Игорь Бекетов : Странный роман (10-12)

10


Обманется в ожиданиях тот, кто сочтет мою повесть летописью приюта N.

Случаются тут события, и преинтересные, но я не возьмусь описывать их. И не в том дело, что пришлось бы выдать на-гора специфичный материал. Я имею на это право, поскольку то смущение души, которое, возможно, испытал читатель, прочитывая предыдущие главы, есть лишь частичка того, что прошло через меня. Кто ж мне судья?

Нет, цель у меня иная. Задача странная. Мое умение синтезировать КТВасию поможет мне выбраться за пределы приюта. Но не одному. Буду забирать с собою кого захочу. Зачем? Вот в том-то и соль.

Мысль материальна, мысль – вещество. Следственно, согласно закону о сохранении вещества, если я, к примеру, сотворю из Юры-саксаула второго Нуреева, а из Славы-мягкого – Титта Руффо, где-то на Млечном Пути начнут жить два гения – танцор и вокал, возмещая недополученное Юрой и Славой.

Впрочем, с гениями я хватил; Юра останется Юрой, а Слава – Славой, я лишь чуточку подрихтую их космических двойников.

Боюсь только, не гордыня ли хороводит мною? Может, сидит кто на левом плече, свесив поганый хвостик? Опять же – оглядывался и трижды плевал (попал Паше в ухо) – нет никого. А вот цель показать слепому Илюхе радугу – есть. Хочу допустить Щорса к охране рубежей России. Мечтаю, чтобы встретились Аркаша и Ассоль. Желаю, наконец, заново родиться Владимиру Ильичу Перерожденному, чтобы отвлекся Ленин от замечательного своего носа и, несмотря на то, что сейчас трещит январь в природе, услышал он, как ночами безумствуют в майской роще соловьи.

Да, январь… Ошибся поэт. Зима – вот унылая пора. Плакать хочется. Штатные дворняжки – Шельма с Майкой – и те бродят по двору в слезах. Каша говорит, это мороз у них слезы давит. Врет. Вчера у сучек народились щенки (удивительно, где они тут находят для них пап?), а сегодня утром Митямитя покидал кутят в мешок и утащил. Убил, стало быть.

Смерть, смерть несут такие метельные дни.

Вот и через реку – в Рындиной деревне – похороны. Помер одноногий Рындин свекор. Пошел третьего дня в протоку удить лещей, и угодил деревянным протезом в свою же лунку. Провалилась нога по пах – не вытащить, так на раскоряку и замерз.

В приюте скука. Мирон с утра на похоронах. И Коля-мудрый тоже. И Аркаша с Вовчиком-вольфом там.

Спрашивается, с какого переляху Коля поперся на похороны в незнакомую деревню? И как Рында позволила трём ущербным подопечным отправиться в рискованное предприятие через мерзлую Обь?

Да, в той деревне Мудрый не бывал, но с покойным Егором в знакомстве состоял. Рындин свекор лишился ноги на лесосплаве – размозжило голень баланами, дело простецкое. А сплавконтора объегорила Егора, уговорив того оформить травму, как бытовую. Наобещали три короба, а вышел пшик: пенсия по инвалидности 25руб.50коп. Так, четыре года, он на эти деньги и бедовал, пока о том не узнал Мудрый. Ходатайства в райсовет, облсовет, прокуратуру, письмо в ВЦСПС, и вот она – надбавка к пенсии – 12руб.85коп. Егор закормил Колю копчеными лещами.

Что касаемо Вовчика и Аркаши, то их отрядил я. Мирону в помощь. Только – тсс… Впрочем, Рынде не до того, она в суматохе не заметит пропажи. Она, знаю, занята перебиранием двух килограммов риса на кутью, чтобы поминующие не переломали зубов о вьетнамские камни. А Софья Александровна мается влёжку ангиной. Остальным дела до Аркаши и Вовчика нет.

А как я должен был поступить? Мирону пьяного Колю в приют не дотащить, он сам нарежется до остервенения, а тут подмога: Вовчик с Аркашей, плюс приютские цельносварные сани, на которых Мирон увез гроб, сработанный им Рындиному свекру.

Похоронить человека в деревне не хлопотно. Сложнее с поминками. На них не приглашают, на них идут и идут, и, кажется, конца этому не будет. Мнётся во дворе народ, ожидает очереди к поминальному столу, да вспоминает, каков Егор был при жизни. А каким он был? Хорошим. Что еще можно сказать о тихом человеке? Тихий человек, да еще деревенский, всенепременно хорош: живет – никому мозоль не отдавит, а помрет – оставит по себе легкую, как тихий листопад, память.

Мирон – распорядитель похорон – организовал все чин чином, колготился весь день, умаялся, на поминках скоренько напился и уснул в избе в боковушке. Пьяного Колю-мудрого хотели подпарить к Мирону на койку, но Коля заартачился, велел Аркаше и Вовчику погрузить себя в сани и везти в приют.

11

– Ай, и сам я нынче
Чтой-то стал не стойкаай!
Не дойду до дому
С дрружеской попойки!

Человек, тянувший песню с пьяным надрывом, и впрямь не дошел бы до дому. Нипочем бы не дошел. Человека везла пара, налегающая грудями на лямку салазок. Сани, как клен в песне, были заледенелые. Заледенели и возчики – замерзшие, точно бобики, Аркаша Фридлянд и Вовчик-вольф.

– Ай, и сам я нынчее! – вопил человек, валявшийся в санях навзничь.

Коля-мудрый возвращался в приют с поминок.

– Аркашка, прикури папиросу! – бросив петь, потребовал Коля.

Филя то ли не расслышал, то ли невмочь было ему подставлять метели лицо, но просьба осталась неисполненной.

– Аркашка, черт! Слышишь? Прикури папиросу, паразит!

– Счас прям, разбежался, – пробурчал Филя. – Покурит и блевать начнет. Возись тут с ним на морозе.

– Вовчик! – взмолился Коля пристяжному. – Вовочка! Прикури, родной.

Вольф покосился на Аркашу. Тот с деревянным лицом брел по переметенному снегом льду.

– Воова, – простонал Коля, – как мне херово!

На такую душевную рифму нельзя было не откликнуться.

Вовчик вынырнул из лямки, пошарил у Мудрого за пазухой пальто, выудил беломорину, прикурил и сунул ему в рот. Дед примолк, минуту поглотал дым, сплюнул бычок и заорал:

– Нноо, ссуки! Нноо! Ломай мозги, ман ту марэ!

Наверное, почудилось одурманенному самогоном и табаком калеке, что он мчит на лихаче к Яру, к вычитанной у классиков бубновой жизни: с цыганами, осетрами и редерерами.

– Нноо, ссуки! – неслось в метели.

Аркаша с Вовчиком наддали. Становилось ясно: метель сбила с пути. Ходу через реку час, а берег всё не показывается.

– Ой, помираю, – бросив понукать, запричитал дед. – Стой! Тпруу…

Салазки стали легкими. Как предсказывал Аркаша, Мудрому сделалось дурно, он свалился с саней и поганил во весь рот сахарный снег.

Парни постояли, подождали, уместили деда на сани, и уж влезли в лямку, как Мудрый хватился своего костыля:

– Где костыль? Костыля нету!

– Ты, деда, мертвому Егору его подарил, – напомнил Аркаша. – Егоров бадажок не догадались на кладбище прихватить, а ты уж пьяненький был, взял, да и положил свой костыль в гроб. На том свете, мол, одноногому без костыля нельзя, а себе, дескать, через посылторг новый костыль выпишу.

– Ах, дурень я старый, пропил мозги. Какой посылторг, его уже и помину нет! Считай, ног лишился. Поворачивай, назад едем.

– Зачем, деда?

– Егора из могилы вынимать.

Это показалось Филе и Вовчику диким, но ребята развернули сани, заплутать в метели выходило хуже.

Только в сумерках оказались они на подступах к деревне. Уж мерещилась им теплая печка, уж чудился во рту вкус смородинного киселя и жирных поминальных блинов. Ах, если б Аркаша и Вовчик разумели грамоте, да читали хорошие книжки, поостереглись бы они следовать далее. Поняли бы по мелькнувшим околицей фигурам в синих жупанах и гайдамацких шапках со шлыками: деревня, которую они покинули два часа назад, занята Петлюрой.

12

Выбили большевики Петлюру из Киева. Даже не выбили, а сам дал тягу Симон Васильевич из колыбели городов русских. Вместе с хваленой “сынею дывызьей” удрал, не приняв сражения. Долго потом он крался болотами по средней полосе России, без малого дивизию перетопил, повернул в Поволжье, помирал в тридцать третьем с голоду, перевалил через Урал – всё бёг. Путь его – в Монголию. Разживется он там, у барона Унгерна, злыми монгольскими лошадками, наберет орду, вернется и отобьет Киев.

И уж Украйна, как мечтал он, стала таки незалэжной, и уж расплевалась она вдребезги с Русью, и правят ею нынче не большевики, а как раз те, кого век назад до смерти засекали шомполами его хлопцы, а батько всё пробирается огородами до Монголии.

Как же это? – спросите вы. Спустя, без малого, век?

Даже не пытайте меня о том. Много чудного случается на свете… вот и не пытайте. Сам потерялся. Знаю только, что без единого выстрела занял Петлюра сибирскую деревню, которую черта лысого вышло бы ему захватить, если б население не перепилось на поминках по Егору.

Эх, Егор, Егор… Дались тебе те костлявые лещи. Волокут теперь Аркаша и Вовчик сани с пьяным Колей к избе председателя сельсовета, волокут под конвоем из двух гайдамаков.

“Тримай их, хлопци!” – только и услышали путники, как оказались в плену.

Над дверьми председательской избы желто-голубой флаг. Часовой у крыльца, с винтовкой.

– Хто це йде? – гаркнул он в темень.

– Хай живэ батько Пэтлюра!

– Ходы!

В избе – допрос. Стоит председатель сельсовета пред Петлюрою навытяжку, едва жив со страху, и глазам не верит. Уж и руку себе исщипал чуть не до крови – не сон ли? Да какой же это сон, когда жена Ларочка, подавая на стол, норовит того вон здоровенного гайдамака грудями по спине шаркнуть, дура толстомясая.

– Говоришь, нет жидов в деревне? – лениво спрашивал Симон Васильевич.

– Никак нет, ваше благородие! – просипел председатель махорочным голосом.

Адъютант Петлюры, спину которого голубила грудями дура Ларочка, степенно поднялся и отпустил председателю такого леща, что показалось Петру Григорьевичу, будто изба опрокинулась.

– Есть жиды, есть! – захлебнулся он. – Как не быть… Сейфуль-Мулюковы вон рылы от свинины воротют. Опять же, Прохоровы, дом новый поставили под оцинковкой. К Сыромятиным – как не зайдешь, все лапша да курятина на столе, курятина да лапша…

Тут гайдамак угостил председателя второй оплеухой.

– Тебя, мразь, не за то бьют, – пояснил он, когда изба у Петра встала на место, – шо ты москалей под шомпола суёшь, а за ваше благородие. Батько! Чуешь?!

– Чую… понял… как не понять. С Сейфуль-Мулюковыми я тово, батько, приврал. Да и Прохоровы с Сыромятиными… Каюсь, батько!

– А сам, часом, не жид? – спросил Петлюра.

– Ей-ей не жид! Перекрещусь.

– На листки коммунякские? – атаман кивнул в красный угол, увешанный грамотами. – Слушай же: лошадей накормить, хлопцев тоже, да гляди – без самогону. Исполнишь – жив останешься. На рассвете уйдем.

Только сунулся Петр Григорьевич к двери – бежать исполнять приказ, как в избу два гайдамака втащили под руки Колю-мудрого. За спинами гайдамаков жались Аркаша и Вовчик.

– Биля сэла спиймалы, батько, – сообщили стражи.

– Хто таки?

– Та бис их знае, мабуть – жидорва. Цэй ось рыжий, – гайдамак безошибочно вытолкнул вперед Аркашу, – ей-ей жидэня.

– Что ж это вы, хлопчики, своего товарища на чужих руках нянчите? – спросил Петлюра Аркашу и Вовчика. – Он, может, в бою ранен?

– Пьяный он, и калека к тому же, – огрызнулся Аркаша. – Чего ты расселся, стул хоть ему подай.

– Погодь, Тарас, – остановил атаман адъютанта, страшно шагнувшего к обозленному Аркаше, – выставь стул.

Колю усадили, тот мутно оглядел общество, утвердил взгляд на оспяном лице Петлюры и вывалил, поминая, очевидно, Егора:

– Хорошо тому живется, у кого одна нога. Яйцо об ногу не трётся и не надо сапога. Угости папиросочкой, мил человек.

Петлюра оторопел, а потом грянул смехом:

– Ай да москаль! – чуть не рыдал он, шлепая ладонью по столу и маяча адъютанту, чтобы тот исполнил Колину просьбу. – Ай да вражина!

Председатель сельсовета мелко заливался в кулак, поглядывая на батька, чтобы не пропустить, когда тот закончит веселиться.

– Кто ты есть таков? – отсмеявшись, поинтересовался Петлюра.

– Коля-мудрый, – с хмельной важностью ответил дед.

– Мудрый… Ишь ты. А я кто? Знаешь?

– Как не знать. Петлюра Симон Васильевич, собственной персоною.

– Ай да ну! Хлопцы мои сболтнули?

– Бухгалтер с Полтавы.

Петлюра покривился. Осведомленность пленника пришлась ему не к душе.

– Ну, жидёнок, – отнесся он к Аркаше, – желаешь шомполов отведать?

Фридлянд не знал, кто такие жидёнки, и что есть за блюдо такое шомпола, но обиделся на тон, с которым к нему обратились.

– Сам ты жидёнок! – взвился он. – Гадость рябая!

Гайдамак, что привел пленников, занес кулак, чтобы вколотить Филю в пол, но Вовчик-вольф оказался проворнее: вцепился страшной пастью в кисть детины.

– Аау! – взвыл петлюровец.

Известно, чем завершился бы этот вечер, но все вдруг заметили свежего человека, хоть определение “свежий” и “человек” мало подходили тому, кто, незнамо как, и неведомо когда очутился в избе.

В пороге, опершись на костыль Коли-мудрого, стоял тронутый тлением труп Егора.

Покусанный бандит глянул на мертвеца, басом выдавил: “ох, лышенько!” и начал спиной сползать по стене на пол.

“Тик-так”, – говорили ходики на стене.

Егор, угадывая костылем и протезом между тик и так, распространяя тяжкий дух, подошел к Коле.

– Костыль вернуть пришел, – изрек он. Егор губами не шевелил; голос – ужасный, утробный, шел изнутри.

– Матерь бо… – выдохнул Петлюра, но недовыдохнул, а завизжал дико, да сиганул сквозь стекло в окно. Наторел, видно, атаман тикать за сотню лет.

Гайдамаки расхлестали два других окна. Петр же Григорьевич с женою, безобразно распихиваясь, навернули в двери.

Мертвый Егор обиженно наблюдал переполох.

В оконные проёмы рвалась метель, вдалеке слышался подступающий галдеж на чужеземном наречье. Коля словно примёрз к стулу. Аркаша с Вовчиком, размётанные по разным углам удиравшими хозяевами, не отрывали глаз от трупа.

– Костыль вот принес, – повторил Егор. Он прислонил костыль к Коле, затем вздохнул мирно, как теленок.

– Да как же, Егор… – начал оживать Коля. – Ты ведь мертвый… Ты же мертвый?

Егор поглядел на Мудрого, как на несмышленыша.

– В отпуске я. Пожаловали пять минут за пятерку по физике. У меня, сам знаешь, два класса третий коридор, а нынче десятилетку догрызаю.

– Так ведь тебя только сегодня, тово…

– У нас, брат, законы Эйнштейна не работают. Ну, мне пора.

– Обожди, Егор, – взмолился Коля. – Как там?

– Всяко… Придет время, узнаешь. Не торопись.

Пришлец поковылял к двери, там обернулся и попросил:

– Ты, Коля, вот что: бражкой меня не поминай. И Мирону то же накажи. У меня от бражки изжога, – сказал и вышел, словно его не было.

Тем временем басурманский гомон, влетевший на крылах метели в побитые окна, перерос в гвалт, и в избу налезли полуголые люди в чалмах.

Мудрый уже ничему не удивлялся. Йоги, сообразил он. На звон стекла набежали.

И точно: индусы скоренько наколотили пятками оконного стекла, повалились спинами в колючки, точно в перину, и отошли в нирвану.

Обидно. В кои-то веки на село, где даже прыщ на бабкином носу обсуждается обществом неделю, обрушилось нечто, да вот надо ж: продрыхла деревня и нашествие Петлюры, и каникулы новопреставленного отличника Егора, и ночной моцион йогов на битом стекле.

Лишь порожние проёмы окон в избе председателя напоминали о невероятных событиях ночи. И если кто мог порассказать о них, так были те свидетели ужас как далеко: Егор – известно где; банда Петлюры, с перепугу лупя во все лопатки, очнулась в овраге близ поста ГАИ в предгорьях Алтая, а йоги, почуяв в четыре двадцать две пополуночи крупную аварию на стекольной фабрике в Чехии, схватили ноги в руки и находились теперь на подступах к Праге.

Петр же Григорьевич с дурой Ларисой, изрядно поплутав по дальним полям, зарёю напросились Христа ради в избу к Сейфуль-Мулюковым, где и словом не обмолвились о том, что пережили.

И хоть младший Сейфуль-Мулюков – востроглазый Равиль – углядел таки сумасшедшинку на фиолетовых лицах председательской четы, и хоть чета хором завопила со страху, убоявшись отца Равиля – закопченного деда Рината, ходившего до ветру в их отсутствие, и втиснувшегося в двери спиною, покрытой ароматной фуфайкой, Равилем было принято на веру объяснение ночных визитеров: неизвестные хулиганы побили окна, и ночевать в избе стало боязно.

*****

А где же Коля-мудрый со товарищи?

Доподлинно известно следующее: как только стайка йогов, повалившись на битое стекло, погрузилась в нирвану, Мудрый распорядился убираться из разоренной избы.

Не секрет и то, что троица благополучно добралась до Егорова дома, мало того – вошла в сени, и там исчезла без следа.

Рында слышала говор в сенях, и Колин голос узнала и, наскоро одевшись, вышла дать ему нагоняй за то, что не спит он в приюте, а шарашится невесть с кем ночью в неположенном месте, а в сенях – никого.

Да что ты будешь делать! Разве поискать? За кадкой? – нет. В кадке? – тоже нет. В ларе с мукой? – тьфу ты, пыль какая! А шкаф-то! Треть сеней занимает, а на глаза вот только попался. Там они!

Открыла Рында шкаф и ахнула: одна половина доверху забита бананами, а во второй – стоймя – мокрая байдарка и костыль Коли-мудрого, будто минуту назад Коля вплыл в сени по январской Оби.

Не иначе, черт приложил лапу, потому как центнер бананов – куда ни шло, но вот лодка с костылем вместо весла, это перебор. И хоть руководила Рында в девичестве кружком юных атеистов, и хоть состояла прежде в КПСС, а перекрестилась. Перекрестившись же, захлопнула двери окаянного шкафа, из недр которого тут же гаркнуло:

– Рыба!

Да разве можно оставаться доброму человеку в такой свинской избе? Никак не можно. Пусть в ней пьяный Мирон дрыхнет! И Рында, как была в исподнем, так и вдарила, подвывая, по селу.

Показательно то, что принесли ее босые ноги не куда-нибудь, а к тем же Сейфуль-Мулюковым, полчаса назад приютившим председательскую чету.

– Шайтан! – чертыхнулся придремавший дед Ринат на заполошный стук в окно.

Что происходило потом в татарском жилище, куда на исходе ночи начала сбегаться деревня, неизвестно.