ЛУНАЛУ : Орбита

1.

Я не хотела идти. Никогда не ходила, не отвечала на сообщения, не вступала в переписки. После моего выступления на Первом телефон вздрогнул десятками незнакомых номеров — одноклассники, одноклассницы, имена, о которых давно забыла. Вопреки собственному правилу «никаких соцсетей» я зашла в общий чат. Света написала: «Двадцать лет выпуска! Ресторан “Орбита”, суббота, семь вечера. ВСЕ приходят! Юль, очень хочу тебя увидеть!» Я уже приготовила вежливую отговорку, но среди подтверждений “иду” заметила фамилию, что застряла занозой в памяти. И поняла: пойду.

В зале — плотный гул. Переплетение голосов, объятия, смех; официанты лавируют между стульями. Белая скатерть на длинном столе чуть помята по углам. Пахнет горячим мясом, зеленью, дорогими духами и табачным дымом от тех, кто так и не бросил. Иду вдоль столов, сверяясь с лицами из двадцатилетней давности. Сорванцы из одиннадцатого «Б» обросли животами и портфелями, девчонки — ухоженные дамы: серьги, кольца, маникюр — каждая мелочь просчитана.
— Смотри, кто пришёл! — хлопок по плечу, и меня уже тащат к столу.
Телефоны идут по кругу: дети, свадьбы, дачи, машины. Голоса накладываются, перебивают друг друга:
— Где Славка?
— Умер, спился.
— А Вовка?
— Военный, сейчас в СВО.
— Кольку из «А» помнишь?
— В Лондоне живёт.
Между этими сводками — смешные истории про линейку и про первый поцелуй у школьного крыльца. Смеются, чокаются, закусывают, снова смеются — уже с влажными глазами. Радость и потери — за одним столом. Улыбаюсь, киваю, слушаю, но чувствую, как весь этот шум проходит мимо, как вода мимо камня. И только у самого конца стола вдруг вижу его. Андрей.

2.

Десятый класс. Зима настоящая — сугробы выше колен, ветер подхватывает концы шарфов, как паруса. В школе пахло мокрыми куртками, снегом с ботинок и крепким чаем из буфета. Андрей и Лариса ходят вместе. Он — высокий, чуть растрёпанный, в сером свитере, с тетрадями под мышкой. Она — с туго заколотой косой и взглядом, который за секунду ставит на место любого.
Смотрелись как пара из старого фильма: он — мягкая улыбка и лёгкая отстранённость, она — уверенность и резкость. Могла наорать при всех, а через минуту поправить воротник и обнять за плечи. Все знали, что они встречаются, хотя никто не видел, как они целуются.

Сидела за последней партой. Учёба давалась легко, могла лучше, но ботаником быть не хотела. С мамой жили вдвоём, денег не хватало. Считала себя замухрышкой, хотя зеркало упорно показывало другое: вполне хорошенькую девчонку. Длинные каштановые волосы стягивала в тугой хвост, фигуру прятала под просторной одеждой. Про меня говорили «тихая», и в этом была своя выгода: из тени лучше видно то, что ускользает от других.

Когда Андрей появлялся в дверях, свет будто менялся. Он смеялся с ней, а внутри всё сжималось — тонкой верёвкой стягивало сердце. Иногда ловила его взгляд — дольше, чем следовало. Может, придумывала, потому что хотелось. На переменах Лариса сидела у него на парте, болтала ногой, шептала что-то на ухо. Он слушал, кивал. Думала, что на её месте могла бы быть я, — и от этой мысли становилось тошно и сладко.

Однажды на физкультуре играли в баскетбол. Сидела на лавке и смотрела, когда мяч отлетел и ударил по голове. Вскрикнула, закрыла лицо ладонями. Обычно на такое не оборачивались, но Андрей подскочил, левой рукой заслонил от остальных, правой прижал голову к своей груди.
— Эй, вы кривые? — крикнул ребятам. — Чуть Юльку не убили.
Потом наклонился, нахмурился:
— Прости. Я должен был поймать.
Вдохнула его запах — пот, тепло и что-то еле уловимое. Он медленно провёл ладонью по спине, смутился:
— Шишка будет. Ну, будешь как я после физики, — постучал себя по виску. — Видишь? Вмятина на всю жизнь.
И вдруг прижал сильнее.

