Монокиллер : Деревня

Акция MAYDAY

1. В Сибирь.

Помню как сейчас - весна, в раскрытое окно, качая занавески, пробирается прохладный ветерок, за окном - тополя с набухшими почками, готовыми вот-вот распуститься, и солнечные блики сверкают на проезжающих мимо машинах, на очках начальника и на экране пыльного залапанного монитора. По молодости работал я в одном из периодических печатных изданий, которые сейчас наводнили нашу страну, но в то время были ещё редкостью, и газетчики были в большом почёте, соревнуясь меж собой в известности и количестве подписчиков. Вся общественная и политическая жизнь вертелась вокруг газет, и даже криминальные структуры запускали свои грязные щупальца в наши дела. Помню, как однажды влиятельный авторитет пытался прибрать к рукам нашу организацию, но толпа разгневанных подписчиков вышла против бандитов и те бежали с позором, а с теми, кого удалось поймать, сделали такое, что страшно даже вспомнить, так что я не буду лучше делать этого. Так вот, это было в пору нашего расцвета - начальник вызвал меня в кабинет и, усодив в кресло и налив из графина отличного бензину, дал мне задание написать заметку о жизни крестьян, для чего отправиться я должен был в сибирскую глубинку на средства газеты. Задание само по себе было с профессиональной точки зрения не трудным, но опасным - на дворе стоял 2144 год, и мы, и крестьяне всё ещё помнили нашу вражду, кровопролитные крестьянские войны, сотрясавшие Сибирь на протяжении долгих лет хаоса и гражданской войны.

Деньги мне были нужны, ведь я задумал отселиться в отдельный барак, да и вообще поселиться на поверхности - подземная жизнь наскучила мне и начала раздражать. Низкие потолки, сырость и красные лампы в ржавых лифтах угнетающе действовали на меня. Так что я легко согласился и даже с радостью принял своё новое задание. Путь лежал не близкий - сотни километров степей, пустынь и джунглей отделяли меня от места назначения. Я уже прикидывал, сколько месяцев продлится моё путешествие и к лицу ли мне будет борода, как вдруг мне сообщили, что я полечу на вертолёте вместе с группой геологов. Когда все узнали, что я лечу на вертолёте в джунгли Сибири, я стал самым популярным человеком барака, меня звали во все компании, и я не просыхал до самого отлёта, целыми днями просиживая в баре, потягивая через трубочку синтетические коктейли и дурными глазами высокомерно оглядывая посетителей бара. Погрузившись в запой, я не заметил, как пришёл день отправления. С утра меня позвали к телефону соседи, и я, наспех побросав в чемодан попавшиеся под руку вещи, кое-как надел штаны, прицелившись, попал ногами в ботинки и выбежал на улицу, где около пдъезда меня уже ждала повозка, на которой я с ветерком домчался до аэропорта и вскочил в вертолёт, помахав рукой многотысячной толпе, собравшейся поглазеть на летающую машину.

Во время полёта я почти всё время спал, или тихо сидел, зажав голову между коленями и мучаясь отходняком. Глаза у меня покраснели и всё время текли слёзы, всё вокруг было как в тумане, и я зарёкся больше не пить, хотя я уже наверно тысячу раз давал себе подобные клятвы. Пролетая над необъятными просторами Родины, я пару раз выглянул в окно, чтобы увидеть гигантские теплицы, сверкающими гусеницами тянувшиеся с севера на юг, и густые рощи садов, простирающиеся от горизонта до горизонта. Затем пейзаж сменился на степь, в которой как изюм в булке изредка попадались населенные пункты, окутанные слоем дыма и раскинувшие в стороны уродливую геометрию плантаций и огородов. Дальше была большая Среднесибирская пустыня, где стояла нестерпимая жара и я получил несколько мощных солнечных ударов, после которых валялся на полу вертолёта в нокауте. Геологам всё было нипочём, они в толстых тулупах сидели неподвижно не живые не мёртвые, как будто впали в анабиоз. Очнулся я когда мы уже подлетали к джунглям, руки, ноги и шея онемели, одежда была вся обблёвана и во рту стоял вкус горечи, плюс к тому нестерпимо хотелось пить, а вода уже подходила к концу, и я, как человек по природе чистоплотный, истратил её чтобы оттереть рубашку литсо и грудь от присохшей рвотной массы. Джунгли предстали пред нами во всей своей красе: сплошное зеленое море, с редкими лиловыми и коричневыми вкраплениями, несмолкающий рёв животных птиц и стрекотание насекомых, сливающееся в монотонный гул, заглушающий звук вращающихся лопостей винта, и, что хуже всего - жуткая вонь от испарений, поднимающихся над болотами. Мне удалось сорвать несколько больших оранжевых цветов с крон деревьев, когда мы снизились настолько, что вертолёт задевал колёсами их верхушки. Как оказалось, цветы воняют ничуть не лучше болотных испарений, и, выкинув их, я всю оставшуюся дорогу мучался запахом от собственных рук, которыми я рвал эти ёбанные цветы. Воняло чем-то средним между мокрой псиной и дыханием гнилозубых крыс-мутантов, захвативших в позапрошлом году нашу вторую столицу - город Мошков. Друзья, воевавшие с крысами, привозили оттуда троффеи, в том числе этот ужасный запах в пластиковой баночке.

Натерпевшись всякого, я был искренне обрадован, когда вертолёт начал заходить на посадку. Мы стали снижаться, когда впереди показалась выжженная граница леса, а за ней, на сколько хватало глаз, впереди тянулось черное вытоптанное поле золы и ряды неказистых домов на нём. На горизонте виднелась гряда холмов, размещавшая на себе обширные области пашни. Внизу нас почти никто не встречал - в основном это были маленькие дети и лежащие на земле люди, как мне показалось, пьяные. Зависнув в воздухе над маленькой заасфальтированной площадью, мы ждали, пока дети очистят место посадки от пьяных и сельскохозяйственных животных, плескающихся в грязных лужах - я думаю, это были птицы или вроде того. Вертолёт приземлился метров за 20 от невысокого здания, отличавшегося от окружающих его построек. Здание было выкрашено в белый цвет, окна были застеклены, и на них стояли толстые железные решетки. Над зданием развевался грязного цвета флаг. Внутри было темно и никого не видно. Когда шум винта смолк, мне объяснили, что это сельсовет. Сюда-то мне и надо, подумал я, и направился к дверям, но, сколько я не стучал и не звонил, никто не открывал и даже не откликался. Вернувшись к вертолёту, я присел рядом с курящими папиросы геологами, сидящими на рюкзаках. Я стал расспрашивать их и узнал, что они тоже в сельсовет, а сидят и ждут, потому что их должны позвать в своё время и идти туда сейчас не имеет смысла - всё равно не пустят. Так мы сидели и ждали несколько часов, так что я проголодался и живот начал подавать сигналы бедствия. Когда солнце уже на половину зашло за горизонт и всё вокруг окрасилось в красный цвет, двери сельсовета распахнулись и на пороге показался маленький человечек в шляпе. В одной руке он держал мегафон, в другой мятую бумажку. Читая по ней, он выкрикивал в мегафон фамилии, и геологи, один за другим, грузно вставали, закидывали на спины рюкзаки и шли по тропинке в здание, скрываясь один за другим в черном дверном проёме. Я терпеливо ждал своей очереди, но, когда все геологи ушли и я остался один возле вертолёта, мою фамилию так и не назвали. Вместо этого чиновник покрутил головой, осматривая пространство между сельсоветом и вертолётом, а затем, развернувшись на каблуках, шагнул в двери и скрылся в темноте, двери начали закрываться. Я в панике вскочил и кинулся к дверям, но они захлопнулись перед моим носом. Я стучал в них и бил по ним ногами, орал в окна, но изнутри не последовало никакой реакции. В бешенстве я пробовал разбить камнем окно, но стекло было слишком толстым и на нем остались лишь незаметные царапины. Устав, я присел на землю, и только сейчас заметил, что вертолёт уже взлетел. Поискав глазами, я увидел его, удаляющегося по небу и увозящего чемодан с моими шмотками. Дальше я всю ночь и весь следущий день бродил в округе, пытаясь выспросить что-нибудь у местных жителей насчёт сельсовета, но они избегали разговора и вообще меня, шарахались в разные стороны, а пьяные мужики, толпами ходившие в проулках и месившие валенками грязь, каждый раз порывались дать мне пизды но я к счастью для себя всё время убегал. Наконец, уставший и измученный, я встретил, практически случайно, старосту квартала, который трясущимися пальцами искал прикурить. Предоставив старосте зажигалку, мне удалось развязать разговор (так я и узнал что он староста воще), и, в конце концов, узнав о цели моей поездки, он пригласил меня в избу. Человек в общении он был лёгкий, мы быстро нашли общий язык и староста пообещал мне помочь со статьёй - рассказать всё и показать, но для начала настоял на том, чтобы я постригся под лысого.

2. Вся правда о крестьянах

Вернувшись позднее в город, свою статью я назвал "вся правда о крестьянах". В ней я пересказал то, что говорил мне староста, а также записал всё увиденное мною за время которое я прожил в деревне.

