Gavr : Штыки в землю 6 часть

***

Утро 16 октября было самым страшным. Артподготовка продолжалась больше часа, и сразу за ней началась бомбежка. Немцы нанесли удары по всей глубине обороны дивизии. От страха и грохота мы врывались в землю как можно глубже, несмотря на слякоть и холод. Мы не могли думать ни о чем другом, кроме жизни. Когда все закончилось, я не узнал наш передний край – везде только воронки, грязь, трупы – и наши, и немецкие – разбитые орудия, винтовки. Мы уже второй день пользовались посыльными для организации взаимодействия между подразделениями, а не телефонной связью: каждые две три минуты осколки где-нибудь разрывали провода, из-за чего при их восстановлении погибало очень много связистов.
Я почти совсем оглох и ничего не слышал. Казалось, что вся рота погибла под этим шквалом огня. Но вот кто-то вынырнул из своего окопа, а еще чуть дальше бойцы уже начали устанавливать пулемет. Я очень обрадовался, поняв, что нас осталось еще довольно много, и что мы все еще можем держаться.
Танки уже шли прямо на нас. В роте остался только один ПТР, из-за чего мы не смогли остановить вражеские машины и они прошли сквозь наш значительно поредевший батальон, не встретив серьезного сопротивления. Один танк проехал прямо надо мной, и я так и не понял, почему он не «закрутил» меня в моем жалком укрытии. Вот это и есть боевое везение.
Тем не менее, пулеметным огнем при поддержке минометчиков мы смогли отсечь пехоту от танков, которыми за нашей спиной уже занялись артиллеристы. Немцы залегли и что-то нам кричали – я плохо слышал и ничего не мог разобрать, и спросил у Хлопенко. Он ответил, что фашисты кричат: «Рус сдавайся – кушать будешь!» и смеются. Вероятно, от наших пленных они узнали о нашем плохом обеспечении. Меня очень разозлило их поведение, и я приказал роте идти в атаку. Это был, конечно, безответственный шаг с моей стороны, но немцы этого никак не ожидали, поэтому мы легко обратили их в бегство, и нам даже удалось взять в плен одного легко раненного в ногу ефрейтора. Бойцы хотели его тут же расстрелять, тем более, что он был эсэсовцем, но я не позволил, потому что был проинструктирован о том, что всех пленных надо отправлять в разведотдел дивизии, так как они могут сообщить полезные сведения нашим старшим командирам. Перед тем, как отправить его к разведчикам с одним из солдат в качестве конвойного, я, еще помня свой школьный немецкий, спросил у этого немца, зачем они пришли к нам. Он держался очень заносчиво и попросил у меня мой адрес в Москве – сказал, что будет жить в квартире офицера, который взял его в плен. Я ему на это ответил, что скорее я буду жить в его квартире в Берлине, а не он в моей в Москве, после чего его увели. Что с ним было дальше, я не знаю, но немцев в Москве не было, а я в Берлине был.

***

- Завтра я уезжаю, - говорит мне Шелест. Его голос в телефонной трубке кажется очень далеким и бесплотным.
- Куда? – вопросы я задаю почти автоматически. Я не ударялся уже больше трех дней и сейчас чувствую себя ужасно: все тело ломит, особенно поясницу, лоб покрыт холодной испариной.
- Это на Украине, где-то под Харьковом. Какая-то частная, что ли, клиника… - он умолкает, пытаясь вспомнить ее название. – Хрен ее знает, как она там называется. Короче, мать ее где-то откопала, через каких-то там пятых-десятых знакомых…
- Понятно. Ну, и чего там делают?
- Да я сам точно не знаю. Наверно, как обычно: перегонка крови, еще что-нибудь. Курс какой-нибудь реабилитационный…
- Отдашь сколько за все это?
- Четыреста плюс дорога. Я ведь с матерью поеду.
- Понятно. А по времени это сколько? – меня начинает знобить.
- Десять дней. По идее, я должен двадцать восьмого уже вернуться.
- А как же Гриша? – удивляюсь я. - Он же у нас на двадцать седьмое записан.
- В том-то и дело. Похоже, придется тебе одному идти. Сможешь?
