулся, но маменька смотрит на него с подозрением, зачем-то в штаники слегка заглянула и в грудь пихает, чтобы, значит, дверь перед ним закрыть пенатскую.

Но Моня всё равно настаивает, руки к ней тянет, чтобы объятия сыновние осуществить, как положено, а матушка ещё больше раззадорилась, уже кулачки стала показывать и кричать громким голосом.

И за эти истошные крики, конечно же, сбежались соседи шницелевы и случайные зеваки-прохожие, которым таки всё равно не было что делать.

Клавдия бумажкой из больнички перед маменькой трясёт, печать демонстрирует, а родители Шницели сугубо удивляются, мол, не знаем мы этого гражданина вовсе…

– Наш сын был характерной внешности, крайнюю плоть имел правильного усечения и букву Р всегда говорил как положено, а этот совершенно определенно не соответствует известным представлениям.

Просто смешной киндер-шпиль какой-то.

– Да-да, натуральный сплошной шахер-махер – мало того, что неизвестный гражданин постоянно Окает, у него и череп лысый, а наш Моничка кудрявый был, как ваша овечка.

И ни в какую не согласные принять такого странного гражданина в зассанном исподнем за сына своего, да ещё грозятся засудить и покарать, хотя Клава уже 100 раз им пакет с волосами открывала и просила понюхать, пощупать и признать – нет, не желают, и точка.

А виновник всех этих тёрок-перетёрок отошёл тихонько в сторонку, встал в палисадничке посреди цветущих ноготков и мальвочек, раскинул руки в стороны и глаза закрыл…

Да, и всё это время улыбался, что бы там ни кричали всякие скандалисты истеричные.

Стоит себе, солнышком согреваемый, золотистыми мушками облепленный, стрекозками обласканный и слегка колышется, как былинка первородная какая.

И стихло вдруг всё шумное, крикливое, что летало вокруг и отравляло сердца людские, закрылись рты, полные злых слов и сердца наполнились терпением и сочувствием.

Кто-то ещё пытается вставить своё последнее обидное словцо, рот открывает, а звуки наружу не вылетают, как у рыбы на берег волною выброшенной.

Вот так и успокоился этот скандал несуразный: прохожие по делам отправились, соседи в свои клетушки удалились, а родители монины даже решили угостить гостей незваных ужином, несмотря на некоторую неприязнь и отчуждение – вот такие они оказались добрые люди.

Поужинали в тишине, чем Бог послал (манная запеканочка да мойва отварная) без разговоров, даже телевизор не включали, а потом свет притушили и ко сну собираться начали.

А комнатка (она-же и кухонька) у Шницелей малюткая, некуда гостей нежданных спать уложить без ущерба для хозяев – постелили им постельку в сарайчике дощатом прямо на полу – ничего, авось, как-нибудь 1 ночку перекантуются…

Постелька, конечно, дрянь изрядная – матрас весь в дырьях, мышами проеденный, да охапка сена в изголовье, но ничего, хоть собаки бродячие не прицепятся.

Улеглись, значит, Моня с Клавой, каждый на свою стороночку, без всяких там поцелуйчиков и прочего излишества, и заснули сном праведным, как путники усталые.

Про сон Клавдии не знаю, она ничего не рассказывала, а вот сон моисеев заслуживает нашего внимания…

Приснилось ему совершенно удивительное зрелище – будто стоит он посреди цветущей лужайки, а руки в стороны расположил, будто коромысло какое держит.

Вот, значит, стоит он неподвижно, раскинул руки в стороны, как ветки гигантские, а на них висят всякие фрукты-овощи, хлебы-батоны, бакалейное и мясомолочное всевозможное в промышленном количестве, в общем, яства всякие…

Но алкоголя и табака – ни-ни.

На лужке звери-птицы невиданные бродят в неисчислимом количестве и каждый норовит поближе приблизиться, теснят друг друга, огрызаются с шипением да рычанием, и ещё, невесть откуда налетевшие, роем носятся жужжащие пчёлки – видимо разбилась какая-то сиропная баночка.

У Мони чудесным образом борода пушистая выросла, от ветерка колышется и вид у него, наверное, того – грозный получается.

И, время от времени, какое-нибудь продуктовое изделие, по мере созревания, отрывается от ветки-руки и падает…

А вокруг постоянно движется круговертью толпа птицезверей алчных и смотрят эти создания неотрывно на висящие дары «божии» в надежде вкусить чего-нибудь неизведанного и познать чувство услады и миролюбия.

И кому досталось хоть крупиночка от даров щедрых – забывают про рычание и огрызание, а тихо отходят в сторонку и на отдых устраиваются.

И такое благодушие в атмосфере содержится, что и рыкнуть уже постыдным кажется…

Очень душевный сон у Мони получился, даже просыпаться не хотелось от радости светлой, но уже петухи кричать начали, собачки забрехали на курьеров с пиццею – значит, нужно глаза открывать и идти, куда они глядят.

Прибрали за собой постельку, соломку в корзинку сложили, вот только зубы не почистили – щётки в больничке остались, а так, всё, что положено утром, совершили Моня с Клашею и пошли себе дальше уже по улочке имени комбрига Чапаева В.И.

Даже с маменькой не попрощались, чтобы не портить обоюдного настроения.

Долго ли, коротко ли – привела их дорога в чудесную берёзовую рощу, полную света и прохлады, а за рощицей через речушку мелкую вышли к милой заброшенной деревеньке и решили пожить в ней чуток, авось, понравится.