Как человек городской, подивился я быту деревни и, когда староста был занят по работе или бывал слишком пьян чтобы сопровождать меня, то я везде сам ходил и выспрашивал, что и как делается. Люди были в принципе общительные, не сравнить с городскими, которые всё время молчат, от которых, идя по улице, услышишь в день разве что слова два или три. Крестьяне были гораздо более словоохотливы и терпеливо объясняли мне устройство их быта, хотя некоторые и посмеивались надо мной и над тем, что я не понимаю очевидных по их мнению вещей. Общению немного мешал местный диалект и странный выговор крестьян, к тому же говорили они при этом очень быстро и сбивчиво. Крестьяне были почти все низкорослые и кожа отливала желтизной. По словам старосты, в деревне этой проживало около полумиллиона человек, жизнь народа была тяжелой и люди всё своё время посвящали работе, чтобы не умереть с голоду, а чтобы не так тяжело было работать - напивались и средь бела дня в огородах или на поле нельзя было встретить ни одного трезвого человека. Хотя мне с трудом верится, что в пьяном состоянии у человека работа идёт легче, но, по всей видимости, поголовный алкоголизм был здесь нормой жизни. Крестьяне с трудом могли прокормить свою семью, и практически все жили за чертой бедности, так как комбеды сразу же разоряли хозяйства, ставшие, по их мнению, зажиточными и распределяли всё между нищими. Избы крестьян были сложены из шлакблоков и крыты ржавым железом, у старосты хата была железобетонная, обклеенная изнутри в несколько слоёв дефицитным картоном для тепла. Питались в основном продуктами огородов, хлеб полностью экспортировали в город. Некогда цветущее, село, за годы хаоса и гражданской войны, восстановившей советскую власть на территории Сибири, пришло в упадок и стояло на грани вымирания. Люди умирали от голода и холода, но как большой плюс я отмечал действие естественного отбора - все мужики были плечистые и крепкие, а бабы - пышногрудые и задастые как свиноматки.

В полном упадке было сельское хозяйство деревни - молоко получали теперь путём копчения и конденсации, так как коровы перестали отдавать напиток добровольно, а пастбища были сокращены из-за истощения почвы. Техника не работала и валялась ржавая на дворах - бензина было очень мало, так как он ни откуда не поставлялся. Моё воображение поразил способ добычи бензина - о нём я узнал у одного местного охотника. Я встретил его на улице, несущим на плече длинную жердь, с конца которой свешивалась гроздь связанных хвостами обезьян. Оказывается, обезьяны ходят на заброшенные заводы где-то далеко в диких джунглях, куда не может пройти человек, и насыщаются бензином, после чего в состоянии токсического опьянения скачут по веткам и лианам. Охотники, собирая одурманенных обезьян, сдают их в камеру переработки, где тушки пропускаются через выжимающую машину, потом бензин фильтруют и получают чистое топливо. Из-за сложности добычи бензин настолько дорог, что местные жители не пьют его а используют только для того чтобы топить паровые машины, возящие сельскохозяйственную продукцию в город и обладающие чудовищно малым КПД. Машинистов, использующих топливо не по назначению, жестоко карают. Мне даже показали слайды, на которых была запечатлена публичная казнь одного проворовавшегося машиниста - его, на глазах у орущего от охваченного возбуждением народа, живьём пропустили через отжимную машину, точно обезьяну. После просмотра этого видео я зарёкся пить бензин до конца жизни. Вообще нравы народа были очень жестоки. Я понимаю, что отчасти это объясняется тяжелой жизнью и тем, что с детства крестьяне постоянно видят смерть, но всё же привыкнуть к ним я так и не смог и до самого конца командировки не уставал поражаться их жестокости. Так, когда началась посевная, я стал свидетелем сцены, как одна бедная семья обрабатывала своё поле - бабы и дети тащили борону, а пьяный мужик, шатаясь, плёлся за ними и охаживал по плечам длинным кнутом, от чего спины и шеи у баб покрылись длинными порезами, пот затекавший в них приносил, казалось, неимоверные страдания, но они молча терпели, не жалуясь на свою долю. Я и сам вызвался поучаствовать в посевной, с условием, что меня не будут бить кнутом. Выйдя на поле, мужики расчищали граблями нераспаханную землю, вырывая из земли сорняки и грибы, граблями выдирая прошлогоднюю траву. Я, сбросив тесный фрак на землю, так ловко работал граблями, что все подивились моей расторопности, и даже затаили на меня немного зла. Подумать только - я, городской человек, работал лучше мужиков, из года в год делавших эту работу. Впрочем, секрет мой был прост - ведь мужики были в умат пьяные, и через раз они, взмахнув граблями, опрокидывались на спину и возились на ней как жуки, пытаясь встать на непослушных ногах. Я же был трезв и работал за десятерых. Заметив изменившееся в плохую сторону отношение ко мне, я решил не выпендриваться и напиться, как все, текилы. Незнакомый организму напиток обжёг внутренности, и меня чуть не вывернуло на изнанку, я обхватил горло руками, весь покраснел, из глаз брызнули слёзы. Крестьяне, увидев это, развеселились, и, смеясь, принялись заламывать мне руки и вливать пойло в глотку. Я, отплёвываясь и извергая жидкость наружу, в конце концов опьянел и не смог более сопротивляться. До вечера и всю ночь провалялся я на поле, промёрзнув до костей, вернулся с рассветом в деревню. Бил озноб и поднялась температура. Меня уложили на печь и принялись лечить, к моему ужасу, всё той же текилой. Во время болезни за мной ухаживала внучка старосты Груня, страстно поглядывавшая на меня из-под больших коровьих ресниц.

Несмотря на бедность, в деревне существовала своя мода, наиболее поразил меня обычай меняться шапками. При встрече с другом было положено отдать ему свою шапку и надеть его, так что шапка была самым страшным с виду элементом одежды крестьян. Так как каждый день крестьянин менял шапку по нескольку раз, за каждой отдельной шапкой никто не следил, и очень быстро она превращалась в лохмотья, так что даже и на голове не держалась. Тогда носили её в кармане, до полного изничтожения. Иногда на шапки прикрепляли большие красные звёзды, их разрешалось снимать с головного убора во время обмена, поэтому они довольно долго были в моде. Матерчатые звёзды также нашивались на валенки и тулупы. На шее носили цепи с увесистыми амбарными замками, которые, в случае необходимости или просто так ради потехи, использовали в драке. Драки случались регулярно, и в кабаках под вечер всё время стоял хруст ломающихся зубов и носов. Но это было само сабой, когда же конфликт возникал между отдельными кварталами, или начинались клановые распри, мужики выходили стенка на стенку, и в ход шли топоры и вилы. До раскулачивания у некоторых были даже бензопилы, которые тоже охотно пускали в бой, причём, как рассказывали старожилы, скорее не из-за боевой мощщи пилы, а вследствие извращенной склонности кулаков к зверским способам убийства, будто бы даже после драки кулаки слизывали со своих бензопил кровь и наматывали кишки поверженных односельчан на ворота, а головы засушивали и вешали на плетень. В принципе, в это не сложно поверить, если учесть, что сейчас нравы крестьян стали гораздо более мягкими, и даже такой стойкий обычай как кровная месть постепенно уходит в прошлое.

Одевались крестьяне вообще неряшливо, и не только шапки были в таком ужасном состоянии, но и вся остальная одежда. Например, они никогда не стирали свои вещи, и сами мылись редко из-за нехватки воды. И зимой и летом крестьяне носили валенки, телогрейку либо бушлат и ватные штаны. Впрочем, женщины были одеты немного опрятнее, ходили в сарафанах и укрывались длинными, до пола, черными или белыми (незамужние - белыми) платками, стелившимися шлейфом по земле. Пиком деревенской моды были дреды, которые девушки не расчёсывали и не мыли годами, и даже обваливали их в муке, чтобы они выглядели как можно грязнее. Модники носили ирокез крашенный кровью гусака. Называли их франтами и частенько били всей деревней, потому что девушки любили их, и практически каждый франт имел почти мистическую власть над слабым полом. Рассказывали, что по ночам франты захаживали в девичьи и портили девок, а бывало, что в избу забирутся и пользуют жену пока мужик храпит на печи крепким сном, устав после рабочего дня. Почуствовав ненависть, с которой крестьяне рассказывали про етих так называемых франтов, я уже не удивлялся, почему за мной гонялись толпы разъяренных мужиков с дубинами в первые дни моего пребывания в деревне, и почему староста посоветовал мне обрить голову.

Долго я пытался дознаться, существуют ли в деревне какие-нибудь культурные развлечения, не могут же люди с утра до ночи работать, без выходных и праздников. Опять же мне пришлось обратиться, в конце концов, к старожилам, которые рассказывали о киноклубах, появившихся в первые годы после гражданской войны, где показывали каждый месяц одни и те же фильмы. Скоро они всем надоели, и крестьяне, чтобы разнообразить просмотр, после каждого сеанса стали разбивать телевизор кувалдой. Наконец, когда телевизоры в деревне закончились, киноклубы закрылись и их в конце концов растащили на стройматериалы. Были также избы-читальни, но в голодные годы практически все книги были съедены, и сейчас в деревне царила повальная безграмотность. В общем, развлечений не было никаких, кроме праздника, отмечавшегося раз в год - этим праздником был первомай, дата которого медленно надвигалась. Скушно и однообразно тянулись дни в деревне, от нечего делать я даже начал пить и скоро пристрастился к самогону и водке. Со старостой мы иногда также пили абсент, и, опьянев, пели дурными голосами и ходили бить соседей. С утра страшно болела голова и брала тоска по родному бару с синтетическими коктейлями и бензином. Так я решил, что сразу после первомая поеду в город, правда, не решил на чём.