- Слушай, даже не знаю, я ведь из дома сейчас никуда не выхожу.
- Ну, блин, попытайся там как-то с родителями разрулить. Объясни, что очень надо.
- Ага. Они теперь очень хорошо знают мое «очень надо».
- Да уж, - Шелест усмехается. Электрический ток с невероятной скоростью несется по проводам. У меня дрожат руки. – Ну, попробуй все равно. Попытка не пытка – вдруг получится.
- Ладно… Говори быстрей, мне хреново становится.
- Хорошо, хорошо. Дай мне телефон этого друга твоего, Сереги. Я через него тебе записочку передам, что с деньгами потом сделать надо будет. Хорошо?
- Не вопрос…
- Ну, все тогда. Счастливо тебе здесь оставаться. Надеюсь, у тебя получится.
- А я надеюсь, что тебя все-таки вылечат. Приедешь – звони.
- Ну, пока. Дай трубку кому-нибудь из своих родителей – моя мать с ними поговорить хочет.
- Сейчас…
Я отношу телефон в соседнюю комнату отцу, а сам возвращаюсь к себе, падаю на кровать и сгибаюсь пополам. Больше всего ломит поясницу, и очень холодно. Уже почти десять часов вечера и яркий свет лампочки под потолком раздражает меня. Я укрываюсь пледом с головой – становится немного легче. Слышно, как тикают на стене часы.
…В тот день, когда нас забрали, вечером к нам пришли тетя Таня с Шелестом и было проведено что-то вроде общего совета на тему: «Что нам делать с нашими детьми?». Было решено, что мать Шелеста найдет подходящую по цене и качеству клинику и отправит его туда на лечение. За это время мои родители должны были достать денег на меня (поскольку после того как меня забрали из милиции, дома денег почти не осталось) и уже лечиться бы поехал я. Отец спросил меня, брал ли я из дома деньги или драгоценности, чтобы покупать героин. Я ответил ему, что я еще не такой подонок, как они думают. Они сделали вид, что поверили, но я все равно видел, как они тщательно проверили все конверты и шкатулки. До отъезда на лечение мне запрещено выходить на улицу, у меня отобрали ключи от квартиры, родители постоянно осматривают мои руки и ноги и вообще не спускают с меня глаз. Но днем им все же приходится уходить на работу, и, пользуясь моментом, я пытаюсь связаться хоть с кем-нибудь, у кого можно было бы достать «белый», иначе до лечебницы я могу просто не дотянуть – я и так уже почти не сплю по ночам. А родители думают, что я специально притворяюсь – нашли, блин, когда в игрушки играть! Я с ними почти не общаюсь, ведь нам, в принципе, не о чем разговаривать, тем более, что я знаю, что они не верят ни одному моему слову. Теперь у нас дома по вечерам висит тяжелое молчание, нарушаемое лишь болтовней телевизора, и я стараюсь не находиться с ними в одной комнате. Мы ходим по квартире, как три тени, и чтобы не видеть этого, я ложусь спать намного раньше, чем обычно, хотя и знаю, что долго не смогу уснуть…
Через день после отъезда Шелеста ко мне приходит Серега и приносит от него записку с ключами от машины и гаража. В записке Шелест просит меня все же попытаться встретиться с Гришей двадцать седьмого числа, забрать у него деньги (он почему-то уверен, что тот их привезет) и отвезти их в соседний район по такому-то адресу некоему Славе (номер сотового прилагается). Вместе с запиской Серега притащил и выписанную на меня доверенность на машину Шелеста. Но сейчас мне этим совершенно не хочется заниматься. За время моего домашнего ареста я сумел связаться с одним знакомым парнем из института, у которого почти всегда можно было приобрести «белого брата». Я объясняю Сереге ситуацию, и он – уже в который раз! – соглашается мне помочь. Я договариваюсь с Олегом о встрече, описываю ему Серегу, и он уезжает. Возвращается он часа через три с граммом и четырьмя бутылками пива. Время – около четырех дня: значит, у нас есть минимум два часа, чтобы я ударился а потом мы попили пива. Все-таки, не так уж все и плохо! Опасаясь, что родители будут меня снова осматривать, я колюсь в пах – это ужасно больно и неудобно, но делать нечего – такова моя плата за спокойную жизнь.