Сердце колотилось так, будто готово вырваться наружу. Не понимала, как назвать это — стыд, восторг, всё сразу; знала только, что не хотела, чтобы он отпустил.
Ночью не могла уснуть. Стоило закрыть глаза — и всё возвращалось: его рука, его голос, его близость. В груди билось что-то новое, горячее, не дававшее дышать. Пульс отзывался в висках, в животе, в коленях. Сжимала грудь, вдавливала пальцы, стараясь вызвать боль, но волнение только росло, расползалось по всему телу.
Обнимала подушку, тёрлась щекой о ткань, будто улавливала в ней его запах, поджимала колени, сводя их до боли — словно искала выход той тоске, что разливалась изнутри. Любое движение, любое прикосновение отзывалось зовущим, волнующим чувством, и это лишь сильнее лишало покоя.
Всё во мне уже знало: выбрала его. Настоящее.

Утром проснулась другой — будто во мне раскрылось что-то тихое и опасное. В школе сразу почувствовала: он тоже изменился. Больше не прятала взгляд. Он, проходя мимо, улыбнулся краем рта:
— Держишься за голову? Значит, точно виноват.
Пошёл дальше, оглянулся — и в коротком взгляде было больше, чем в сотне слов. Можно было бы назвать это случившимся. Если бы не одно «но». Лариса всё ещё шла рядом с ним. Всегда.

3.

На выпускной школа была другой — словно не здание с линолеумом и известковыми стенами, а корабль, уходящий в прощальный рейс. Спортзал украсили шарами, колонки гудели, вдоль стен выстроили длинные столы. Пахло духами, дешёвыми пирожными и сладкой газировкой. Девчонки пришли в платьях, мальчишки — в костюмах: у одних новые, у других — снятые у старших братьев. Учителя держались чуть в стороне, улыбались и делали вид, что помнят о строгости, хотя у самих блестели глаза — мы уходили.
Андрей пришёл с Ларисой: она — в красном, с высоко собранными волосами; он — в чёрном пиджаке, галстук ослаблен. Шли рядом, но каждый — сам по себе. Её фразы резали воздух коротко и жёстко; он отвечал без охоты, отмахивался. Все делали вид, что не замечают, но было ясно: между ними трещина.
Праздник шумел, фотографировались, обнимались, танцевали. Музыка перекрывала смех, окна открыли настежь, и в зал ворвался тёплый ночной ветер с запахом лип и нагретого асфальта. Я сидела, глядя на всю эту круговерть, и чувствовала, как веселье проходит мимо — как вода мимо камня. И вдруг увидела, как он идёт ко мне. Уже слегка «с огоньком», ворот расстёгнут, взгляд ясный и серьёзный — слишком серьёзный для выпускного. 
— Пойдём отсюда, — сказал он.
Взял меня за руку — крепко, уверенно. Я встала, не веря, что это происходит со мной. Мы вышли из спортзала, прошли по пустому коридору и поднялись по лестнице на крышу. Там было тихо. Город шумел вдали, а над нами раскинулось глубокое звёздное небо. Мы сели на бетонный бортик, свесив ноги вниз. Сначала молчали, потом заговорили — обо всём сразу: о школе, о планах, о смешных учителях. Слова лились легко, будто мы копили их все эти годы. Андрей то слушал, то перебивал, то вдруг обнимал, а когда я пыталась продолжить, целовал, не давая договорить. Я смеялась и смущалась, и от этого у меня кружилась голова.
Он гладил меня по спине — осторожно, будто проверял, не исчезну ли я, если отпустит. Каждый раз, когда его губы касались моих, во мне разливалось то самое новое чувство, от которого перехватывало дыхание. 
— У тебя уже было с парнями? — вдруг спросил он, глядя прямо в глаза. — Нет, — ответила я, чувствуя, как заливаюсь румянцем. 
Кивнул, крепче сжал мою руку и прошептал: 
— Я хочу быть с тобой. 
— А как же Лариса? — спросила я тихо.
Андрей вздохнул, провёл рукой по волосам, задержался, словно подбирая слова.
— Всё… уже в прошлом. Между нами пусто.
Его руки скользнули к моей талии, мы легли на брошенные рядом куртки. Под спиной было жёстко и прохладно, но я уже не чувствовала холода.
— Я боюсь, — вырвалось у меня.
Наклонившись ближе, почти улыбнулся:
— Я тоже… Но мы вместе.

Его губы снова коснулись моих — сначала мягко, потом увереннее. Он целовал шею, губы, не давая дышать. Ладони скользили по плечам, груди, задерживались на талии. Сердце билось слишком быстро; внутри всё сжималось от волнения. Осторожно стянул с плеча бретельку платья, поцеловал оголённую кожу. Я сама подалась навстречу, не в силах противиться.