Правда, Моисей, странное дело – как только вошёл в деревеньку, стал принюхиваться во все стороны, землю руками трогать, а после заявил решительно: «Всё, Клавдя, отныне зови меня Степаном!».

Сказал и носом присвистнул для обозначения своей решительности и пресечения разногласий возможных.

Вздохнула Клаша, но перечить не осмелилась.

Но фамилию свою Степан менять наотрез отказался, говорит: «Из принципу», вот с тех пор и стал так обозначаться – Степан Шницель.

Выбрали они домок покрепче и обживаться стали.

Клавдия по хаткам-развалюхам отыскала посуду всякую, утварь домашнюю и наладила своё хозяйство незатейливое, а Степан-Моисей присел на завалинку и прикидывает, что ловчей у него получится – охотиться или землю копать лопаткою?

Всё-таки остановился на копании – с этими стрелами-копьями мороки много, да, к тому же, как представишь себе – кровь невинная, глаза печальные зверей раненых…

Нет, решено – землю копать и коренья всякие находить, оно больше по душе степановой.

Короче говоря, в скором временит всё расцвело и заколосилось через труды и усердие постоянные.

Гуси табунами по двору бегают, курочки с петухами прогуливаются, в хлевкЕ хрюкание да мычание наблюдается – красота.

И растительное-веганское тоже имеется – полно всяких там капусток всевозможных, кабачков-тыквочек, опять-таки ягодное на любой вкус – хоть инжир, хоть фига, не говоря про сорта виноградные…

Но спиртного и табака – ни-ни.

Сколько могли, народили деток: сынки, дочушки – уж и не упомнить всех по имени, но количество изрядное и все кушать хотят, поэтому всё усерднее трудились родители в поте лица своего, а со временем и дети подросли, помогать начали, свои семьи завели вскорости, внуков родителям предоставили.

Клавдя для внучков всякого лакомства придумывала необычного – петушков сахарных, шербета да пастилок, леденцов, кексиков с изюмом, а Степан понаделает лошадок деревянных на колёсиках и устраивает среди внуков гонки ипподромные, фокусы-покусы разные демонстрирует, а то наваляет из сока бересклета бородавчатого шаров гуттаперчиевых разного формата и жонглирует ими на потеху публике.

А по вечерам, перед сном праведным любили Степан с Клавдией посидеть на лавочке под ракитой развесистой и полюбоваться на звёзды яркие, беседы неторопливые душевные поговорить.

И всё у них, значит, сложилось в жизни наилучшим образом – деревенька разрослась, похорошела – стала как село немалое, дети взрослые свои семьи завели и хозяйства наладили, живут все рядышком и в обиду своих не дают.

Прослышали журналисты местные про такое замечательное цветущее частное хозяйство-поселение, приехали с бесцеремонными своими расспросами, вспышки аппаратами производят, пугают живность и деток малых – не понравилось это Клавдии, взяла она ухват для чугунков и прогнала по-простому всю компанию прессовскую.

А на следующий день все местные газеты и 1 журнальчик «Зов Земли» напечатали статейки про отшельников диких, возрождающих быт деревенский и фотографии Моисея-Степана и Клавдии на всю страницу разместили.

И потянулись в деревеньку эту забытую, на просторах затерянную, со всех сторон люди всевозможные, со всякими сложностями житейскими и надеждами на лучшее.

Первым делом приходили поклониться отцам-основателям поселения, так сказать, получить благословение на жительство и деятельность полезную.

Степан никому не отказывал – всех принимал, но каждого предупреждал, чтобы спиртного и табаку – ни-ни.

Потому что через слабости вседозволенные и происходит всё зло и непотребство жизненное.

И небольшую беседу разговаривал – про трудиться в поте лица, про общественное мнение и личную ответственность, в общем, такой коротенький кодекс как жить надо.

И, что характерно, после такого разговора не было в селении злобы и зависти, все старались как-то уживаться друг с другом, несмотря на всевозможные различия.

Иногда, правда, где какой скандал или ссора затеется – так сразу идут к Степану совета просить.

А он трудится в поте лица, землю пашет, но всегда отзывался на такие вот несуразности конфликтные.

Послушает спорщиков внимательно.

А потом встанет руки раскинет широко, глаза прикроет и улыбается…

И всё – через 5 минут все спорщики становятся приветливыми и дружелюбными, ну, для особо тупых и злых обидчиков иногда и полчаса приходилось так стоять, пока в их головы оглашенные благодать не вольётся.

Да-а-а, вот так и было в те давние позабытые уже времена, в одной некогда заброшенной деревеньке, что неподалёку от чудесной берёзовой рощи, полной прохлады и света.

А теперь вот случись напасть какая, а и некому встать посередь лужка цветущего и руки широко раскинуть. И никто не утихомирит, никто уму- разуму не научит, эх...

Примечание (авт.).

Спешу пояснить, что в этом рассказе нет особых тайных помыслов и аллюзий, описано попросту – всё как было, незатейливо и без прикрас.

Насчёт имени нового для Моисея – всё очень просто разъяснилось впоследствии: 1 донорский пакетик с кровью оказался от местного циркового тюленя Стёпушки, который обладал уникальной способностью хлопать в ласты и ловить носом мячики.

А уж как он, этот пакетик, попал в больничку скорой медицинской помощи – одному лишь Богу известно…