NIN : Капитан

У папы Демида была новенькая «Волга».
Чёрная, как заварка, с плёнкой на сиденьях, которую не снимали. Салон пах клеёнкой и хромом, как в морге. В багажнике — верёвка, топор, трос, лом, две бутылки «Кока-Колы» и свёрнутая газета «Аргументы и факты» за 2003 год.

Папа знал, как к ней прикасаться. Мягко, с уважением. Он говорил с ней, когда заводил.
— Ну давай, милая, не капризничай.
Она шуршала, как чайник, потом ловила пуск — и урчала.

Когда Демид садился на заднее сиденье — плёнка тянулась под ним, как кожа. Он молчал.
Оля смеялась, ей нравилось, что в машине нет музыки. Только двигатель и разговоры папы про «цилиндры» и «карбюратор как печень».

Однажды они уехали на дачу.
Оля села рядом с Демидом, держала в руках банку с чаем и вертела крышку, как будто это была бомба. Папа остался у калитки, в одних трениках, с сигаретой. Волга шипела на солнце. Асфальт был мягкий, как хлеб.

Через три дня собака отравилась.
Джули. Дворняга. Умная. Шерсть тёмная, глаза — серные, будто оттуда давно вылился свет.

Она что-то съела под верандой.
Сначала — задыхалась. Потом — пена. Белая, густая, как монтажная. Потом — только глаза.
Три дня она умирала. Лежала под вишней. Хрипела. Дёргалась, как телефон на вибрации. Демид сидел рядом. Давал воду из блюдца. Руку подсовывал — чтобы не было холодно.

На второй день Оля ушла.
— С Димой погуляю. Мы просто поболтаем. Ты не обижайся.
Она надела кеды, взяла рюкзак, банку шпрот и ушла. Исчезла.

Он остался с Джули.
На третий день она затихла.
Просто перестала.

Он вспомнил:
Весной, когда бабушка умерла, папа сказал:
— Когда кто-то умирает — надо помочь ему уйти. Закрыть глаза. Иначе он всё будет смотреть.
— Чем?
— Пальцем. Просто надави. Смотри.

Он тогда нажимал. Веко не слушалось. Но закрылось.
С Джули — не стал. Хотел, чтобы смотрела. Хотел, чтобы знала.

Он копал ножом. Лопата была с новым черенком, и папа не разрешал её трогать. Земля была мягкая, как суп. Корни мешались. Пахло железом.
Положил Джули в яму. Засыпал.

Через два дня из могилы торчала лапа. Передняя.
Как перископ. Как палец. Как будто она передумала умирать.

Потом вернулась Оля. В жёлтой майке, с пятном кетчупа. Волосы спутаны, губы треснули. Села на корточки у вишни, посмотрела на лапу, потрогала её.
— Капитан, — сказала.
И улыбнулась.
— Ты теперь капитан, Демид. Подлодку закопал. А лапа — связь с базой.

Он не ответил.

Вечером она поставила чайник. Газ зажигался не сразу. Чай был мутный, со старым лимоном. Она сказала:
— А может, уедем отсюда?

Он сидел на табурете. Тот самый, облупленный. Смотрел на окно.
— Куда? — сказал.

— Всё равно. В город. Или туда, где нет собак. Где нет земли. Где нет тебя такого.

Ночью Волга загудела.
Сначала — треск. Потом — глухой звук, как сердце, которому надоело.
Он вышел. Машина стояла под вишней. Капот тёплый. Как будто дышала.
Он провёл рукой.
Металл был живой.
Багажник чуть дрожал.

Утром они уехали.
Молча.
Волга ехала медленно. Пыль тянулась, как язык.

Собака осталась.

Через день пришли дворняги.
Пачка. Злые, голодные. Они знали.
Они вырыли. Разорвали. Без жалости.
Кости трещали. Шерсть летела.
Только лапа осталась. ВК — внутренняя косточка — торчала наружу, как бусина.

Лапа смотрела в небо.
И в землю.
Сразу.
Никого не звала. Просто торчала.
Как антенна.
Как память.
Как всё, что осталось от лета, от Джули, от них.

Капитан Демид больше не возвращался.