ЛУНАЛУ : Капибаре всё пофиг

Капибара — ей правда всё пофиг. Но не потому, что она бесчувственная, а потому, что в ней есть вода. Я это поняла в ноябрьский день, когда ветер тащил мокрые пакеты по набережной, телефон пиликал как рассерженная птица, а новости стояли в горле костью. Я зашла в городской зоопарк написать статью по заданию редакции и села у вольера, где лежала она: коричневый кирпич с глазами, которые ничего не доказывают. Полморды в воде, полморды на воздухе. На спине сидела воробьиная банда — нагло, как на лавочке в парке. Капибара слегка качалась, и от этой качки казалось, будто кто-то тихо укачивает весь мир.

— Они всегда такие? — спросила я у смотрителя, который крошил морковь.
— Такие — это какие?
— Спокойные. Как будто всё мимо.

Он посмотрел на мою шапку, на голые руки, на телефон, который мигал.
— Им не мимо. Они просто не спорят с водой. Споришь с водой — тонешь быстрее.

Он ушёл к козлам, а я осталась с ней. И у меня впервые за долгое время исчезло ощущение, что я чего-то не успеваю. Капибара не успевала — она существовала. Я вспомнила, как в детстве отец учил меня лежать на воде: «Не работай, не доказывай, просто распластайся, вдохни и доверься». Тогда у меня получалось на две секунды, потом я хватала воду руками, как вещи из горящей комнаты. Сейчас я сидела на холодной скамейке и училась заново: не хватать. Телефон вибрировал — я выключила звук.

По привычке хотела сформулировать себе уроки — «Урок первый: половина головы в воде — половина мыслей молчит», — но остановила себя: капибара ничего не формулирует. Она живёт как скала, которую забыли распилить на монументы.

Прошёл школьный класс. Дети тыкали пальцами: «Смотри, хомяк-гигант!» Учительница назвала её «крупнейшим грызуном планеты». Один мальчик спросил:
— А зачем она?

Учительница устало улыбнулась:
— Как и мы. Просто так.

«Просто так» звучало честнее любых программ по росту.

Я пришла к капибаре ещё раз — через неделю. Снег ложился мокрыми хлопьями, и на воде плавали кожистые круги. Воробьи снова устроились у неё на спине. Тогда я поняла второй капибарий принцип: разрешать тем, кто легче тебя, использовать тебя как пристань. Не из самопожертвования — из физики.

В тот день мне позвонила подруга с тяжёлой новостью, такой, после которой обычно кричат в подушку. Я стояла у вольера и не кричала. Смотрела, как от капибары расходятся круги, и думала: наверное, вот так и нужно — позволить чужой боли посидеть на тебе, нагреться и улететь. Не проглатывать, не превращать в свою драму, не решать немедленно — быть поверхностью. Она выговорилась, сказала «спасибо», положила трубку. Вода сомкнулась.

Потом пошла морозная неделя, где ты — шестерёнка, шоркающая по металлу. «Срочно на вчера», письма без смысла, спор с человеком, который пришёл спорить. Я поймала себя на том, что внутри поселилась маленькая коричневая капибара. Когда в новостях случалось то, от чего у нормальных леденеют ладони, она делала один круг и застывала. Не потому что ей всё равно. Потому что кругам полезно быть кругами, а не бурей.

Я так и назвала это состояние: «озеро внутри». Оно не отменяло ни боли, ни страха. Оно давало им дно. В озере живут рыбы, которые всегда молчат; они знают то, что не умеет язык. В озере моей капибары молчала одна рыба, и от её молчания мне становилось спокойнее любых слов.

Смотритель как-то сказал:
— Люди всё время пишут «им всё пофиг». Это ошибка. Они просто выбирают, на что тратить движение. Движение — дорого.

Я запомнила и стала считать свои движения. Хотелось рвануть в комментарии и доказать, что правда моя, — спрашивала себя: «Сколько энергии стоит одно доказательство? Хватит ли на дыхание потом?» Обычно не хватало. Я закрывала рот. Мир не становился лучше, но я переставала тонуть.

Иногда мне казалось, что капибара — древний учитель, просто не любит говорить. В японских зоопарках им бросают в тёплый бассейн цитрусы; они сидят в паре и щурятся. У нас цитрусов не было; были мокрые листья, воробьи и я. Но однажды я принесла апельсин, разделила, положила дольку на воду. Она подплыла к носу как солнечный знак. Капибара не шевельнулась. Апельсин настоялся и уплыл в угол.

Я усмехнулась: урок третий — не брать всё, что тебе приносят, даже если ярко и пахнет.

Самый трудный экзамен пришёл в больнице. Холодный коридор, линолеум, металлические стулья, люди, говорящие вполголоса, как будто голос что-то испортит. Я ждала новостей о близком. Тело знало, как паниковать: сгибаться, грызть губы, дёргаться. Я открыла телефон — прочитала две строки — закрыла. Подняла голову: у кулера, в прозрачной колбе, стоял круглый мир. Пузырьки поднимались, лопались и исчезали.

«Озеро внутри, — сказала себе. — Вдох — и распластайся. Не работай сейчас. Твоя задача — быть поверхностью».

Я не стала никого успокаивать поговорками, не писала в мессенджерах философских абзацев, не разливала мудрость на пол. Я дышала. Когда вышел врач, я была в себе и смогла услышать.

Потом было ещё: снег, чужие срывы, собственные ошибки. Иногда я забывала про озеро и превращалась в вонючий ручей, который подмывает берег и злится на камни. В эти дни я возвращалась в зоопарк, как возвращаются туда, где тебе однажды дали имя. Садилась, смотрела на неё и вспоминала, как это — ничего не доказывать.

И всё равно финал нашёл меня, как всегда — не там, где ждёшь.

Был оттепельный выходной. Народ давил у вольера, дети тянулись вверх. Маленькая девочка закинула ногу на нижнюю перекладину. Мама отвлеклась на телефон. Скользкий кроссовок поехал — и ребёнок повалился внутрь, прямо в грязную воду.

Она завизжала. Мама закричала. Толпа оцепенела.

Я рванулась вперёд, пролезла под жердь, споткнулась и сама рухнула следом. Коленом ударилась о бетон, ладонями врезалась в ледяную жижу. Грязь брызнула на лицо. Девочка барахталась рядом, визжала так, что звук резал уши.

Капибара подняла голову. Повернулась. Не двинулась ни на шаг. Стояла — как камень, но живой. И именно это спокойствие, её неподвижное «по-фиг», вдруг сбило мою панику.

Я подхватила девочку, мокрую и дрожащую, прижала к себе и всучила сквозь ограждение чьим-то рукам. А сама осталась стоять в луже — по щиколотку в холодной грязи, с больным коленом и трясущимися руками.

Люди вокруг зашумели: кто-то благодарил, кто-то осуждал, кто-то снимал на телефон. Смотритель протянул старую тряпку и тихо сказал:
— Движение дорого. Но иногда оно стоит того.

Я кивнула, не доверяя голосу. И увидела, как капибара снова заняла привычную позу — полморды в воде, полморды на воздухе. Словно ничего не случилось.

И тогда я поняла: я всё время читала её неправильно. «Пофиг» — это не равнодушие. Это запас до первого нужного шага. Сохранять озеро внутри, пока не придётся шевельнуться ради того, что важнее тебя. А потом снова стать гладью, чтобы воробьи могли сесть и улететь.

По дороге домой мне позвонили из больницы. «Состояние стабильно», — сказали они. Я услышала неудавшийся пафос собственного прошлого: как я любила выкладывать философию, когда можно было просто дышать рядом. Я сказала «спасибо» и больше ничего.

Вернулась домой грязная, в синяках, и набрала ванну с горячей водой. Соседи сверху снова ругались. Погрузилась, оставив снаружи только нос и глаза — как капибара. И мир раскололся: сверху — их крик, снизу — гул тишины. Я выбрала тишину. Дышала. И пересобрала для себя новое правило: быть камнем, но живым. Быть водой, но с берегом. Капибара знала это без слов.

Потом села писать статью для редакции.

«На воде лежала тонкая корочка льда. Капибара тронула её мордой, и лёд звякнул, будто рюмка чокнулась за что-то настоящее. Этот звон — звоночек для нас: мир говорит проще, чем мы привыкли думать».

Улыбнулась. Новости не перестали быть новостями, люди — торопиться и ошибаться. Но у меня было озеро, и в нём появился берег. Теперь ясно, где кончается «пофиг» и начинается движение. И если повезёт, на поверхности всё так же будут садиться воробьи. Я разрешаю.