МУБЫШЪ-ЖЫХЫШЪ : Бисер и Свиньи

БИСЕР И СВИНЬИ

Рассеянный – иногда пробивающийся сквозь облака – солнечный свет косо падал на покрывавший мягкую лесную землю ковер из прошлогодних сосновых игл. Сами невысокие и искривленные сосны, редкие дубы и вездесущий орешник, царапая запыленную ткань на плечах куртки, ритмично подпрыгивали с равномерной амплитудой – в такт каждому движению ноги – и уносились прочь, чтобы снова встретиться на пути все тем же однообразным пейзажем. Впадины и возвышения чередовались очень быстро, но они уже давно игнорировались бежавшим как основное препятствие к скорости – как и готовое выскочить сердце, острое шило боли в печени и захлебывающееся беспорядочное дыхание. Перестала даже ощущаться боль в паховой области, о которую с упорством долбящего дерево дятла продолжал колотиться штык-нож, но его – как и, естественно, автомат – он упорно не хотел выбрасывать, потому что с одним только автоматом очень рискованно противоборствовать на ближней дистанции с внезапно выскочившей из-за куста холеной и сильной, великолепно вышколенной овчаркой.

Лай уже слышался с трех сторон, и Олег понял, что его хотят зажать в кольцо. Теперь бежать уже не было смысла – он не знал, сколько еще будет продолжаться этот бесконечный лес, по которому он с короткими перерывами скакал часа два, постепенно, одну вещь за одной, бросая вещмешок, подсумок и содержимое карманов. Теперь оставался только один – на треть пустой – магазин, тот, что был в старом и плохо пристрелянном автомате, и его пули, калибр которых на два с лишним миллиметра превышал пули преследователей, давали ему небольшое преимущество в силе поражения, предположительно с одного выстрела – существенно уступая им в меткости.

Когда лай стал раздаваться уже где-то справа и впереди, он внезапно остановился и, в течение нескольких секунд с громким хрипом переведя дыхание, обвел глазами местность и, сделав последнее усилие, взобрался на небольшой холм, который как раз подвергнулся на глаза в конце небольшой – метров сто диаметром – продолговатой полянке – просеке с пеньками - за которой сразу же опять продолжался лес. Он нашел там удобную ложбинку, в которую тут же повалился. Надо было действовать, пока не подлетела наверняка вызванная специальная группа – с десяток безликих немногословных людей- роботов в масках – операция которых, после того как они стремительно спустятся с вертолета по фалам, займет не более полминуты – в отличии от рассыпавшегося сейчас вместе с собаками простого взвода охраны.

Как он и предполагал, первая – самая быстрая и, видимо, минуту назад отпущенная овчарка словно привидение возникла из кустов, однако он заранее приготовил штык-нож, который лежал теперь на земле и, резко вскочив и подставив собаке рукав и стерпев боль укуса, одним движением - в горло - смешал ее кровь со своей. Собака захрипела, и ее движения стали вялыми. Потом она задергалась и затихла. Олег перетянул руку обрывком штанины, остановив обильные и веселые красные ручейки из-за рукава, отправил предохранитель АКМ вниз до упора, передернул затвор, поймав на лету выскочивший патрон и, отщелкнув магазин, затолкал его туда.

Из автомата не стреляли довольно давно – перед тем, как его пули буквально часов восемь назад не снесли полчерепа начальнику караула мордовороту сержанту Ветлицкому, проделали цепочки рваных дырок в деревянных стенах затерявшейся в дремучих зарослях среди замаскированной колючки караулки, живописно расписали комнату отдыха ошметками яса, сгустками крови и обрывками формы, сильно и со вкусом выброшенными из больших – величиной с кулак – выходных отверстий отдыхающей смены.
Чувство, посетившее его при этом спонтанном возмездии, по своей внутренней силе очень напоминало оргазм – Олег даже не подозревал, насколько можно действительно почти физически возбудиться при виде крови и практически мгновенно угасающей жизни – судорог и сразу становившихся какими-то чужими тел тех, с кем ты буквально минут пятнадцать назад разговаривал. Чьи заботы и дела чувствовал так явно, как будто и тебя тоже не дождалась девчонка, как будто и у тебя тяжело заболел отец, смертельно натерлась пятка в тяжелом кирзовом сапоге, а потраченное на две-три бутылки водки скудное денежное довольствие приводит к тому, что живот бурлит от плохо переваренной перловки.