Пальцы Андрея скользнули по бедру, приподняли платье, гладили, успокаивали. Его дыхание было рядом, голос — шёпотом: «Не бойся… Все хорошо». Волны страха разбивались о желание и возвращались вновь.

Ладонь опустилась ниже. Пока он не коснулся меня, внутри боролись страх и сопротивление; но когда его пальцы ощутили мою влажность, всё изменилось — будто рухнула преграда. Поняла: это не остановить. В этой неотвратимости было не только желание, но и принятие.

Когда он вошёл, всё произошло медленно, осторожно — и всё же больно. Вскрикнула, вцепилась в него, но не оттолкнула. Он целовал в волосы, веки, губы, пока я не подалась сама. Боль смешалась с желанием, и уже невозможно было разделить одно и другое. Мы двигались неловко, но всё крепче держались друг за друга.

Каждое движение становилось испытанием и откровением. Боль уступала место теплу; я ловила ритм, впивалась в его губы, пока мир исчезал. Оставались только мы — тела, дыхание, смешанные страх и восторг.

Когда всё закончилось, мы лежали рядом — уставшие и тихие. Небо сияло звёздами, музыка снизу стихала, и казалось, что мы единственные люди на свете. Андрей прижал меня, я уткнулась в его грудь, и так мы уснули прямо на крыше школы — прощаясь с детством и входя в новую жизнь.

4.

Я была самой счастливой. Так, как бывает только один раз в жизни — когда тебе шестнадцать и впереди кажется счастливое будущее. Всё лето мы были вместе: гуляли до темноты, ели мороженое, задерживались в парке, пока не зажигались фонари. Он мечтал об инженерном, я — об университете. Строили планы: как будем ездить друг к другу на пары, как поедем в Сочи или хотя бы на Волгу. И верили, что у нас всё по-настоящему.
Любила. Любила всем сердцем — до дрожи, до головокружения.
Была ему открыта без смущения и притворства, целиком. Хотелось быть рядом, касаться, заботиться. Стоило расстаться хоть на день — уже начинала скучать. Крутилась перед зеркалом, придумывала; привыкала к новой себе — без табу, без стыда. Любовь жила во всём: в походке, в смехе, в каждом утре. Знала его привычки, его улыбки. Он держал меня за руку так, что казалось — ничего плохого не случится. Даже готовиться к экзаменам было легко: зубрила ночами, представляя, как расскажу ему про каждый билет. Всё казалось началом, из которого вырастет целый мир — наш мир.

Однажды вечером пришла Светка. Села на край кровати, ковыряла бахрому и долго молчала.
— Юль, — сказала наконец, — я видела Лариску. Они с Андреем решили пожениться.
— Что? — я не поверила.
— Говорит, женятся скоро. Уже всем рассказывает.

Я рассмеялась — коротко, нервно:
— Свет, ты что, с ума сошла? Какая глупость…
Но Светка только покачала головой. Я схватила телефон и набрала номер. Лариса ответила спокойно, почти без удивления:
— Да, всё верно. Мы с Андреем осенью поженимся. Уже кафе заказали. Он рядом, мы с ним сейчас отдыхаем… ну, сама понимаешь. Хочешь, дам ему трубку?
Я не ответила. Просто нажала «сброс» — и вместе с разговором сбросилась вся моя жизнь.

Заперлась в себе — в комнате, в кровати, под потолком, в трещинах, в картах без выхода. Не ела. Не спала. Не говорила. Телефон звонил — не брала. Звук вонзался, как игла, но я не шевелилась. Время густело, тянулось, будто мёд на холоде. Часы били, как молотком по вискам — каждая секунда — новый удар. Всё внутри ныло: вязко, глухо, без надежды. Тупик. Конец дороги. Предал. Не любил никогда. Никогда. Играл. Я — дура. Предатель. Лариска — сука. Ебучая, счастливая сука. Гладит его щёку, смеётся, живёт. А я — нет. Я сгораю. Медленно. Каждую минуту. Внутри всё ломит, кажется сердце хрустит, как лёд. Мысли бьются, как птицы в стекло. То жалость, то злость, то тьма — и только тень, в которой я исчезаю.

То жалела, то искала боли. Хотелось, чтобы ударило, накрыло, придавило, вырубило — чтобы отпустило хоть на миг. Чтобы всё рухнуло, перемололо, выжгло дотла. Чтобы осталась чистой — пусть выжженной, пустой, но снова чистой. Злоба и жалость, плач и скрежет зубов — всё смешалось в одно огромное, животное горе. Не горе любви — горе потери. Безымянное. Когда не знаешь, кого оплакиваешь — его, себя или то, что было между.

