Игорь Бекетов : Странный роман (3-5) (подрихтованный)

3

Западная Сибирь. Специнтернат для инвалидов. Пупастый барак на высоком яру – наша обитель. Внизу, под яром, течет Обь. Здешним пациентам не место в миру. Я, положим, прижился бы в нём, я образован и не агрессивен, но мой брат Пашка – балбес и злыдень, он и дня не продержится. Да и, правду сказать, с того времени, как отменили празднование дня Пионерии, во мне ушло желание нести себя людям. К тому же без Павла я никуда. Вы представить не можете, как я к нему привязан, до того, что готов придушить единокровного родственника в иные минуты.

Тому два года, как мы обитаем здесь.

Исток прежней жизни следует искать в N-ском НИИ педиатрии, где с младенчества (год 1973-й) и в течение последующих шестнадцати лет мы с Пашей были на особом счету. На излёте восьмидесятых годов светлые головы института откочевали к земле обетованной, учреждение захирело, и пациентов сплавили в пригород, наспех оборудовав под наши нужды запущенную графскую усадьбу – книгохранилище местечкового значения, еще не вовсе разграбленное.

Шесть лет мы кое-как перебивались, а потом грянула беда: кому-то понадобились гектары, значившиеся за нашим заведением, состоялась темная сделка, и инвалидов стали распихивать куда придется.

Меня и Пашу собрали в полдня. Заминка пришлась на книги: две дюжины томов, которые я хотел прихватить с собою, весили немало, и только наше с братом исключительное положение, повлекшее вмешательство чиновника от здравоохранения, решило проблему. Прощаясь, добросердечный чинуша понадеялся, что когда все утрясется он вернет нас в институт. Вряд ли быть тому; полагаю, бюрократ переквалифицировался в маклака, и теперь наращивает межпозвонковые грыжи в челночных рейсах N-ск – Харбин.

В специнтернат с нами отправились два узелка личных вещей, коробка из-под телевизора с тошным названием “Фунай” набитая книгами, да старенькая няня Арина Родионовна, вырастившая нас с пеленок и не нажившая ни угла, ни родственников.

4

На смену анфиладам графских хором, пусть и запущенных, но с изразцами на печах-голландках и не выветрившемся за семьдесят лет духом барства, достался нам медвежий угол.

Не знаю, когда в здешних лесах отстрелили последнего мишку, но угол тут точно – медвежий. Три стороны сплошного забора, охватившего приют, подпирает матёрый бор, а четвертая сторона богадельни смотрит на левый берег Оби, на погост, находящийся в пользовании у затухающей близ него деревни. Вот весь пейзаж.

Коротко об устройстве приюта. Жилой корпус похож на длинный сарай (здесь всюду сараи) с пупом посредине. В пупе оборудованы кухня и столовая. Единственные не сараи, это кирпичная котельная, да погреб и покойницкая – поросшие одуванчиками земляные холмы с дверьми, ведущими в полярные миры.

В погребе, помимо овощей, хранятся запасы меда и сухофруктов. Этот резерв, по слухам, столь велик, что даже вороватый завхоз Дмитрий Дмитриевич Дейнеко, переделанный постояльцами в Митюмитю, не может нанести ощутимого урона. А в покойницкой, в бессменном некрашеном гробу коротают время усопшие пациенты. Их забирают через сутки-двое. В редчайших случаях получателями оказываются родственники, но обычно наезжают неизвестные лица и увозят неведомо куда. “В поликлинику для опытов”, – приговаривают местные Печкины, комментируя событие. Однако смерти тут выдаются нечасто, за моё пребывание в приюте никто не умер.

Жилой корпус разделен на мужское и женское отделения. Входы в них с торцов здания. Вот мужское жильё в порядке следования: сени, вахта, холл (там черно-белый телевизор “Рекорд” приглядывает за шеренгой фанерных полукресел); дальше по коридору – восемь палат (в каждой палате две кровати с визгливым металлическим плетением, пара тумбочек); потом идут кабинеты: смотровой и процедурный; еще дальше – комната, уместившая уборную в три очка, умывальню в три крана и душевую в три соска с чугунной ванной в углу. В конце коридора поворот налево – в кухню и столовую.

На противоположной стороне жилого корпуса вход в женскую половину. Там я не был, но наслышан: его устройство – зеркальное отображение нашей обители.

Срединная дверь здания предназначена для персонала, благодаря которому в приюте поддерживается жизнь.