И чье умышленное бездействие оставляло тебя на промозглом ветру никому ненужного поста у гнилого склада ГСМ на пару лишних и казавшихся вечностью часов, обрекало на вечное недосыпание и нудные и унизительные и никому ненужные заботы. Чья беспечная физическая бравада через твои отбитые почки и красную мочу в конце концов привела к закономерному финалу. Возбуждающим и изумительным по своей красоте и догоняющим свинцовые жала бьющимся об деревянные стены кусочкам ткани и пропитанные красной человеческой краской грубые синие одеяла с серыми полосками – зачарованный взгляд, в силу полного сходства с любым фильмом, кроме одного. Слегка удушливого в тесном помещении, но не менее восхитительного и полюбившегося еще в детстве запаха пороха, распространяемого синими клубами прозрачного дыма.
Противоречие того, что в тире этот запах ассоциируется с силой – и только силой – символом любого вырастающего в зрелого мужа мальчика, а теперь - уже навсегда, на теперь короткое всегда – привязанный к чувству устранения опасности. К чувству победы – через смерть врага.

Лай так и оставался вдали, не приближаясь – видимо все-таки сообразили, что бесполезно сейчас жертвовать животными, которые и так прекрасно сделали свое дело. Пока никого не было видно, но осмотреться стоило.

Мушка совместилась с прицельной планкой, успокоившееся дыхание привычно замерло, а руки и плечи превратились в единое целое – жесткую, но подвижную систему, свободной в которой оставался указательный палец правой руки. Ближайшие заросли и деревья находились метрах в семидесяти – точный глазомер стрелка не подводил его с детства, и привычно рассчитав возможную поправку для старого и подлежащего списанию ствола, он направил его туда, где кусты почти незаметно шевельнулись.

Кусты шевельнулись еще раз, и Олег понял, что не ошибся – это не мог быть просто ветер уже только потому, что среди веток промелькнула защитного цвета форменная кепка.
Мушка медленно легла на место немного левее и ниже воображаемой точки макушки, и Олег начал очень плавно и медленно тянуть на себя спусковой крючок. Выстрел грянул неожиданно громко и звонко – с эхом - в отличии от обычно слово через пластиковую бутылку стреляющих, особенно где-нибудь в поле, «пукалок» АК, и кепки мгновенно не стало – она исчезла, отлетев назад. Разумеется, вместе с макушкой.
Автомат солдата неловко подпрыгнул вместе в руками и вывалился из кустов, и было чуть слышно, как затрещали ветки от тяжело навалившегося на них тела.

Тут же из нескольких – пяти или шести мест слабо захлопали удаленные выстрелы – беспорядочные короткие очереди слились в один непрерывный треск; стрелявшие явно палили наугад, да и меткость их намного уступала его собственной, что подкреплялось еще и абсолютной бессмысленностью стрельбы очередями, но вместе с этим и мгновенно засосало под ложечкой, и по спине прополз широкий поток предательского и всепоглощающего ужаса, который заставил его замереть – от первого и неотступного осознания чудовищной непоправимости всего случившегося.

Сразу же был забыт и автомат, и все сильнее болевшая искусанная рука, и близкий и громкий свист над головой – словно в детстве кто-то пару раз лихо резанул лопухи гибким ивовым прутиком – окончательно придавил его в ненадежном укрытии, заставил что есть силы сжаться в землю, слиться в ней, втиснуться лицом как можно глубже в рыжие хвойные иглы, и лежать, лежать, ничего не делая. Хотелось самому превратиться в землю, в насекомое, прорыть ход и уползти – отгородившись толстой и добротной стеной почвы от всего – от возможности самому, как только что сделал один из них, расплескать свои содержимое своей головы, или кишок, или взрыхлить позвоночник и стать на всю жизнь прикованным к креслу на колесиках, что, впрочем, было намного хуже первых вариантов.