Так продолжается несколько дней. Опасения, что на месте уколов могут возникнуть нарывы, прошли благодаря моей бдительности. Серега заходит ко мне каждый день минимум на час, и мы с ним пьем пиво, правда, за мои деньги (у меня было кое-что припасено как раз на такое время). Один раз он тоже пробует колоться, но ему не нравится: он становится серым, как грязная бумага, начинает ходить только по стеночке и через полчаса его рвет. Я объясняю ему, что так бывает часто с теми, кто бахается первый раз, но он говорит, что с него хватит и лучше он будет дальше пить потихоньку пиво. Я не настаиваю. После этого он один раз принес с собой «план», и мы с ним неплохо покурили у меня на балконе. Погода, как назло, все эти дни стоит чудесная, приближение осени чувствуется лишь длинными фиолетовыми вечерами.
Мало-помалу я начинаю убеждать родителей в том, что держать меня под домашним арестом – дело глупое и бесполезное, ведь все равно вопрос о моем лечении давно решен. Поначалу они возражают, говоря, что не выпускают меня из дома в качестве наказания, но я обращаю их внимание на то, что я стал уже не такой нервный как раньше и вообще – все осознал. В общем, мне все-таки удается состроить из себя во всем раскаявшегося сына, и вечером двадцать шестого числа ко мне приходит долгожданная свобода. Мои бедные родители даже не подозревают, что теперь мне приходится колоться еще чаще, чем раньше: пользуясь наивностью Сереги, Олег подгоняет ему какую-то грязную дрянь, в которой когда-то был героин, и поэтому от обычной дозы меня только мутит. Ну, ничего с ним я еще встречусь, и он мне за все ответит.
Впервые за почти две недели я выхожу на улицу. Постепенно сентябрь вступает в свои права. Ночи уже длиннее дня. Небо по вечерам становится звонким и прозрачным. Дома на его фоне кажутся угрюмыми древними воинами, сурово молчащими перед предстоящей схваткой с приближающейся ночью – зимой.
Странно, но я никого не хочу видеть, даже Серегу, которого за последние дни просто загонял поездками за героином. Конечно, я ему давал за это какие-то деньги, но, если по совести, то надо встретиться и поблагодарить, еще раз купить пива… Но я не хочу. Я хочу просто погулять.
Купив бутылку пива, я минут сорок нарезаю круги по нашему району: мне кажется, я не был здесь очень давно. Однако я быстро устаю и решаю присесть на лавочку у одного из подъездов. Несмотря на то, что сегодня будний день, народу гуляет очень много – люди хотят последний раз насладиться теплыми деньками. Кто знает, ведь осень может начаться уже и завтра. Я одновременно люблю и не люблю осень. С одной стороны, мне нравится ее спокойствие и уныние, заставляющее о многом задуматься, но с другой – я ненавижу ее грязь, особенно в городе, когда все вокруг становится настолько серым и однообразным, что хочется закрыться дома на кухне, пить чай, не включать свет, смотреть в окно и никуда не выходить. Думая об этом, я неожиданно обнаруживаю для себя, что уже несколько секунд передо мной стоит Света и пристально на меня смотрит.
- Привет, - говорит она. На ней белая кофточка, черная короткая юбка (я ее хорошо помню) и кожаная курточка в руках. Она немного накрашена.
- Привет, - машинально отвечаю я. – Как жизнь?
- У меня ничего, - она говорит со мной настолько равнодушно, как будто мы никогда не встречались, не то что расстались меньше месяца назад. – А у тебя, я слыхала, неприятности с милицией?
Она так и стоит на тротуаре метрах в трех передо мной. Я пью пиво, высоко запрокидывая бутылку.
- Это все уже прошло. Теперь все в порядке, - я ставлю бутылку под лавочку.
- Ну что ж, - говорит она. – Я очень за тебя рада. Надеюсь, ты сделаешь хотя бы из этого правильные выводы. Пока, - она хочет уйти.
Я не могу этого допустить, раз мы вот так вот просто встретились прямо на улице.