Их – жрецов нашего жизнеобеспечения – двенадцать человек (каков символ!). К каждому из служителей я присмотрелся за два года, по поводу всякого имею мнение, но покамест сырое. Известно: человека узнать – пуд соли с ним надо съесть, и я не намерен давать окончательного суждения; уйдут годы и моя оценка может оказаться ошибочной, а перелопачивать рукопись работа для меня физически сложная, поэтому вынужден работать набело, обходясь очерком, с надеждой на то, что по ходу записок на абрис лягут светотени.

Перво-наперво представлю директора приюта – наместника Бога на огороженном забором гектаре: Рында Гертруда Апполинарьевна. Женщина крепко сбитая, напористая, с унтер-офицерскими замашками и умерщвленной пергидролем прическе. Фамилия у нее мариманская, и я подозреваю, что Рында прежде была не врач, а служила боцманом на северном флоте, где с перекисью водорода было туго. Видится мне, как затосковав августовской ночью на просторах Обской губы, она сорвала с могучей шеи боцманскую дудку, сиганула за борт и, чугунным туловищем преодолевая встречное течение, ко дню Учителя прорвалась сюда. Здесь ее ждал бочонок с пергидролем, да в пустяковую нагрузку должность директора. Живет Рында в упомянутой мною увядающей деревне на левом берегу Оби. На службу ее доставляет робкий муж: в навигацию на моторной лодке, а после ледостава в санях об одной лошадиной силе. Осенью и весной Рында пережидает межсезонную беспутицу в приюте, по выходным дням выезжая в совхоз “Красный Октябрь”. Этот совхоз-миллионер во времена совдепии держал над нами шефство, но теперь – при буржуях – сам в нем нуждается. Рында ездит туда по старой памяти, как погорелец на свое пепелище; ездит с шофером Василием.

Шофер Василий живет бобылем в том же “Красном Октябре”. На ЗИЛ-130 он доставляет в приют продукты из райцентра. С понедельника по четверг Василий человек пасмурный, а в пятницу, когда надо брать попутчицу, светлеет, помогает нам выгружать припасы, и подгоняет: “а ну – мухой, сидельцы!”, напевая:

“А скокарь скокал-скокал,
А мент всё кнокал-кнокал,
И, подловив на скоке,
Заботился о сроке”.

Василий мужик бывалый. Рынду он привозит в понедельник утром вместе с провиантом, и та дрыхнет до обеда.

Гертруда не герой труда; обязанности врача она не исполняет, с головою упрятавшись в бочку с пергидролем и администрирование. Выговаривать Гертруда Апполинарьевна нам трудно, за глаза величаем Рынду Дурындой.

Софья Александровна Голицина. От ФИО можно обалдеть. Уверен, в главвраче течет кровь столбовой дворянки. В Софью Александровну мы влюблены. Она наш ангел-хранитель и список с Галины Вишневской. Но царственная певица, на мой взгляд, слишком властна, слишком холодна – снежная королева. А Софья Александровна теплая. Тому четверть века как распределили ее сюда по окончании Ленинградского мединститута. С той поры она несет свой крест, и бог хранит нашу Софочку – так она свежа. Не то что время, а даже мы – нецелые, слепленные как попало, такие, что от нашего вида можно состариться в год – не властны над ее непреходящим летом. Она не была замужем; полагаю, архистратигом Михаилом Софья Александровна назначена Богу в невесты.

О нечистом на руку завхозе Дмитрии Дмитриевиче Дейнеко я упоминал. Прибавлю, что Митямитя дядька кряжистый, косолапый, хват – с налитым лицом и бычьей шеей. Тут его побаиваются. Накоротке с ним только Мирон.

Мирон – “прислуга за всё”. Он швец, жнец, и на дуде игрец – трудяга, на таких Русь держится. Но, беда – попивает. “Казённую” Мирону поставляет шофер Василий – три поллитры с каждой получки. Когда водка иссякает, Мирон дует своедельную бражку или побирается спиртом у Софьи Александровны. Цену себе он знает. Ухватит, будучи под пьянцой, меня за пуговицу на пижаме и сообщит: “Все могу: пахать, косить, у баб просить, железо гнуть и в горны дуть”, – и предложит горстку изюму. Я не принимаю подношения. В горны трубят пионеры; и хоть понятно, что в Мироновом откровении под горнами разумеются кузнечные мехи, меня коробит, когда он сивушным духом оскверняет мою мечту. Дедов “узюм” съедает Павел, неотлучно находящийся при мне. Мирон дробен, но жилист, не имеет ни кола, ни двора; он, как и Софья Александровна, живет в приюте, оборудовав себе камору в котельной.