Состояние полного отсутствия продолжалось долго – день или вечность – и за это время была прожита и осознана вся жизнь, весь недолгий отпуск – или просто срок, отпущенный любому для неведомых целей, однако, как ни странно, как ни притупило ожидание неминуемого все чувства, оставив только самый могучий из всех инстинктов, мысли стали понемногу возвращаться, а положение – проясняться. Появилась странная легкость – тело вдруг стало упругим и послушным, мозг заработал как никогда четко и слаженно, а чувства утроено обострились. Смутно затеплилась надежда.

Он еще не успел ни встать, ни повернуться, и поэтому не увидел, как метрах в тридцати сзади и немного сбоку от него из-за дерева маленькой искоркой блеснул солнечный лучик - осторожно высунулось маленькое зеркальце. Оно продержалось совсем ничего – секунды две-три, а потом спряталось. Теперь было определено верное направление, и спустя еще немного рука с засученным рукавом с силой выбросила продолговатый тяжелый предмет, который мягко ударился об землю и под небольшим уклоном, под горку, подкатился ему прямо под левый бок. Не достигнув цели метра три, он споткнулся об кочку и остановился.

От гулкого и закладывающего уши взрыва зашатались сосны, роняя срезанные осколками сухие и живые ветки. Эхо еще некоторое время погуляло по поляне и просекам и ушло в небо. Подождав минут пять, взвод, осторожно передвигаясь перебежками и не отводя прицела, приблизился и обступил откинутое в сторону и перевернутое на спину неподвижное тело. Большая часть его спины была вырвана или покорежена осколками, а глаза – закрыты. Прапорщик закурил, присел под деревом и отвернулся, посмотрев на облака. Ошеломленные солдаты первого года службы долго молчали, оставаясь неподвижными и пытаясь как-то осмыслить произошедшее. Они первый раз увидели смерть.

Новые, только сегодня купленные с круглым сечением резинки растягивались туго и широко – от кисти левой руки до самого плеча правой – даже больше. Крупные стальные шарики, выковырянные из найденных на свалке подшипников, с легким и жизнерадостным шипением уходили ввысь – как раз под таким углом, чтобы достигнув окон третьего этажа с легким звоном – дзинь! – как будто строгий председатель собрания стучит чайной ложечкой об стакан, чтобы успокоить расшумевшуюся публику – пробить стекло и, ударившись о противоположную стену, упасть на парты или пол классной комнаты.
Умело выструганные рогатки грязных злоумышленников делали свое черное дело – и через какие-нибудь несколько минут даже в темноте было видно, что все три окна представляют собой сплошное решето – и даже каким-то чудом полностью не разбиваются.

Ванька, стоящий на стреме, постоянно нервно оглядывался – ему было жутко обидно, что он вытянул самую короткую веточку, обреченный таким образом жребием на довольно постыдную должность. Он обиделся еще больше, когда понял, что Колька и Сашка оставили его совсем без работы.

- Аааа, - протянул он, подходя к ним, - обещали ведь что мне тоже дадите!!!
- Не боись, - успокоил его Сашка, - через пару недель Валентине будем бить, - тогда уж так и быть – я постою. Тогда повеселишься сколько хочешь.

Ванька обиженно промолчал и сделал пару шагов обратно, выглянул за угол. Тусклый фонарь бросал неверный свет на улицу. На ней не было ни души. Он посмотрел на часы – был первый час ночи. Улица пахла серединой весны.

- Смотри какая красота, Колян!!! – неожиданно громко произнес Сашка, - загляденье, да и только!

Таившаяся за темными, уже с многочисленными дырками, окнами комната, казалось, еще только начинала просыпаться и со смутным беспокойствам понимать, что, собственно произошло.
Колька и Сашка радостно улыбались, и Сашке представились искаженные лица Толстого и Горького над доской, возмущенных таким небывалым кощунством. Наверно здорово хмурится из-за очков Чернышевский, а бодрый крепыш Ульянов, картавя, уже загибает им какую-нибудь свою бойкую успокоительную фразу. Ведь он как никто другой любил такую боевую молодежь. Вообще – при возможности – Сашка, ни на минуту не задумываясь и не сомневаясь, ворвался бы в пресловутую двадцать шестую комнату с ломом, топором – любым тяжелым предметом, чтобы сокрушить и передавить не только их аккуратны, за стеклом, портреты, но и мебель – столы, доску, а также многочисленные учебники и пособия – чтобы развеять даже саму память о тех, кто породил и сгенерировал саму необходимость писать длинные и никак не хотевшие писаться сочинения, изложения и всякую другую муть.

Диктанты, журналы и дневники, вдоль и поперек исписанные красным размашистым почерком зловонной (казалось, что она источала именно зловоние, хотя конечно издалека ничем не пахла) мегеры, будили в душе невыразимейшую ненависть (невыразимейшую? – да – такую же точно, каким и было это слово из цитаты Владимира Ильича о слюнявых шашнях всяких там служителей с неким Боженькой, написанной под одним из портретов – один уменьшительный суффикс – или суффИкс Боженьки, как выражался Сашка, придает елейное звучание), и заставляли минимум раз в месяц сжиматься измазанные алебастром (от кидания его из окна в прохожих) кулаки на красивом и до мельчайших подробностей изученном ковре в кабинете директора – в присутствии смущенно и воспитанно поддакивающей и бросающей на него ничего хорошего не предвещавшие взгляды матери и тоже смотрящего себе под ноги и все мнущего и мнущего шапку отца.

Докладные на имя директрисы следовали за докладными, высокопарный не подлежащий возражению слог монотонно бубнил о необходимости должным образом строить коммунизм и придерживаться его морального кодекса, классный руководитель сулила судьбу отброса общества (впрочем как и всем мальчикам из класса), а ненависть и ярость тушилась шмяканьем натруженного от тренировки тела об татами, да прицельным огнем слюнявых бумажных шариков из трубочки прямо в затылок отвернувшегося к доске корявого и приплющенного на всю голову «немца» Геббельса, который все также упорно писал мелом правой рукой, а левую заводил за спину полусогнутой ладошкой кверху – словно так странно прося милостыню. Ему, конечно, подавали – смельчаки вроде Сашки, тихонько подкрадываясь, обычно клали туда огрызки от яблока, однако Геббельс все также упорно продолжал отворачиваться к доске и писать правой рукой, выставляя левую. К его чести, он никогда ни на кого не стучал, и за это, а также за упорство, его своеобразно уважали.

Ненависть светилась изо всех щелей, когда Циля Мордыхаевна, объясняя хитроумные формулы и действия математического анализа и тихо и загадочно улыбаясь в глаза говорившая «Прекрасно! Замечательно!» и одновременно выводившая в журнале жирные двойки, вдруг в ответ на какой-нибудь острый комментарий ломающимся юношеским баском закатывала глыаза к потолку и пафосно произносила «Боже ж мой же ж – какое-таки убожество!!!» - и начинала быстро, несмотря на свои внушительные габариты, перемещаться вдоль доски от двери к окну и обратно.

Ненависть и ярость проявлялись и в умелом повсеместном мычании всего класса – подходишь к кому-нибудь, а он замолкает – на тех самых уроках, где писались изложения и хмурился в лорнете великий демократ, где спал на гвоздях вечным Просветленным красавец Рахметов, и шатался в белых штанах по полю с вращающимися на земле и не успевшими еще взорваться ядрами, укоризненно качавший головой, Пьер Безухов.

