Koskikos : Ржавые чайки

Песок здесь был не жёлтым, а цвета ножен, забытых в крови. Воин ступал по раковинам — каждая хрустела, как череп юноши, которого он не смог прикрыть щитом в 1342-м. Или в 1357-м. Или никогда. Годы сползали с него, как кольчуга, брошенная в болото.

Дом казался грудой камней с глазами совы в трещинах. Он лёг на спину, втискивая лопатки в холодный прибрежный гранит, пока луна не выгрызла в тучах дыру. Именно тогда появилась Она. Не с косой, нет — с доской для нард под мышкой. Но несла шахматы. Фигуры стучали о дерево, как зубы мертвецов на ветру.

— Ты перепутала игры, — сказал Воин, не поднимаясь. В его голосе застрял хрип трубача, умершего при осаде Кале.
Смерть села, поправляя платье из дыма и рыбьих жабр.
— Шахматы — для тех, кто ещё верит в тактику. Нарды — для игроков, признавших власть костей.

Она расставила фигуры. Короли были слеплены из воска пожарищ, пешки — из обгоревших детских молочных зубов. Воин взял ладью — она пахла его первым конём, загнанным насмерть в четырнадцать весен.

— Почему не сразу? — Он тронул коня, делая вид, что не замечает, как волосы Смерти вьются точь-в-точь, как у той девушки с мельницы. Ту сожгли за колдовство. Или за то, что смеялась громче инквизитора.

— Ты тридцать семь раз меня обманул. Умирал от чумы — выжил. Тонул в болоте — выплыл. — Смерть выдвинула слона, чья башня была обмотана его же кишками с поля при Азенкуре. — Но сегодня ты сидишь передо мной.

Море лизало их пятки, оставляя синяки из водорослей. Воин вдруг понял, что песок под ним — не песок. Мелкие кости. Всех, кого он убил; всех, кого не спас. Фиалковый рассвет начал жевать горизонт, когда Смерть поставила мат ферзём, вырезанным из ребра его матери.

— Игра окончена.

— Нет. — Воин стёр рукавом слепое пятно на доске — соль смешалась с гноем старых ран. — Ты забыла: в настоящей битве, когда гибнут все фигуры, короли дерутся голыми руками.

Он швырнул свой меч в прибой. Смерть вздохнула — звук вышел похожим на скрип колодезного ведра, которым мать доставала тела из проруби после первого падения города.

— Ты хочешь ещё один, последний ход?

— Нет, я всего лишь хочу знать, куда делись их голоса. Друзей. Врагов. Девчонки, что пела про ольху...

Смерть провела пальцем по его ладони. Под кожей загорелись карты: тьма Невского леса, траншеи под Шартром, брод через Стикс, где тысяча теней жалобно мычали его имя.

— Они стали мной. А я становлюсь тобой.

Воин встал, и тьма упала с плеч, как плащ. Он был легче пера, тяжелее горы. Впервые за шестьдесят лет снял шлем — под ним оказалось лицо мальчика, испуганного криком новорождённой сестры в ночь перед войной.

— А моя очередь задать вопрос, — сказала Смерть, и в её глазах вспыхнули костры, в которых горели архивы библиотек, дневники самоубийц и каждое «прости», сказанное шёпотом. — Когда ты перестанешь путать дыхание с молитвой?

Ветер сорвал доску. Фигуры превратились в чаек, клюющих прошлое из прибоя. Где-то далеко, уже за гранью, хрипло заиграла волынка — та самая, что он бросил в ров вместо тела лучшего друга.

— Сыграем ещё? — спросил Воин, но говорил не со Смертью. С тенью, что всегда сидела за его левым плечом, жуя яблоко из ада.

Рассвет разорвался о скалы. Когда рыбаки нашли берег, там валялись лишь: ржавые шпоры, вросшие в камень, как зубы дракона; недогранная партия, где чёрный король объявлял мат сам себе.
Две цепочки следов уходили в прибой: один в сапогах, второй — босой, но глубокий, будто кто-то нёс груз всех его забытых «зачем».