В то время, как праздник приближался, я старался узнать о нём побольше. Было заметно всё нарастающее возбуждение среди крестьян, связанное с праздником. Они стали меньше пить, были более приветливыми на улицах и немного менее агрессивными, по крайней мере, по статистике, которую вёл староста, смертность в квартале уменьшилась в полтора раза. Отыскав самых старых стариков, дряхлых и полурассыпавшихся, я выведал у них историю праздника. По легенде, в незапамятные времена, что-то там около ста тыщ лет назад, мифический герой Ленин воевал с силами зла. И, когда силы были уже на исходе, и зло вот-вот должно было победить, инженеры принесли Ленину план супер-мега-танка. Ленин оценил план и собрал мужиков, чтобы построить супер-мега-танк. Они работали и день и ночь целый год, но никак не могли построить его. Наконец, им это надоело и они напились до безобразия, послав Ленина куда подальше. Кто всё же победил - зло или ленин, легенда умалчивает, но традиция не работать в определённый день сохранилась. Вот такая красивая легенда. Вообще праздник справляет вся деревня, во время праздника в деревне наступает полнейшее беззаконие, и франты прячутся в джунгли, ведь убийство никем не будет наказано: сельсовет временно прекращает свою работу по поддержанию порядка, и опускается под землю, иначе его разнесли бы жители деревни, ненавидящие закон и власть советов в частности. Чиновников крестьяне называют исключительно жидами и все как один неистово ненавидят.

3. Первомай

Наконец наступила ночь, и я заснул со сладким предвкушением того, как завтра я покину опостылевшую деревню и уеду назад в город. Только бы пережить первомай.. Утро наступило внезапно, разбудив меня ревом голосов за окнами. Привстав на печи, я выглянул в окно. За окном плотными колоннами шли крестьяне, разговаривая и смеясь. Все были трезвые, но каждый нёс с собой пластиковую бутылку, наполненную мутной жидкостью, плещущейся внутри. Двое крестьян катили по земле 100-литровую бочку, придавливая иногда пятки идущих впереди, отчего и те, и другие начинали страшно материться и, выхватывая из-за поясов топоры, лезть в драку, но их сразу же разнимали идущие рядом. Никогда я не видел крестьян такими мирными. Все были одеты в праздничную одежду красного цвета и курили праздничные папиросы, выдыхая красный дым. Тут же неподалёку я заметил и старосту: он открыл ворота склада и организовал конвейер из людей - крестьяне передавали по рукам какие-то свертки, обернутые черной бумагой. Толпа крестьян шла и шла, не прекращаясь. Все жители деревни должны были собраться где-то в её центре.

Я зарядил фотопарат, кинув отснятую пленку в ведро, заменявшее мне теперь чемодан, и зарядил новую. Сползая с печи, я одновременно надевал штаны, и, когда до пола оставалось где-то полметра, спрыгнул вниз, и ловко, как ковбой, попал ногами в валенки. Ботинки мои давно пришли в негодность и теперь я был одет по деревенской моде. Застегнув ширинку, я поднял голову и увидел перед собой застенчиво улыбающуюся Груню. Как я понял из её лепета, внучка старосты приглашала меня на первомай. Что ж, я согласился пойти с ней, но удивился, какая бурная радость её при этом охватила. Выйдя на дорогу и присоединившись к толпе, мы направились, как я понял, на главную деревенскую площадь. После того как очень долго и неинтересно шли, мы наконец пришли.

Площадь была величиной в несколько гектар и представляла из себя бывшее колхозное поле, покрытое асфальтом, который во многих местах потрескался. Поверх асфальта волнами лежал песок, который вероятно остался здесь после зимних гололёдов. Над горизонтом поднималось огненное солнце, заставлявшее потеть меня всего с ног до головы, я весь взмок. Удушливый горячий воздух дрожал, и раскалённый ветер, дувший с полей, не приносил облегчения. Когда мы пришли, половина площади уже была заполнена, и мы остановились как раз где-то в её центре. Там, накрытые брезентовыми чехлами, высились неведомые конструкции. Народ всё прибывал и прибывал, шум голосов и смеха постепенно нарастал, но вдруг резко оборвался. Над площадью раздался глубокий низкий звук, как будто играла гигантская труба. Потом к нему присоединился ещё один, повыше, и скоро воздух наполнился многоголосным трубным пением. Груня прокричала мне в ухо, что это играет орган, и показала пальцем на уродливую металлоконструкцию, высившуюся метров за 50 от нас. Это был железный ветряк, качавший насосы, воздух из которых поступал в начищенные до блеска трубы, торчавшие вверх и лениво раскачивающиеся на ветру. На помосте рядом с ветряком, за пультом расположился человек, управляющий музыкой. В паузах, когда девочка, стоявшая рядом с пультом, переворачивала музыканту ноты, был слышен пронзительный скрип лопастей ветряка. Поиграв минут пять, музыка стихла, и на помост взобрался старец с длинной седой бородой в красной мантии. Мне пояснили, что это так называемый король деревни, выполняющий чисто ритуальные функции. Подойдя к большому стационарному рупору, он сиплым пропитым голосом зачитал полуминутную речь о возрождении деревни и объявил праздник открытым, вяло хлопнув в ладоши. Над площадью раскатился звон сталкиваемых бутылок - крестьяне откупоривали свою тару, чёкались с соседями и, запрокидывая головы назад, большими глотками хлебали алкоголь. Со всех сторон загремела музыка, пошли хороводы. Кое-где вспыхивали локальные побоища. Тем временем солнце достигло зенита и жара стала нестерпимой. Над площадью образовался купол смрада разгоряченных вспотевших тел и испражнений. Насколько хватало глаз, вокруг бесновалась толпа, зрелище напоминало собой ад с пляшущими чертями. Собравшись в кружки, мужики и бабы плясали верхний и нижний брейк, те, кто уже успел спьяниться и утратил нужную координацию движений, отплясывали камаринского. Мы с груней отправились к железобетонной сцене, где выступала местная группа. Бас-линию вели тромбон и контрабас, соло и спецэффекты - электроаккордеон, мощный драйв создавала электрогитара изготовленная из корыта. Вокалист раскатистым басом ревел что-то в рупор, периодически припадая к бочонку со спиртом. Возле сцены с неимоверной скоростью вертелись брейкеры, а в небольшом отдалении от них бесновалась вошедшая в транс толпа. Драйв нарастал, и вот наступил апофеоз - гитарист разбежался по сцене, подпрыгнул в высоту, на лету ногами сделав изящное па, и с грохотом разбил гитару об голову несчастного подвернувшегося танцора, воздух наполнился идущим из колонок пронзительным фоном. Тут же завязалась потасовка, из которой мы с Груней чудом выбрались живыми.