Мир остался где-то за окном. Там шумели листья, кричали дети, гремел трамвай. Там шла жизнь. А здесь — всё пропало. Застывшая, липкая, без света и воздуха пропажа.
Скоро перестала различать утро и вечер. День и ночь тянулись без границ и смысла.

Через неделю приехали тётки. Постучали — я не ответила. Потом сами открыли. Вошли осторожно, но решительно — как в дом, где уже всё кончено. Без слов. Пахли улицей и дорогими духами. Собрали вещи — молча, аккуратно, будто боялись разбудить навсегда уснувшее. Подхватили под руки и увезли в Москву. Я не сопротивлялась — было всё равно. Будто уехала раньше. Не куда-то — отсюда.


5.

Там жизнь пошла по инерции: экзамены, лекции, библиотека. Первые время — пустое, серое. Студенты вокруг пили вино, влюблялись, спорили. Я смотрела в пустоту и ничего не чувствовала.

Потом задержка. Тест. Две полоски. Хотела избавиться, но тётки сказали твёрдо:
— Юля, ребёнка ты родишь. Мы подымем.
Я сопротивлялась, потом смирилась. И родила девочку. Маленький, тёплый комочек на груди перевернул всё. В её глазах я видела Андрея. Это было больно и счастливо одновременно.

Днём — лекции, ночью — подгузники и колыбельные. Иногда казалось, что не выдержу. Но утром брала себя в руки. Годы сложились в ритм: университет, работа, карьера. Училась быть сильной — выбора не было. Дочь росла рядом, мы были командой. В её улыбке было всё, ради чего стоило жить.
Прошли годы. Сейчас ей девятнадцать. Я многого добилась, но ни один мужчина так и не стал «тем самым».

6.

И вот — двадцать лет спустя я снова среди тех, с кем когда-то делила парты и тайны.
Ресторан «Орбита»: приглушённый свет, гирлянды шаров, отражения в бокалах. На стене — экран, к которому подключили чей-то ноутбук. Слайды сменяются под смех и аплодисменты. Один за другим встают бывшие одноклассники — кто с гордостью, кто с неловкой улыбкой. На экране мелькают свадьбы, дети, внуки, рыбалка, поездки.
— Вот моя младшая в Испании, — говорит кто-то.
— А это мы всей семьёй в Сочи.
— А у меня уже внук! — кричат из зала, и все хлопают.

Я слушаю, киваю, улыбаюсь. Но взгляд всё время возвращается к ним двоим.
Лариса сидит прямо, спина выпрямлена, руки скрещены на коленях. Дорогое платье, крупные серьги, уверенная улыбка — всё как положено. На экране — яхта, Альпы, Эйфелева башня. Муж-банкир, детей нет. И всё же в её глазах, за глянцем, живёт настороженность — будто ждёт, когда я посмотрю.

Андрей поднимается нехотя, словно через силу. Рассказывает коротко: работа в строительной фирме, двое сыновей живут с бывшей. На фото — мальчишки на велосипедах, на футболе. Голос ровный, но усталый.

И вот очередь доходит до меня. Я встаю. В зале стихает гул.
— У меня свой бизнес, — говорю спокойно. — Компания, которая работает на международном рынке.
Кто-то шутит:
— Знаем тебя, Юль, миллиардерша! — и все смеются.
Я улыбаюсь, но продолжаю:
— Главное моё достижение — дочь. Ей девятнадцать. Учится в университете.

На экране появляется её фото — смеющаяся, в белом платье.
И в тот момент я вижу: Лариса вздрагивает. Бокал выскальзывает из рук, падает на скатерть, тихо звенит. Она не поднимает его, только смотрит на экран. Глаза блестят.

Я заканчиваю, сажусь. Музыка снова играет, официанты разносят блюда, разговоры возвращаются. Но я уже знаю: для кого-то этот вечер только начинается.

Гул нарастает, кто-то пускается в пляс, звенят бокалы. А я чувствую — взгляд из темноты снова и снова ищет меня.
Лариса подходит первой. Уже без той уверенности, с которой когда-то ставила на место мальчишек. Платье блестит, серьги переливаются, а глаза — покрасневшие.
— Юля, — говорит тихо, почти шёпотом. — Прости меня.

Я поднимаю глаза. Молчу.
— Я тогда… я завидовала. