Игорь Бекетов : Странный роман (15-16)

15

– Видишь? – подскакивал за Колиной спиной Мирон. – Одуреть!

– Идеальное построение! – оценил Коля.

– Кто это?

– Похоже, римские легионы. Выстроились в свинью, как перед атакой.

– Что им от нас нужно?

– Понятия не имею. Давно они здесь торчат?

– Хрен их знает… Притаились, будто мыши. Я бы не чухнул, да копьё оттуда прилетело. Я, аккурат, в уборную пошел; только дверь открыл, слышу: свист, да нехороший такой! В небо глядь: палка поверх забора мне в башку летит. Едва поспел к очку шмыгнуть, аж калошу потерял; копьё – шмяк! и калошу насквозь. Гляди, – дед снял калошу и просунул палец в дыру на подошве, – года не относил.

– Не греши, пожалел дерьма. Лежать бы тебе сейчас у сортира, к земле пришпандоренному.

– К копью письмо было примотано, я ничего не понял. Москва, Арон какой-то… Вот, сам читай, – Мирон развернул перед Колей свиток.

– Это не римляне, Мирон, – сказал Мудрый, наскоро прочитав, – это греки.

– Они добрые?

– Ага, когда зубами к стене спят. Слушай, – и стал читать нараспев:

Трепещи же Москва, отягченное златом гнездище!
Кое прибыл к деснице прибрать Александр Великий.
О сокровищах тех мне поведал Арон Моисеич,
Честный муж, повстречавшийся неподалеку Одессы.

Не советую вам отпираться и врать, что беззлатны,
Ибо клялся Зевесом и Герой Арон Моисеич,
Что полны закрома ваши тайные желтым металлом,
Он же путь указал за две меры имперских талантов.

И как только промчит ослепительный Феб златокудрый
В огненосной квадриге своей чрез зенит небосвода,
Я разрушу огнем и мечом непокорный ваш город,
Коль добром не положите в ноги мне ваших сокровищ!

– Коротко и ясно, – подытожил Мудрый.

– А мне не ясно.

– Сколько до полудня осталось?

– Полчаса.

– Если через тридцать минут мы не выложим царю золотой запас приюта, нас с землей сравняют. С Македонским шутки плохи.

– Да откуда у нас золото?

– Москвы без золота не бывает.

– Так то – в Москве.

– Арон наврал Македонскому, что мы и есть Москва.

– Вот, сука!

– Отчего сука? Он разумно поступил: беду от Одессы-мамы отвел и нажился попутно, самого Македонского облапошил. Да еще нас вместо Москвы подставил.

– Зачем он его запутал, с Москвой-то?

– Сложно сказать. Может, соплеменников у Арона в Москве много. Евреи молодцы, кучно держатся; русским бы так – давно б с карачек поднялись. Вынь карандаш из кителя и становись раком к забору, буду царю ответ писать.

Коля пристроился на твердой, как столешница, спине Мирона, и скоро послание, сработанное на обратной стороне свитка, было готово:

О, Александр, воитель земель и народов!
Богоподобный владетель подлунного мира.
Ты понапрасну свершил свой поход небывалый,
Гнуса кормивши собою, тонувши в болотах.

Хоть и страшимся, а всё-таки правду откроем:
Здесь не Москва, не Калуга, и даже не Тула.
Местом, скуднее, чем наше, лишь будет Отгонка –
Станция, что прилепилася под Тогучином.

Боги свидетели: тут прозябают в лишеньях
Скорбные телом и мозгом больные калеки.
Зря посетил ты чертог этот нищий и сирый,
Крепко тебя обмишулил Арон Моисеич.

Если не веришь, пошли сюда центуриона,
Пусть убедится он сам: поживиться тут нечем.
Тонна угля и картофеля центнер не могут
Быть той добычею, что подобает герою.

Если желаешь набрать себе злата без меры,
То развернись и ступай на закат поскорее,
В сторону ту, где скрывается Феба квадрига,
И не отлынивай с этой стези ни на йоту.

Так и дойдешь к декабрю до Москвы вожделенной,
Града корыстолюбивого, падшего низко.
Ибо, не низость ли есть отбирать у народа,
Это постыдно, Отчизна нам мачеха будто.

Но заклинаю тебя я Венерой и Фавном:
Зла не чини там, расправы кровавой не нужно,
Лучше нахлопай ты кой-кому ножнами жопы,
И передай эти строки, авось устыдятся.

С этим, позволь распроститься, владыка Вселенной,
С войском твоим, и с тобою отдельно, воитель.
Пусть тебе скатертью будет ко злату дорога.
Встретишь Арона, не верь ему, снова надует.

– Где копьё?

– У сортира торчит.

– Тащи сюда, ответ на нём метнёшь. Потом беги выводить ребят из убежищ, построй в шеренгу у покойницкой, да накажи, чтоб молчали, если греки с осмотром придут. А то, помнишь, позапрошлый год? Ляпнул ведь Щорс санэпиднадзору, что от хозяйственного мыла у нас бошки зудят.

– Что ты! – перепугался Мирон. – Зиму без казенного мыла сидели, пока родина разбиралась. На Софьиных деньгах выезжали.

– Неплохо бы дары гостям пожаловать.

– Хлеб-соль, что ли?

– Посущественнее.

– Олени вон, – дед кивнул на стадо.

– Стыдись, Мирон! Это чужое. Оленей, по уму бы, в лесу вместе с эвенками спрятать, так ведь и леса уж нет, как состриг кто. Что еще ценного имеется?

– В погребе картошки пара центнеров и ящик морковки. Эх, узюму бы с медом преподнесть, да ключ от кладовки у Митимити, а где он? – ищи свищи. Может, одеялы им байковые отдать, если их эвенки не проссали?

– Точно! Но только половину. Да выбери поплоше, а хорошие в покойницкой в гроб спрячь.

– Обидются.

– Это дипломатический ход. Пусть видят нашу голь, глядишь, пожалеют.

– А давай их завтраком накормим, перловка с утра осталась, пуще разжалобим.

– Опасно. Понюхают, скажут, отравить хотим. А и сожрут с голодухи, так
пердеть примутся, тут без них вони хватает. Дуй за копьём.

Через пять минут дротик, который необразованный Мирон принял за копьё, со свистом понес в стан неприятеля ответное послание. Мирон выломал четыре доски в ограждении, прикурил Коле папиросу и унесся исполнять его распоряжения.

Мудрый едва успел выплюнуть окурок, как через брешь в заборе, точно в сад за ранетками, втиснулись два немолодых воина. Лица ратников были изувечены рубцами, а роскошное облачение выдавало в них знатных командующих.

Военачальники оказали почет третьему мужу – человеку, лет двадцати пяти. Чтобы он достойно смог войти, ратоборцы высадили в ограждении еще три доски.

Этот грек был одет проще, но по его властному взору, и по тому, как ладно сидел на его голове двурогий золотой шлем из кинофильма “Джентльмены удачи”, Коля понял: перед ним Александр Македонский.

16

– Приветствую тебя, о, Александр, на сибирской земле! – торжественно изрек Мудрый, и шлёпнул костылем по голяшке сапога.

Царь, молча, оглядывал Колю. Его подчиненные, как собаки, тянули изуродованными носами одеколонный воздух, а Коля маялся мыслью, как объясниться с греком без толмача.

Вдоволь насмотревшись на представителя земли сибирской, Александр прошелся взглядом по лопухам, по убогим строениям приюта, потом посетовал нараспев по-русски:

– Надул-таки. Ну, надо же, мошенник.

– Абрам-то? – слету Коля подхватил, подстраиваясь под августейший ритм, и удивляясь чистому наречью.

– Арон, – с тоской поправил Александр.

– Какая разница. Тебя ли одного? То есть – надули… Взять Николашку, давнего царя: под монастырь подвЕден, как дитя. Империя с ног на голову встала с тех времен, и так стоит, всё отгоняя от себя несчастья.

– Ты лжешь, старик! – озлился Александр. – Манипулировать империей нельзя!

– Воистину, великий! – струсил Коля. – Когда десница правит, значит правит: железной хваткою, такой, как у тебя! А Николашка мягкий был, навроде ваты, вот ею и подтёрлись напослед, и выбросили в шахту эту вату.

– Что такое вата?

– Ну… как сказать… грудь щупал ты у девок?

– Да, у Барсины, было то давно.

– Неважен срок, но только знаю я: в четыре раза вата мягче сисек.

– О, да! Столь мягкий император – империи беда!

– Беда, беда! Ужасней нет беды, что рушит вдруг имперские устои, пусть даже проржавевшие. Чинить? Очистить ржу, как принято вообще-то? Куда! – милее нам крушить, да изводить под корень, а потом: под кровь и слезы, под зубовный скрежет все заново создать на пустыре, чтоб изумился мир. Мы любим удивлять. Но это ладно, главное-то вот: ведомы русичи, без пастыря слепы; и рады в путь, да некому вести. Последние сто лет с царями сплошь непруха: кровавые иль вовсе дуроломы как прежний пустомеля Михаил, иль нынешний баран, что захватил престол: державу гробанул и Крым просрал, отдал хохлам за фук наш полуостров… Тавриду, то есть, под большой стакан.

– Тавриду? Как?! – вдруг взвился Македонский.

– Всю! Даже Херсонес с Пантикапеем, – масть уловив, прибавил умный Коля.

– О, боги! Но ты молвил “наш”, тот Крым, а это греков издавна земля, полита потом подданных Эллады.

– Ах, царь, зачем равняешь ты те испаренья, канувшие в Лету, с потоком русской крови, слитой в Крым, чтобы с Россией жилами срастись! И кровь та вопиет, и ломит в сердце, как пепел пресловутого Клааса стучался в сердце Неле. Где украинцы были в те века? По хатам жались, треская галушки. Вот то-то и оно… Послушай, Саш, айда на юг с тобою и воинством твоим. К вратам Тавриды русский щит прибьем, и Крым вернем законному владельцу как бриллиант, украденный соседом неправедно под тенью кумача. Рать у тебя будь-будь, хохлы не пикнут, в Украйне далеко не все хохлы. Вернем учтиво, вежливо, бескровно, крымчане заждались. Деянье это обессмертит имя: твое, герой, и ратников твоих. Всех до единого история запомнит (и, может быть, меня, подумал Мудрый). Ну, а потом, вот ей-же-ей – пол Кипра, что сейчас под туркой, мы отобьем. Как? я уж научу. А это, брат, не драть рыжьё с соборов, с московских храмов как мечтаешь ты, но деланье эпохи мировой.

– Крым, значит, воевать. И Кипр в придачу. Но, впрочем, прав ты: с Крыма все начнется. Ты, Коля, хитрожопый, как Арон, которого я выдумал от скуки. Тоска, тоска снесла меня к тебе, хотелось поразвлечься, да и только.

– А, это ты, неугомонный чёрт!

– Нуу… это слишком. Скажем, не архангел. Зови меня анчутка и шабаш.

Тут Коля вскипел. Его самолюбие было уязвлено. Этот потусторонний пройдоха надул его, вышутил сокровенный порыв души, и Мудрый намерился прописать лжецаря костылем по уху, но тот предостерег:

– Даже не думай!

Коля сник; вспомнил, с кем он имеет дело, что сам он калека и сказал лишь:

– Мерзавец ты, анчутка.

– Еще какой! – охотно согласился тот, приняв свой прежний анафемский вид, и напрашиваясь на примирение.

– Бражки хочешь? – отмяк Мудрый. – Мирон картошки пожарит. На постном масле.

– Вот оно как… Знаешь, Коля, а ведь меня к угощению еще никто не звал. Никогда. Эй! Вы чего тут вытворяете! – всполошился Колин знакомец, увидев, что центурионы, оставшись без призора, вовсю резались поодаль в кости.

Игра шла на адский интерес – на части собственных тел, которые сваливались в кучу на лопухи. Оба успели продуть по руке и ноге. Ушей и носов не было у обоих. Теперь же, один воин вырезал у другого второй глаз, и его единственная уцелевшая зеница полыхала азартом.

– Собирайте свое мясо и вон отсюда к чертовой бабушке! – приказал бывший царь.
Центурионы побросали в мешок обрубки органов, подперли друг друга туловищами и поковыляли на двух разных ногах к пролому в заборе. Там одноглазого угораздило налететь единственным оком на гвоздь, торчавший из доски забора на пол аршина.

– Пиздец, пришли! – воскликнул он.

– Здравствуй, бабушка! – поздоровался с забором слепой. После чего немыслимый тандем ступил в брешь заплота и исчез.

– Как там, за бугром? – спросил Коля, кивнув на забор.

Анчутка, приложив мохнатую ладонь к своей невозможной башке, отрапортовал:

– Бор восстановлен, центурии на зимних квартирах у ядра Земли, эвенки с оленями в Нарьян-Маре, персонал приюта и часть личного состав богадельни на лечении в Мацесте, а Ленин, Щорс и Репка дислоцированы в город N для прохождения дальнейшей службы.

– Ты сдурел?! Куда инвалидов упёк? Какая служба? Какой город N?

– Служба государева. Город архивный, застрявший в эпохе застоя. Глянь сюда, – и анчутка поднес к лицу Мудрого застекленную оконную раму.

Коля посмотрел в окно и ахнул: – этого не может быть!