Между тем народ становился всё более и более пьяным, один за другим открывались новые атракционы, и к ним устремлялись толпы, жаждущие развлечений. Мы ходили от одного аттракциона к другому, я всё тщательно запоминал и записывал, хотя и был уже пьян, правда, намного менее других. Груня уже успела наклюкаться и я потерял её в пляшущей массе людей. На площаде находилось несколько батутов, на которых крестьяне резвились точно дети и прыгали, кувыркаясь и блюя в воздухе. В маленьких палаточках продавали сахарную свеклу и подгнившие фрукты, которые, однако же, пользовались спросом и использовались в качестве закуски. Там и сям высились железобетонные столбы, на верхушках которых были прикреплены всякие призы - новые валенки, топоры и прочие нужные в хозяйстве вещи. Мужики, пробовавшие взобраться на них, срывались и с треском расшибались об асфальт, как переспелые яблоки. На один из столбов залезли мальчишки, и дразнили выпивших мужиков, мочась на них сверху. Разъяренные крестьяне никак не могли их достать, и мат стоял страшный. Позднее мне рассказывали, что им удалось каким-то образом свалить этот столб, при этом народу полегло конечно немало. Позабавил меня атракцион "из пушки на луну" - мужики выстреливались из большой трубы, и, пролетая по пологой траектории, падали в стог сена. Остановившись возле пушки, я уж было и сам захотел попробовать, но меня напугал разговор двух мужиков о том, что пушка уже старая, и иногда ломается толкающий поршень - в этом случае из жерла вместо человека вылетает месево из мяса и кишок, и удивленных зрителей широким веером накрывают кровавые брызги.

Поспешив прочь от пушки, чтобы, не дай бог, не оказаться обрызганным, я осмотрел большинство аттракционов и уже собирался вернуться в деревню, как вдруг снова заиграл орган и площадь смолкла. Раздалась зловещая музыка, и народ, услышав первые ноты, взревел, предвкушая что-то особенное. Все повернулись в одну сторону и толпа тронулась, медленно собираясь у центра площади. Я заметил клубы дыма, и, приподнявшись на ципочках и, заглянув поверх голов, увидел медленно тащащуюся паровую машину, везущую за собой большую телегу, с горкой наполненную чем-то и накрытую черным целофаном. Целофан скрывал то, что было в ней, и я вздрогнул, когда это что-то шевельнулось. Народ ахнул и попятился от паровоза. Паровоз между тем подъехал к бетонной сцене и остановился возле неё. Мужики быстро возвели трап и откинули один борт телеги. Завернутая в целофан гора, возвышающаяся на ней, двинулась по трапу и, шурша длинным шлейфом, заползла на сцену, где неподвижно остановилась. Народ, обступив сцену, чего-то ждал. Молчание нарушил заигравший вдруг орган, и крестьяне, сначало тихо, потом всё громче и громче начали скандировать "слона! слона!" Существо в пакете принялось раскачиваться из стороны в сторону в такт музыке, пританцовывая. Рев толпы стал оглушающим, раздалась гулкая барабанная дробь, ударили литавры.. и.. существо сбросило покрывавший его пакет. Это была здоровенная туша, с торчащими на два метра клыками и складками жира, свисавшими с живота и боков почти до пола. Маленькие красные глаза яростно зыркали по сторонам. Разинув чудовищную пасть, зверь жутко заревел, отчего народ отпрянул от сцены и меня сдавили со всех сторон так, что я не мог достать фотопарат. Из рупора на помосте раздался громкий голос, спрашивающий у народа, кто хочет сразиться со слоном? Мне эта идея показалась безумной, но желающих было больше чем достаточно - и мужики, и бабы бежали к сцене, размахивая топорами и вилами, неуклюже залезали на сцену и кидались на зверя, который с лёгкостью расправлялся с ними, всё так же непринуждённо пританцовывая в такт музыке. По шрамам на его громадных ногах и изорванным ушам, свисающим вдоль безобразной морды, я понял, что животное уже не один год выступает на празднике, и побеждено пока не было. Оно с точностью заводского станка выполняло однообразную работу, давя людей мощными ногами-колоннами, страшными пинками ломая кости и подбрасывая крестьян вверх, ловя на острые, заточенные клыки или выбрасывая далеко в ревущую от возбуждения толпу. Со сцены струилась кровь, вокруг всё было усеяно обезображенными телами, и расползающаяся кровавая лужа уже достигла моих ног, когда опять раздался барабанный бой и на сцену, из-за кулис вышли, играя мускулами, внушительного вида мужчины и женщины в стилизованных под былинных богатырей костюмах, в их руках сверкнули безопилы, и толпа взревела с новой силой. Как по команде кинулись они на слона, занеся своё оружие. Многие тот час погибали, но всё же некоторым удавалось ранить слона, они врезались пилами в его плоть, обливаясь кровью животного, и оно вопило так страшно и громко, что кровь холодела в жилах. От вида побоища и стоявшей вокруг нестерпимой жары и давки меня замутило, я упал на колени и меня вырвало. Затем я, кажется, упал в обморок и очнулся только на следущее утро, с отвращением осознав что лежу в остывшей за ночь лужи из перемешанной крови, блевотины и мочи.

4. Возвращение

Я проснулся часов в пять, когда начало светать. Перед глазами всё было как в тумане, болела голова, но опьянения я не ощущал - только сковывающий холод и омерзение от прилипшей к телу влажной одежды, пропитанной всем тем, в луже чего я заснул. Поднявшись, я понял, что дело не во мне и нихрена не вижу я потому, что меня окружала воздушная завеса из росы и паров бензина, радиус видимости ограничивался тремя метрами и я, стоящий посреди поля, совершенно не представлял в какой стороне находится деревня и что же мне теперь делать. Для начала я решил немного осмотреться и прийти в себя. Я закурил, вынув папиросу из кармана лежавшей без чувств у моих ног бабищи. Жива она была или нет - не имело в данном случае никакого значения. Наутро площадь напоминала поле боя, вокруг были разбросаны пьяные, живые, мертвые, храпящие, матерящиеся и блюющие бесформенные тела в грязной рваной одежде. Некоторые из тех, кто уже проснулся, пытались встать. В тумане я видел одинокие фигуры, бредущие в различных направлениях. Я также брёл по площади, слегка тыкая подобранными вилами в людей, и, находя мертвых, осматривал их одежду. Так я нашел довольно сносную одёжу, хоть и сырую от выпавшей росы, но всё же гораздо более лучшую той которая была на мне до этого. Народ постепенно поднимался и расползался в стороны, тяжко передвигая конечности. Я заметил, что они торопились, как будто боялись опоздать куда-то, и даже самые пьяные, не держащиеся на ногах, вставали на четвереньки и ползли, стремясь покинуть площадь. Я нашёл довольно трезвого мужичка, чтобы расспросить его. Мужичок приложил ладонь к уху, посоветовав и мне прислушаться. Напрягая слух, я мог услышать чуть слышное стрекотание моторов. Звук приближался. Я спросил у крестьянина, что это. Он ответил, что, мол, сам увидишь, и поспешил в направлении обратном тому с которого доносился звук. Я терпеливо ждал, хотя на душе было жутковато и хотелось идти прочь, не оглядываясь. Но я ждал. Когда моторы приблизились, впереди показались большие темные силуэты, и ещё через некоторое время из тумана вышли комбайны. Они сплошной линией шли по площади, перемалывая мертвых и мертвецки пьяных. Фарш из рубленого мяса вперемежку с разорванной одеждой и валенками потоком лился в автоцистерны, следующие рядом с комбайнами. Разбуженные крестьяне с ужасом оглядывались на машины, и, не имея никакой надежды на спасение, всё же пытались уползти. Меня поразила воля к жизни - пьяные в умат мужики по-пластунски ползли по площади, раздирая в кровь локти и блюя, перелезая через наваленные тела, пытаясь спастись от комбайнов. Но всё же комбайны двигались чуть быстрее. Я никогда не забуду выражение их затуманенных алкоголем газ. В них не было ничего, кроме тупой настойчивости. Инстинкт самосохранения гнал мужиков вперед.

