Гусар : Финансовый авантюрист ч24

Глава 24

Запах ржавого металла, старой краски и какой-то сладкой химии висел в заброшенном литейном цеху. Михаил шел по шаткому мостику, стук его ботинок по решетке поднимал тучи пыли. Рядом прораб что-то увлеченно бубнил о «потенциале пространства». Михаил слушал вполуха, его взгляд скользил по гигантским, покрытым копотью машинам. Ловушка Громовых представала во всей мрачной красе.

— А здесь, Михаил Андреевич, — жестикулировал прораб, — зона фуд-корта с панорамным остеклением.
— Панорамный вид на ржавые баки? — сухо парировал Михаил, останавливаясь у огромного ковша.
— Территория будет благоустроена! Зелень...
— Зелень здесь пока пробивается только сквозь мазут, — Михаил пнул обломок отливки. — Покажите документы по вывозу шлака и отчеты по замерам грунта под этим цехом. Сегодня. Голос звучал ровно, но жестко. Прораб побледнел, торопливо закивал и полез за телефон.

Михаил отвернулся. Его внимание привлекло движение внизу.

У гигантской пресс-формы стояла девушка. Стройная, в джинсах и кожаной куртке, с темной косой. Она что-то зарисовывала в блокноте, поглядывая на планшет, потом на махину пресса. Лицо – сосредоточенное, почти суровое, но в уголках губ – тень печали.

— Алиса Сергеевна? — окликнул ее спускающийся прораб. — Архитектор-социолог. Отвечает за... социальную адаптацию.

«Читай: успокоить бабушек», — усмехнулся про себя Парфёнов.

Женщина подняла взгляд. Большие серые глаза встретились с его взором. Ни подобострастия, ни страха. Профессиональная оценка и живой интерес.

— Михаил Андреевич, — кивнула она, поднимаясь по лестнице. — Алиса Воронцова. Работаю над тем, чтобы ваше «экопоселение» не стало гетто для богатых посреди социальной катастрофы. Вызов прозвучал отчетливо.

Михаил удивился.
— Амбициозно. Особенно учитывая «катастрофу» налицо. — Он махнул рукой вокруг.

— Катастрофу можно преодолеть, — парировала она, подходя. — Если честно признать и искать пути. Расселение — это ломка жизней. Людям нужна не только крыша, но и перспектива. Работа. Сообщество.

Глаза горели. Идеалистка. Редкая птица на болоте.

Они заговорили о гаражных кооперативах, о стариках, о проблемах с экологией. Алиса знала детали, цитировала интервью, называла имена. Умно, остро, без слащавости.
Михаил ловил себя на том, что слушает, забыв о цинизме. Ее энергия, вера в то, что можно сделать правильно, заражала. И пугала. Она напоминала ему что-то теплое и давно забытое. Не из этого мира ржавчины и мазута.

Час спустя они стояли на крыше. Вид открывался на море ржавых гаражей. Но Алиса смотрела на узкую полоску бурьяна у забора.

— Вот здесь, — она показала на планшет, — можно сделать парк для этих людей. С площадкой, которую они спроектируют. С мастерскими для гаражников, которых переселят в первые корпуса. Чтобы не потеряли работу.

— Романтично, — не удержался Михаил. Но без насмешки.

— Реалистично, — поправила она, повернувшись. Ветер трепал прядь. — Если не бояться идти против «эффективности» любой ценой. — Она посмотрела ему прямо в глаза. — Вы ведь не боитесь? Кирилл говорит, вы мастер нетривиальных решений.

Ее взгляд был слишком прямым. "Что она хочет? Или..." — мелькнуло у него. Он отогнал подозрение. Сейчас она казалась искренней.

— Иногда нетривиальные решения дорого обходятся, — сказал он. И вдруг, неожиданно: — Я вырос в деревне. В Забайкалье. Там... там «сообщество» — не пустой звук. Там знают, что такое соседская помощь. И что такое... предательство. Слова вырвались сами. Он не говорил о Забайкалье почти ни с кем.

Алиса молчала, внимательно глядя. В глазах – понимание, не жалость.

— Деревня... Это навсегда в крови. Даже если убегаешь за тридевять земель. — Она улыбнулась тепло. — Моя бабушка — из-под Рязани. До сих пор снится ее дом и запах печеного хлеба.

Михаил почувствовал странное тепло. Связь. Он сунул руку в карман, нащупал гладкий деревянный предмет — резную птичку из деревни, подарок Валентины Петровны. Безотчетно достал.

— Сувенир, — пробормотал, протягивая. — Из той деревни. Держи. На счастье этому парку.

Алиса удивленно, радостно взяла птичку.

— Спасибо! Очень мило. — Бережно положила в карман куртки. — Сохраню. Как талисман честности. Ее улыбка стала доверчивой.

И вдруг память ударила, как плеть деда Назара по спине в детстве.

"Забайкалье. Жара. Пыльный двор. Пять лет. Игра в прятки. Мамина сумка на скамейке. Внутри – хрустящая пачка. Зарплата. Робот в магазине! Тот самый, железный! Мамка отказала: «Дорого, Мишутка!» Сердце колотится. Озирается – никого! Быстро выдергивает несколько бумажек. Прячет в щель под крыльцом. Потом – крики. Мать в слезах. Бабка Рая, красная от ярости, машет полотенцем перед дядей Толиком: «Толька, паскуда! Я ж тебя предупреждала: стащишь еще раз – ноги твоей тут не будет!» Дядя Толик, худой, с татуировками на пальцах, клянется: «Мам, да я лучше у председателя украду! У сестры тырить – я что, охренел?!» Мишка прижимается к стене сарая, живот сводит от страха. Деньги – под крыльцом. Не выдерживает и шепчет Ленке – тощей конопатой соседке с растрепанными косичками: «У меня деньги! Куплю робота!» Ленка ахает: «Ух ты! Железного?» На следующий день – гроза. Ленка проболталась родителям, те – матери. Мать в гневе, как фурия. Ремень свистит. Первый удар – огненная полоса по спине. Второй – по ногам. «Где деньги?! Где, ворюга?!» Он плачет, кричит, что не брал. Третий удар. И четвертый. От ужаса и боли теряет контроль – тепло растекается по штанам, запах стыда и страха. «Пусть знает! Пусть знает, как воровать!» – рыдает мать, замахиваясь снова. «Я не для того его рожала, чтобы вором вырос!» Сильная рука деда Назара хватает ремень на лету. «Надька, ты что?! Ты ж его убьешь, дуреха! Ну, украл, ну, дурак малый, с кем не бывает!» Мать рыдает, опускаясь на землю. Дед прижимает дрожащего, перепачканного Мишку к себе. Тот всхлипывает и смотрит сквозь слезы на Ленку, жмущуюся у калитки, испуганную, но с любопытством в глазах. Три вывода врезались в сознание навсегда: у своих воровать нельзя, надо не попадаться, и НИКОГДА не доверять бабам, даже если им всего восемь лет и у них веснушки на носу."

Холодная волна накрыла Михаила. Доверие к Алисе, теплевшее секунду назад, сменилось ледяной тошнотой. "Доверил! Снова доверил!" Образ Ленки – не злорадной воровки, а болтливой девчонки, из-за которой его выпороли до потери сознания и унизили перед всеми – слился с образом Алисы, бережно кладущей деревянную птичку в карман. "А вдруг она так же проболтается? Или увидит в этом слабость?" Он резко отвернулся, будто почувствовал знакомый запах детского стыда.

— Михаил? Вы в порядке? — голос Алисы прозвучал как издалека.

— Да, — ответил он, не оборачиваясь, голос чуть хриплый. — Просто... духота. Надо спускаться.

Он двинулся к лестнице, не дожидаясь ее. Пальцы судорожно нащупали в другом кармане холодный металл ножа из Монако. Единственная твердая опора в мире, где доверие к женщине всегда приводило к боли.


Михаил шел вдоль стены, пытаясь загнать навязчивый образ Ленки обратно в прошлое. Внизу, в прохладном полумраке, царил лязг металла.

Возле огромной замасленной двери, ведущей в какой-то бокс, на перевернутом ящике сидел пожилой мужчина. Грязная телогрейка поверх потертого пиджака, стоптанные туфли, явно не по размеру. Он не работал, а безучастно водил обломком арматуры по бетонному полу, оставляя белесые царапины.
Лицо изборожденное морщинами и прожилками, седая небритая щетина. Пустые, мутные глаза, устремленные в никуда. Но разрез глаз, форма черепа, та самая хищная линия скул, скрытая теперь дряблой кожей...
Борис. Его отец. Тот, чей пьяный рев, запах перегара и сигарет, тяжелые руки были кошмаром детства. Тот, кто бил мать, опустошал их скудный бюджет в карточных играх, чьи авантюры заканчивались позором и проблемами для них с матерью.

Сердце Михаила сжалось в ледяной ком, потом забилось, как молот. Борис медленно поднял голову.
Тусклый, лишенный фокуса взгляд скользнул по дорогому пальто сына, по его лицу. Ни искры узнавания. Ни ненависти, ни радости встречи, ни стыда. Пустота. Абсолютная. Как будто смотрел на кусок ржавого железа. Он безучастно опустил глаза и снова заскреб обломком арматуры по бетону. Скрип железа по камню грохотал в тишине цеха, оглушительно.

Михаил замер. Весь его детский страх, обида, клокотавшая годами ярость – натолкнулись на эту стену небытия. Он ждал чего угодно – пьяного рева с матерными угрозами, жалобного клянченья денег на "последнюю стопку", злобного взгляда опустившегося неудачника. Но не этого. Не этого леденящего безразличия трупа при жизни. "Кого я ненавидел все эти годы? Призрака? Собственную боль? Тень моих страхов?"

Он прошел мимо, не поворачивая головы, чувствуя, как земля уходит из-под ног уже по-другому. За спиной скрипело железо по бетону. Ритмично. Безучастно. Как отсчет ударов ремнем по детской спине, только теперь бил он сам себя изнутри.

Доверие к Алисе, отравленное воспоминанием о Ленке и ремне матери. Отец, превратившийся в пустую оболочку, не узнавший и не узнанный. И холодная, знакомая тяжесть ножа в кармане – единственная реальность. Михаил вышел на улицу, втянул воздух, пахнущий выхлопами и гнилью. Он был лучше, чем запахи лжи, распада и детского стыда.