- Постой! – Я встаю с лавочки и подхожу к ней. – Нам надо поговорить.
- Опять? – устало спрашивает она, но все-таки останавливается и поворачивается ко мне.
- Не опять, а снова, - горько усмехаюсь я. – Пойдем, прогуляемся.
Некоторое время мы просто идем рядом и молчим. Я не знаю, как начать разговор. Наконец, мне кажется, что я нахожу нужные слова и набираюсь смелости их произнести.
- Послушай, Света, - мой голос звучит ужасно фальшиво, - с тех пор, как мы расстались, я очень изменился...
- Правда? – она презрительно улыбается.
- Не издевайся, - я стараюсь не обращать внимание на ее подколы. – Я действительно сильно изменился. Нет, я вовсе не перестал колоться, да и ты сама это знаешь… Дело не в этом. Дело в том, - мы останавливаемся, я достаю из пачки и прикуриваю сигарету, - дело в том, что я сам понял, что надо что-то делать, что надо меняться… Ты меня понимаешь?
Она долго и печально смотрит на меня.
- Зачем ты меня мучаешь? – говорит она наконец.
- В каком смысле? – не понимаю я.
- Дурак ты, Игорь, вот в каком! – Она отворачивается. Что-то слишком часто последнее время меня стали называть дураком.
- Свет, я не мучаю тебя, и никогда не хотел мучить, - говорю я в ее спину. Ее плечи дергаются. – Я скоро вылечусь, как только Шелест вернется, он сейчас на лечении… И все будет хорошо, мы все забудем. Ладно, да?
Я пытаюсь повернуть ее к себе. Сначала она упирается, но потом сдается. Она плачет, и тушь течет по ее лицу. Я хочу прижать ее к себе, чтобы поцеловать, но ее маленькие ладошки упираются мне в грудь.
- Не надо, Игорь… - она отходит от меня на пару шагов, но кажется, что на тысячи километров. - Пойми меня, я слишком устала, я должна подумать. Не обижайся, пожалуйста, хорошо? Ну что же ты молчишь?
- Хорошо… - не знаю почему, но мне становится легче. – Прости меня.
Она поднимает глаза.
- За что?
- За все.
- Прощаю, - она тяжело вздыхает. – Какой ты, Игорь, у меня безответственный…
Света уходит. Некоторое время я смотрю ей вслед, а затем иду в ларек, чтобы купить еще пива. Кроме того, надо еще успеть сегодня удариться, чтобы спать спокойно. Купив вторую бутылку, я еще с полчаса брожу без цели, думая о сегодняшней встрече со Светой. Мне кажется, что теперь все будет хорошо. Не в том смысле, что мы снова начнем встречаться, нет. Просто мне кажется, что теперь на самом деле все будет хорошо. Впервые за долгое время у меня появилась надежда. А еще у меня весь вечер из головы не выходит одно слово – «безответственность».

***

Тот, кто никогда не был «системщиком», не «сидел» на игле, не «торчал», не «гонял по вене» или черт его знает, как это еще можно назвать, - тот не поймет. Он просто не сможет понять той силы, которая вынуждает тебя в который раз куда-то ехать, идти, бежать, лететь сломя голову, чтобы купить очередную дозу и против своей воли вставить себе в вену иглу. Он никогда не сможет понять, как можно забыть обо всем и обо всех, кроме «белого», и хоть до пяти утра сидеть у «барыги» под дверью, в ожидании когда он вернется домой и продаст тебе заветный «чек», и ты избавишься, наконец, от ломоты и ноющей боли в теле. Он никогда не поймет той силы, которая награждает тебя нахлынувшим теплом и спокойствием и, нарушая все данные ранее обещания, снова и снова заставляет тебя предавать, предавать, предавать…

***

Динь-нь! Весело звеня, пуля бьется о бетон чуть выше моей головы и отлетает на дорогу, подняв фонтанчик пыли. Крошки бетона летят мне за шиворот. Патроны, похоже, все-таки боевые. Вообще-то я всегда был уверен, что Гриша – дурак, но я не думал, что до такой степени. Я немного опоздал на встречу и пришел не в шесть, как мы с ним договаривались, а в шесть десять. Он уже стоял на пустыре и ждал меня. Поскольку я приехал не на машине, а общественным транспортом, мне пришлось идти от остановки к пустырю пешком через гаражи. Только я пересек проход в стене, огораживающей гаражи, я увидел Гришу и помахал ему рукой. Он мне не ответил, что мне показалось странным – не в его интересах сейчас вести себя грубо со мной. И лишь когда он неожиданно вытащил правую руку из-за спины, и я увидел в ней пистолет, я понял причину его уверенности. Он что-то прокричал и выстрелил. Я сразу же развернулся и бросился бежать к стене, чтобы укрыться за ней. Гриша выстрелил еще два раза. Пуля, только что попавшая в стену над моей головой, - уже четвертый выстрел.
Я сижу на земле, вытянув ноги, и, прислонившись к стене, пытаюсь восстановить дыхание, думая о том, что последнее время моя жизнь стала слишком уж насыщенной событиями. Я лихорадочно пытаюсь сообразить, что мне делать дальше. Гордость не позволяет мне просто убежать: если я еще начну убегать от таких, как Гриша, то я сам перестану себя уважать. Значит, надо оставаться. Но у него пистолет с боевыми патронами. Сейчас он наверняка идет сюда. Вряд ли он думает, что я до сих пор сижу возле самого прохода, но, скорее всего, насмотревшись разных фильмов, сначала проверит, что ждет его здесь. Ну что ж, я его встречу. Оружия у меня с собой никакого. Я набираю в обе ладони песка и пыли с земли. Ничего лучшего мне в голову не приходит. Интересно, где же он все-таки достал пистолет? Хотя в наше время и в нашем городе при большом желании это не так уж и трудно сделать. Нет, ну какой же он все-таки дурак…
Гриша неожиданно появляется из-за стены, и я немного опаздываю – один раз он успевает выстрелить. Отскакивая в сторону, я чувствую, как что-то горячее бьет меня в левое плечо, и тут же бросаю песок с пылью ему в глаза. Он инстинктивно поднимает руки для защиты. В это время я сбиваю его с ног, наступаю на руку с пистолетом и отбрасываю ногой его в сторону. Гриша бешено извивается, пытаясь встать, но я не даю ему этого сделать и бью, бью его ногами в своих любимых туфлях.
- Ах ты, сука! Ах ты, сука! Ах ты, сука! – это моя месть ему за мой страх, за мою кровь, за то, что он посмел поднять на меня руку. Сначала Гриша кричит «Хрен тебе, а не денег! Хрен тебе!!!», потом он умолкает и вовсе перестает реагировать на мои удары. Он даже разгруппировывается и не пытается защищаться. Он плачет, и кровь с его лица течет на сухую землю. «За что?!» – почти беззвучно всхлипывает он, - «За что?..».
Я поднимаю его за шкирку и прислоняю к стене. Он выглядит ужасно жалким и маленьким в своей тоненькой, уже грязной и кое-где рваной, ветровке, бежевой рубашке и стареньких джинсах. У меня мелькает мысль, что рубашку ему, наверно, гладила мама. Но я не имею права на жалость.
- За что?! Ты меня спрашиваешь, за что, гнида?! – я никак не могу до конца успокоиться и бью его коленом в живот. Он падает и сгибается пополам. Я отхожу на несколько шагов, чтобы поднять пистолет, а потом закуриваю. Гриша все так же лежит на земле. Я осматриваю плечо: по сути, простая царапина, но куртку и футболку можно выкидывать. Рана чуть-чуть жжет. Крови совсем немного.
- Дурак ты, Гриша, - говорю я ему, глубоко затягиваясь и присаживаясь возле него, - могли ведь мы с тобой все мирно решить. Дурак…
Он не отвечает. Я оглядываю местность вокруг: похоже, нас никто не заметил. За выстрелы я не переживаю: сейчас шпана взрывает столько разных петард, что несколько выстрелов из ПМ (а это был именно он) вряд ли привлекут чье-то внимание. Я прикидываю, что делать с Гришей. Ничего лучшего, как запереть на ночь его в гараже Шелеста мне на ум не приходит: пусть посидит, померзнет, заодно, может, и подумает. Если он, конечно, еще может думать. Я взвешиваю пистолет на руке – когда я смотрел фильмы, я думал, что он полегче. Руку непривычно тянет вниз.