Тяготясь увиденным, я пошёл прочь с площади, и не помню, как попал в избу к старосте. Наверное, меня встретил кто-то и привёл домой, я же в это время пребывал в состоянии глубокого эмоционального шока. Всё происходящее доходило до меня как через плотный слой тумана. В избе меня ждал накрытый стол - я подумал, что это пир по случаю первого мая. Зачем-то меня усадили в хозяйское кресло, самое лучшее в доме, но всё же колющее задницу вылезшими пружинами неимоверно. Мне налили чего-то в бокал, и я, опрокинув его содержимое в рот, почуствовал, как стремительно пьянею. На столе высились угощения, дымились в кастрюльке обезьяньи мозги и солёные огурцы сверкали на тарелке. Меня окружали расплывающиеся рожи, всё вокруг плавало и голоса обступили со всех сторон. Кто-то закричал "горько!" И все дружно подхватили "горько! горько!" Мне влили в рот ещё несколько бокалов и чьи-то руки обхватили моё лицо. Я обернулся и увидел знакомую физиономию. Груня? Лицо приблизилось, и я почуствовал её дыхание, потом её губы.. я, не понимая что со мной делают все эти люди и что делаю я сам, вцепился зубами в губы девушки, почуствовав вкус крови. Послышался пронзительный визг, затем - удар по голове. В глазах потемнело и я упал под стол.

Оказывается, меня, больного и пьяного, притащили на свадьбу и хотели женить на груне. По деревенскому обычаю девушки сами выбирают себе мужей, и все свадьбы справляют второго мая. Так что, согласившись пойти с груней на праздник первого мая, я тем самым обрек себя на женитьбу и страшную жизнь в деревне до самой смерти. Очнулся я уже ночью, в новой избе, видно, построенной специально для молодожёнов. Я лежал на тахте, и груня била меня мокрой тряпкой по щекам, чтобы я проснулся. Я вскочил на месте, и девушка, видя, что я вроде как способен к совокуплению и почти даже не пьян, скинула с себя сарафан и кинулась на меня. На её щеке красовался свежий шрам, полученный, вероятно, на площади, первого мая.

Во время спаривания и всю ночь после этого я обдумывал план побега. Ночью, перед рассветом, я тихонько встал с тахты, чтобы не разбудить храпящую груню, оделся и направился к двери. Но предательская дверь спалила меня, громко скрипнув на проржавевших насквозь петлях. У меня замерло сердце и я с ужасом обернулся.. Груня, с просонья ничего не понимая, взглянула на меня и перевернулась на другой бок, а я выскользнул из избы. Проходя по двору, я бесшумно ступал по серой запыленной траве, обходя стол, вынесенный на улицу, на котором ничком лежали гости. Выйдя за калитку, я отправился к причалу. Украсть лодку не составляло никакого труда - причал охранял старый дед, который в предрассветный час спал в своей каморке. Уже отвязываю лодку, я услышал звуки погони - груня поняла, что к чему, и семейство старосты теперь преследовало беглого мужа. Как только я представил, что меня вот-вот схватят и вернут назад в деревню, меня охватила паника, пальцы перестали слушаться. Узел никак не распутывался. Оглянувшись, я увидел, что из-за околицы выскочили и приближаются к пристани три всадника. Староста, его жена и груня скакали во весь опор, крича что-то невнятное, но очень злобное. Надо было что-то делать. Вдруг я вспомнил, что прихватил с собой из избы бутылку текилы, чтобы показать потом в городе трофей из деревни. Недолго думая, я разбил её об причал, и розочкой торопливо стал резать веревку. При виде того, как расползаются и рвутся прогнившие волокна, на мои глаза навернулись счастливые слёзы. Веревка была разорвана, и, обернувшись ещё раз, я в последний момент вскочил в лодку, налегая изо всех сил на вёсла, вышел на середину реки и продолжал грести по течению. Всадники с разгону въехали в воду, и староста, потянувшись рукой за лодкой, чуть-чуть не достал до кормы, свалившись вместо этого в реку. Я плыл по течению, а груня со своей бабкой скакали по берегу, не в силах ничего сделать. Я смеялся громким истерическим смехом и показывал неприличные жесты, пока берег не стал круче и преследователи отстали. Подняв вёсла, я расположился поудобнее, достал праздничные, с красным дымом, папиросы и закурил. Это был один из самых счастливых моментов в моей жизни, хотя мне предстоял ещё долгий путь в родной город.

Вспоминая мои попойки и кутежи, устраиваемые с друзьями в нашем общем бараке, и сравнивая их с увиденным на площади в деревне, я понимал теперь, как скушно жил на этой земле и как не хочется мне больше испытать подобных увеселений. И, как бы ни ругали жизнь в городе, она хотя бы похожа на жизнь в отличие от того жалкого существования, которое влачили крестьяне в деревне.

КОНЕТС

04.05.2003г.