Но особо ярким и вечным пламенем – словно газовой горелкой находившегося рядом со школой Вечного Огня, под неуверенные шажки маршировавших к нему на почетный караул мальчиков и девочек в красных галстуках с автоматами ППШ, времен второй мировой, с просвечивающимися насквозь стволами - она возгоралась уже при самом виде ее – заполнявшей полкласса и давившей на всех всей тяжестью истеричности своего состояния.

Само ее тело, казалось, было готово взорваться на какие-то мягкие, но тяжелые части и осколки, которые, проникая другим далеко в тело и в мозг, начинали вибрировать и могли заставить даже круглую и такую же чистую и тупую отличницу Валю Скопимцеву, просто сиявшую чистотой своей непорочной жизни, вдруг ни с того ни с сего вцепиться ногтями в лицо ничего не подозревающей матери, ударить ногой в пах отца и брата и с нечеловеческой силой поднять и обрушить на них тяжелый и дубовый стол.
Или хиленького и являвшегося вечным объектом насмешек на уроках физкультуры Сережу Соснина – вдруг опуститься на четвереньки, звонко залаять и помчаться на перемене по длинному, кусая с пеной у рта всех встречных и поперечных, а потом забежать в туалет, прополоскать рот водой из толчка и счастливо и громко рассмеяться.

Александра Матвеевна знала, что делает. И особую уверенность ее действиям придавали полупровалившиеся сифилитические носы гоголевских чиновников, светящие тусклым темно-красным светом с затертых страниц глав Мертвых Душ, огромное пузо надзирателя-хамелеона Очумелова, а также огромные целеустремленные члены, подрисованные простой шариковой ручкой к футболистам и знатным дворянам на собранных в конце учебника репродукциях картин.
Поминутно срывавшийся на крик и визг голос усиливал почти счастливое желание выдавить ей глаза или разорвать рот – потому что каждый точно знал, что желание это взаимно.

Однажды, читая в силу своей какой-то только ей понятной прихоти весь урок партийный доклад одного из вождей - с газеты, перевернутая и свисавшая часть которой являла классу этого вождя портрет с выжженными спичкой глазами - она, заметив эти плоды трудов какого-то мудрого шутника, с ясной и чистой улыбкой подняла глаза и медленно сказала:

- Найду того, кто это сделал, и с ним сделаю то же самое.

Все. Эта твердая, как на образцовом диктанте, точка в конце предложения значила, что непременно найдет и сделает – придавит своими оплывшими жиром, но обладавшими нечеловеческой силой руками к столу, к парте, к полу, прижмет необъятным телом, не давая пошевелиться (какое тут татами и выход с удержания!) – и поднесет – не спичку – лупу – к лицу, и поймав из весеннего окна теплый лучик, найдет нужный фокус и будет улыбаться и слушать, как жиденько шипят под подрагивающим белым пятнышком в глазнице белок и зрачок с хрусталиком. Будет слушать с полчаса и вонять своим обильным потом, пока не перейдет ко второму глазу и его не закончит – одновременно наглухо затыкая пахнувшей чесноком ладонью рот, чтобы закрыть от мира правду.

И совсем не нужен ни Освенцим, ни эсэсовская форма, и совсем ничего не стоят терпение и стойкость Лизы Чайкиной или Зои Космодемьянской, также как и всей краснодонской команды малолеток со своим главарем Олегом Кошевым.

Олегом. Только уже совсем не Кошевым, потому что был и другой Олег – тот, которым она гордилась, и чье имя упоминалось ежедневно – тот, чей дух незримо присутствовал и помогал – да – именно помогал всему классу осознать свою сущность в славном деле изучения трудов классиков, то Олег, что почти строевым шагом водил и пацанов и девчонок в свой тир, где он выполнял нормы кандидата, и потом и мастера спорта. Где он стал истинно ворошиловским – по прежним меркам – стрелком, чуть ли не с завязанными глазами выбивая девяносто пять из ста очков с любой дистанции и из любого оружия.
Тот Олег, что ласково (как сам Фюрер!) трепал по щеке весь класс, выражая свое одобрение, и тот, что проникающе вонзал железные натренированные пальцы в чрезвычайно болезненное место – мышцу над ключицей - и держал так минуту или больше, если был чем-то недоволен.