Алевтина Степановна Зубодрач. Фамилия со стоматологическим креном и несвойственная повару костлявость не мешают ей исполнять обязанности кухарки. К тому изобилию, что выделяет Отчизна на стол недоделанным чадам своим, Алевтина подкидывает доморощенное сало и овощи, но об этом помалкивает. Думается, она из тех человеков, чья левая рука не ведает, что творит правая. Алевтина живет за два километра отсюда в одном селе с Митеймитей – дом в дом, и тот вынужден по-соседски предоставлять ей место в своем “Москвиче”, но всегда заднее, поскольку переднее кресло занимает другая его односельчанка – Любовь Яковлевна Кашева, в приютонародье – Каша.

Каша – гадина. Она единственный сотрудник в приюте, мнение о которой у меня не изменится ни при каких обстоятельствах. И это притом, что Каша (штатная медсестра) женщина многоликая и очень непростая. Внешность ее я оцениваю не низко: в три балла по пятибалльной шкале. Правда, когда она смеется, оголяя серые, как куриный фарш, десны, влепляю ей кол. Митямитя предоставляет Каше vip-сидение не из симпатии. Чутьём прирожденного стяжателя он унюхал в медсестре доносчицу и потому вынужден угодничать с этой стервой.

Шофера Василия я отрекомендовал. К вышесказанному прибавлю, что во времена ОБХСС, будучи уличенным в краже поросят с совхозной фермы, он провел четыре года в местечке Табулга, о чем уверяет татуировка на левой кисти. Пока Василий исправлялся в Табулге, агроном “Красного Октября” сманил его жену в Фергану.

Восьмой жрец в приюте – няня Арина Родионовна. Из нашей личной няни она сходу обернулась в няню общую, коротко сойдясь с Софьей Александровной. Бессменной Арине пособляют, меняясь через сутки, еще четыре нянюшки – старушки пухленькие, добренькие и чистоплотные; только вот к концу дежурства от их халатов исходит легкий запах мочи, очевидно – нашей.

5

Нас, всецело зависящих от персонала особей, пятнадцать штук: дюжина мужского пола и две единицы женского. СпрОсите, где я потерял пятнадцатое существо? Удивитесь, отчего я вывожу человека в среднем роде и не по-горьковски? Ну, во-первых, гордиться нам нечем, мы далеки от человеческого облика настолько, что от нас шарахаются кошки. А во-вторых, означенное создание среднего роду и есть: даром, что оно зовется Федей и носит на скулах поросль, которую величает бородой. Федор – гермафродит, плод заигрываний любви с торговлей.

Распивайте в фасовочной магазина горькую, занимайтесь спиритизмом, даже обвешивайте, но упаси вас Зевс любиться на мешках с бакалеей! Только вот Федины родители – грузчик продмага № 8 г. Барабинска и чесальщица Барабинской пимокатной фабрики, будучи, вероятно, нетрезвы, пренебрегли этим правилом.

В цивилизованном мире гибриды от Гермеса и Афродиты – лакомые кусочки для порнографов. А в СССР а-lа Феди были востребованы в ломовых видах спорта, завоевав кучу медалей в составе женских команд. С учреждением секс-контроля таскать золото из сусеков МОК стало невозможно и процент гермафродитов в спорте обнулился. Но Федя здесь, а не в Олимпийском резерве, не поэтому. Его неопределенная физиология приправлена отсутствием кистей: недоразвитые пальчики-пупырышки растут прямиком из предплечий. Федя занимает персональную палату в мужском отделении. Каждое утро он зовет няню, и та перетягивает его полотенцем, чтобы на худом тельце не выделялась девичья грудка. Федя стеснительный, покладистый; если кто из приютских попросит, он прижимает пальчики к пальчикам, и они замечательно щёлкают. Его, и еще троих, мы с Пашей считаем друзьями.

Наш первый друг – Николай, он же Коля-мудрый, испытавший в свои шестьдесят лет многие падения и взлеты. Первое его падение случилось вскоре после рождения: грудничок подхватил полиомиелит. Болезнь уготовляла Коле жалкое существование, но калека, проползавший на пятой точке одиннадцать лет, за это время самостоятельно обучился грамоте, приноровился писать карандашом, вставленным в рот, и каким-то образом к 1947 году одолел курс среднего образования.

О вундеркинде тиснули статью в газете “Советская Сибирь”, после чего начался его взлет. Чудо-ребенка отправили на лечение в Москву. Столичные кудесники слегка оживили руки и поставили парня на костыли. В Москве Коля поступил на заочное отделение юридического института, в чем блестяще преуспел.

Надо ли говорить, сколь редки были в послевоенные годы дипломированные спецы. Калека сходу получил должность главного юрисконсульта города Новосибирска, а к должности – служебную “Победу” и личного шофёра. Со временем Коля окреп, отбросил один костыль, обзавелся жильём и… вдруг женился на цыганке с небезупречным прошлым. У них родились сыновья-погодки, а потом Коля начал запивать. Что послужило тому причиной, неизвестно, Мудрый об этом не распространялся но, судя по тому, с каким чувством он, будучи подшофе, процедил однажды: “уу, проститутка!”, в адрес Рынды, загружаемой Василием в кабину ЗИЛа, Колю подвела жена.

Со временем Мудрый потерял работу и незнамо как оказался на улице. Думаю, в бродяги он ушел добровольно. Не обладая полноценным телом, поступил как полноценный мужчина, оставив семье всё.

Где Колю носило многие годы до того как определили его в приют, укрыто туманом, но то, что он успел покочевать с цыганами по предгорьям Карпат, заявляет о широкой географии странствий. Его жизненный опыт огромен; он превосходный собеседник; на любой вопрос у него есть ответ, если не академический, то сходу придуманный; “врун, болтун и хохотун” – так вывел поэт подобный нрав.

Сюда Колю определили суровой зимою лет двадцать тому, по слухам – в благодарность власть предержащих за былые услуги. Отрекомендовавшись поселенцам как Коля-культяпый, он не пробыл им и суток. Утром Коля так замерз, что попросил няню накинуть поверх одеяла демисезонное пальто-реглан – его ценнейшую собственность, которой он дорожит по сию пору. После завтрака, окруженный равно околевшими сопалатниками, Коля засел писать письмо Брежневу о недопустимости использования печного отопления в подобных учреждениях.

Весть о неслыханном мероприятии разнеслась мгновенно. В Колину палату потянулся народ.

Коля творил с вдохновением, вслух дублируя то, что пишет. Эпистолярный дар новичка, где значение половины слов было слушателям неведомо, так поразил обитателей приюта, что “культяпый”, с подачи Мирона, к обеду был низложен: гороховый суп хлебал Коля-мудрый.

На большую землю письмо переправил Мирон. Тот сразу смекнул о выгоде себе, постройся здесь котельная. И причина была не в том, что обязанности понуждали его следить разом за двумя печами, Мирон работы не бежал, просто зимою бражка в сараях не вызревала, чем бы он ее ни укутывал, а в жилом корпусе Софья Александровна быстро раскусила фокус с огнетушителями, после чего хорошее дело застопорилось.

Колино послание до генсека не дошло. Мудрый на это и не рассчитывал. Коля – тертый калач: делая ход, он знал, как отыграют бюрократы. Те сообразили: на тропу войны ступил тяжелый юрист, он будет биться насмерть. Котельную возвели, и в ней поселился Мирон с алюминиевой флягой.

Коля, кроме того как писать, удерживая рукав кителя зубами, справлять естественные надобности и чесать языком, самостоятельно не может делать ничего. Ест и пьет он с посторонних рук, а гульфик его диагоналевых галифе всегда предлагает к обозрению полосочку кальсон. Обличьем Мудрый схож с Эдвардом Радзинским, с тем же прозорливым взглядом, но плешивее. Любимые его приговорки: “ломай мозги!” и “ман ту марэ!”, что с цыганского можно понять как “убей ты меня!” Эти словосочетания он употребляет в различных контекстах, будучи пьяненьким.

Второй наш друг – Анатолий. Толя-ляля. Ему шестнадцать лет. Буду умирать, непременно вспомню его глаза. Во мне эта уверенность также несокрушима, как и та, что когда-нибудь умру. Океан Толиных глаз – он тих, удивлен несправедливостью, случившейся с ним, но это океан: синий, бездонный. За привилегию тонуть в нём бились бы насмерть многие девушки, но ристалищу не суждено состояться. Вот вам две кислоты: “царская водка” способна пойти вприсядку с золотом, а рибонуклеиновая отчебучивает краковяк с человеком. У юноши нет рук, нет ног; хромосомы где-то обронили парочку генов, и конечности не удались, вместо них шевелятся нелепые култышки. У Толи в пользовании обшарпанная инвалидная коляска, именуемая им “Чайка”, шоферами – я и Павел. Зимою в робкое удивление Толиных глаз подмешивается столь же застенчивая печаль, оттого, что в это время года он редко видится с Олей.

Оля такая же ляля, как и Толя, только на год старше и богаче: ее коляска выкрашена кузбасс-лаком, и у Оли есть руки с божественно сложенными пальцами. У леди Гамильтон были точно такие пальцы, даже у Софьи Александровны они не столь совершенны.

Четвертый наш друг – горбатенький с двух сторон даун Аркаша Фридлянд по прозвищу Филя, хотя по наружности он вылитый поросенок Пятачок, только рыжий.

– Я Аркаша Филя, – объявил он при знакомстве, и зачем-то приврал: – со мной никто не дружит, потому что я толстый и очень глупый. Возьмите меня в друзья за компот.

– Не пойдет, – сказал я, – если дружить, так даром.

Аркаша обрадовался, пукнул, и завязалась дружба.

У Аркаши есть еще одна кличка – дрочун. Так величает его шофер Василий. О дрочуне стоит рассказать, поскольку мне выдалось быть очевидцем Аркашиной драмы и свидетелем ее разрешения, вследствие которого и возникло прозвище.

Ко времени нашего знакомства Аркаше минуло шестнадцать лет. Половое созревание, сильно припоздав, пробудило в дебелом Фридлянде таких демонов, что персонал не знал, как с ними управиться. Истерики следовали чередою: с воплями, битьём головою обо что придется, и колотьбой чего ни попадя. Как обротать Аркашу, не понимающего природы ветров, штормящих его, никто не знал. Элениум действовал короткое время; бром, пособлявший солдатам Советской Армии преодолевать тяготы и лишения воинской службы, оказался бесполезен, назревали проблемы. После того, как Аркаша прижал в углу пожилую няню, вмешался Коля-мудрый. Уединившись с Аркашей в палате, Коля, под демонстрацию своедельного рисунка – столь же горбатенькую, как и Филя, нагую девушку, дал лекцию о взаимоотношении полов и обучил парня онанизму. Тут же и внушил ему, что любовь возможна у Аркаши лишь с нею – с Ассоль – так Мудрый нарек его карандашную суженую, неотвратимость встречи с которой пообещал твердо: “как-нибудь летом, когда зацветут ромашки”. А буде отроку изменить хотя бы в мыслях даме сердца, то Аркашина пиписка усохнет, и любви Ассоль не видать ему вовек. Этот клин Мудрый накрепко вколотил в больной Аркашин мозг, подсиропив ограничение тем, что обязался выдавать ему квартальные премии новыми рисунками Ассоль. С той поры Филю точно подменили; он хоть и принялся неутомимо, и не особо стесняясь, гнать от себя демонов, но покорнее пациента стало не сыскать в приюте. К Коле-мудрому Аркаша привязался так, как прибивается бездомный пес к человеку, учуяв в нем добрый запах. Дрочуном Аркашу прозвал шофер Василий, подглядевший того в лопухах за исполнением детского греха. На глупый вопрос, что ты тут делаешь, Аркаша показал рисунок Коли-мудрого и поведал, что ждет свою Ассоль и что так ждать легче. Василий, не будь дурак, похвалил Филю, заметив, впрочем, что горбатенькой Ассоль неудобно придется под тяжелым Аркашей.

Не всякий разумный человек осилил бы эту задачу так, как сходу решил ее солнечный мальчик.

“А я под её горбик ямку вырою и ромашками устелю ”, – заявил он Василию.

Филя не знал сроков, но свято верил: бригантина под алыми парусами привезет его шоколадную Ассоль, когда зацветут ромашки.

“Знаешь, Коля, – признался шофер Мудрому, – я аж прослезился, ссука!”

Фридлянд делит палату с Вовчиком-вольфом – таким же безвредным дауном. Вольф – это вам не абы как. У двадцатилетнего парня, помимо генетического сбоя, врожденный дефект лица: заячья губа и патологическая деформация челюстей, превратившая лик человека в монстра.

Пожалуй, на этом закончу вводную часть записок. Я приустал знакомить читателя со странными моими персонажами. Впереди достаточно времени, и я уверяю: обзор оставшихся без упоминания обитателей приюта будет дан.
3-5