Гриша уже перестал всхлипывать и молча лежит на земле, уставившись в одну точку. Я без слов беру его за куртку и резко ставлю на ноги. Он начинает падать, но я ловлю его и несильно бью по лицу:
- На ногах стоять, сука, блин!
Он бросает на меня испуганный взгляд и подчиняется.
- Пойдем, - говорю я ему.
Он стоит на месте.
- Никуда я не пойду, - говорит он хриплым шепотом.
Я уже устал от этого дурачка. Я хватаю его за шкирку и тащу перед собой. Он вяло переставляет ноги. Мне не хочется больше с ним спорить, а уж тем более силой заставлять его что-то делать – гораздо проще самому дотащить его до этого долбанного гаража и уйти домой. Когда мы, наконец, подходим к гаражу, Гриша начинает подозревать что-то неладное.
- Куда ты меня привел? Что ты хочешь? – в его голосе чувствуется неподдельный страх.
- Спокойно. Поменьше спрашивай, тебе же лучше будет, - я начинаю возиться с замком. Гриша послушно стоит рядом. Я открываю дверь и заталкиваю Гришу внутрь. Я специально не включаю свет, чтобы он не запомнил, где находится выключатель. – Посиди здесь немножко, подумай о жизни. Кровь с морды вытри. Машину эту тронешь, - я показываю на «восьмерку» Шелеста, - убью. Все понял?
Он молча смотрит на меня. Он не может поверить, что я его здесь брошу.
- Чуть не забыл, - спохватываюсь я. – Дай свой телефон.
Он качает головой.
- Давай сюда телефон, - я пытаюсь сдерживать себя и говорить спокойно. – Неужели непонятно, что все равно отберу, только тебе же хуже будет?
Он достает телефон из кармана джинсов и отдает мне. У него Siemens C 35. Удивительно, как я его не разбил, пока пинал Гришу у забора.
- Молодец. Хороший мальчик, - я собираюсь закрывать дверь. Гриша смотрит мне прямо в глаза. Мне даже становится немного весело. – Веди себя хорошо, быстрее выйдешь на волю. На свободу – с чистой совестью! – бросаю я ему напоследок и закрываю дверь. Он так ничего и не сказал.
Я закуриваю еще одну сигарету и иду домой. Надо меньше курить – уже уходит почти две пачки в день. Я уверен, что Гриша ничего не сделает машине Шелеста, ведь у меня есть хороший союзник – страх. Этому научил меня Шелест. Подавлять людей, которые даже сильнее тебя, страхом. Неожиданной и иногда даже необоснованной жестокостью. Людей это пугает, а когда они тебя боятся, они будут тебя слушаться. Все очень просто. Правда, не все люди такие. Надо признать, что бывали и у нас с Шелестом неудачи, и нам приходилось (и не раз!) улепетывать так, что только пятки сверкали. Но это, я считаю, были лишь исключения, подтверждающие правило.
По пути домой я звоню Славе, чей телефон оставил мне Шелест, и объясняю ему ситуацию с Гришей. Он сказал, что плохо, что с деньгами происходит задержка, но ничего не поделаешь. Мы договорились, что завтра ему позвонит Шелест.
Потом я покупаю бутылку пива и, сидя на лавочке возле какого-то подъезда, думаю, что делать с пистолетом. В конце концов, я решаю взять его домой, а завтра отдам Шелесту. Мне-то он на сто лет не нужен.
Уже совсем стемнело, и я решаю идти домой. Днем мне звонил Серега и звал к себе – родители у него неожиданно уехали на дачу. Тогда я ему сказал, что подумаю, а теперь понимаю, что никуда не хочу идти. Просто не хочу. Тем более, что нужно выспаться перед завтрашним днем – он будет довольно тяжелым. Я встаю со скамейки, глубоко вдыхаю пока еще теплый вечерний сентябрь и иду домой. Все хорошо. Все будет хорошо.