Это был тот самый Олег, что незримо присутствовал и парой лет позже - тогда, когда долгим стоном вибрировали свисавшие с потолка лампы и стекла в шкафах, как и сам ходивший ходуном воздух - от ударов по столу и оглушительных криков, проникавших в сердце, печень и разрывавших сознание:
- Я мать солдата!!! Я!!! Мать!!! !!! !!! Солдатааааааааааааааааа!!! !!! !!! !!! !!! !!!

Надувшийся Ванька снова подошел к ним и посмотрел на плоды творения - и постепенно настроение его начало проясняться. Колька и Сашка все также стояли и улыбались. В воздухе вырисовывалось что-то неуловимо магическое – ночная тишина звенела маленькой победой. Но пора было идти – чтобы всю дорогу пешком домой весело вспоминать и болтать – болтать без умолку, а затем выпить заранее припасенный в теплотрассе пузырь качественной коммунистической пшеничной водки - и говорить снова - уже до утра, предвкушая в очередной раз завтрашние охи и ахи, ее пытливые взгляды и не менее пытливые взгляды завуча по воспитательной работе - полжизни проработавшей в детской колонии – на непременной школьной линейке. И брошенные вскользь взгляды свои – с легким и еле уловимым оттенком посвященных.

Мягкая и на ощупь податливая масса навалилась на Ванькины плечи сзади и совсем неожиданно – без всякого шума и признаков предварительного приближения.
Колька только успел повернуться и хотел спросить что случилось – уже больно неестественно и мгновенно склонилась набок Ванькина голова и блеснули белки глаз – как вдруг резко закашлялся и тоже согнулся пополам – от упругого и теплого фонтана, вмиг залившего ему открытый рот. Прокушенная в шее Ваньки дыра была величиной с кулак, и Колька сразу же поскользнулся в образовавшейся под ногами черной луже. И тут же очевидно почти вдвое больший его вес плашмя рухнул на него и, не давая опомниться, давил и давил, не отпуская; его закашлявшееся дыхание постепенно перешло на хрипы, а затем, спустя минуты – в судороги, которые постепенно прекратились.

Все это время на распухшем теле, оседлав его, сидел Сашка и пытался сначала бесчисленными ударами кулаками, а затем хитрым удушающим приемом заставить его слезть с находящегося внизу, что не привело ни к малейшему результату. Когда Сашка перестал действовать инстинктивно и к нему вернулась способность соображать, а Колька уже перестал булькать, разгоняя и пузыря Ванькину кровь, Сашка вдруг понял, что с такой силы сдавил находившегося под ним, что он в любом случае просто должен быть мертв – по крайней мере без сознания – потому что сам предельно точно знал, что такое удушение, ибо душили его на тренировках бесчисленное множество раз, и рефлекторно был определен момент, когда нужно со всей силы стучать ладонью по противнику, ибо хватка без этого не ослабнет, а сознание уйдет и потухнет – возможно и вместе с жизнью.

Но в этот раз его противник и не думал стучать рукой, он равномерно и медленно шевелился, мягко колышась какой-то вообще полуводянистой субстанцией, единственным дыханием которой были волны запаха, на который вдруг обратил внимание Сашка, напоминавшие что-то знакомое. Мгновенье спустя он понял – так пахла только что вынутая из мокрой, после дождя, земли и переложенная в ведро картошка во время школьных поездок в колхоз.
А картошка так пахла, потому что так пахла свежеразрытая земля.

Как ошпаренный Сашка убрал руки и вскочил, а Олег, медленно и степенно поднявшись и пристально посмотрев на него почти целыми глазницами, вдруг неуловимым движением впился ему в руку и вырвал из нее кусок мяса. И было видно, что приготовился сделать еще один рывок. Непостижимым образом и терпя страшную боль, Сашке удалось отбежать в сторону, и он сильно стукнулся и уперся спиной об деревянный забор стоявшего рядом заброшенного и подготовленного под снос старого деревянного дома. Здоровая рука, готовая оттолкнуть тело, нащупала и ухватила неожиданно легко поддавшийся здоровый деревянный столб, который он, обернувшись, с увеличившейся силой выдернул из рыхлой почвы.
Олег уже был в двух шагах от него, когда Сашка из последних сил, мало на что надеясь, размахнулся и оказавшимся точным движением начисто снес ему почему-то легко отделившуюся голову.

Силы его сразу оставили – на четвереньках он отполз на приличное расстояние вдоль забора и только тут увидел, что он весь в крови. Он снял свитер и туго перевязал раненую руку, и без каких-либо мыслей и чувств просидел около часа, облокотившись о тот же забор в бредовой дремоте.

Очнувшись, он с трудом встал и, стараясь не смотреть туда, где лежали три тела и, неся ставшую тяжелой от пропитавшей свитер крови руку, волоча ноги, обошел школу с торца – туда, где была немногим известная дверь, которой пользовались только рабочие – строители и ремонтники. Напрягая пальцы здоровой руки, он вытащил вместе с гвоздями и отогнул петлю висевшего больше для декорации тяжелого замка и вошел в темный коридор. Идти было недалеко – через пару поворотов подвального помещения он с помощью плоской железки отогнул собачку замка подсобки, где жадный и хитроумный военрук вместе с учителем физкультуры, думая, что об этом никто не знает, хранили с какой-то коммерческой целью железную бочку с бензином для уже давно стоявшей в гараже безнадежно сломанной школьной машины – грузовика ГАЗ 53 еще шестидесятых годов выпуска.

Тут же стояли штабелями и банки с краской, лаками, хранился алебастр, цемент и другие стройматериалы.
Сашка устало улыбнулся и включил свет, подавив стон от резкой боли в случайно задетой руке. Переведя дух и избавившись от радужных кругов перед глазами, он одним движением подковырнул лопатой и открыл бочку с бензином. Затем он прошел к двери и закрыл ее. Пока пары с резким запахом заполняли небольшую коморку, он сидел и все также улыбался.
Минут через пятнадцать-двадцать он достал коробок и привычно его встряхнул.
Коробок послушно отозвался глухим шорохом спичек.

Некто – Ответственный и Дежурный – сидел в отделанном мрамором зале с теряющимися в сумерках очертаниями и спокойно просматривал последнюю сводку. Висящий перед ним в воздухе куб состоял из бесконечного множества линий и черточек, которые переливались и пульсировали разными цветами - струйки двигались по жилкам вверх и вниз, вправо и влево – по всем направлениям, соединяясь в точки-узлы, разбегаясь и вновь соединяясь, мигая и перекликаясь одинаковым цветом и тут же меняя цвета и оттенки – из светло-желтых – в темные и наоборот, из ярко-голубых в синие, а затем резко становясь коричневыми. Из тех струек, что пульсировали и лились вверх, больше всего было грязновато-коричневых, очень мало ярко-голубых, и почти совсем не было светло желтых – даже почти белых.

В глубине куба, при пересечении коричневых линий иногда вспыхивали красные вспышки.
Одна из них загорелась совсем близко - прямо перед Дежурным, и он, потеряв спокойствие, расширил глаза. Это было его первое дежурство, и в душе появилось радостное волнение.

Он встал и с трепещущим от радости сердцем подошел к окну.
Сначала среди огромного числа редких и кое-где сгущающихся в единое целое огоньков нельзя было ничего разобрать. Однако, сфокусировав зрение и увеличив то, что следовало, Дежурный долго разглядывал большой костер, раздуваемый ветром, от которого, тихо потрескивая отлетали во все стороны крупные искры.

Найдя подтверждение и убедившись в правильности сигнала, Дежурный с выражением восторга на лице потер вспотевшие руки и сел писать отчет.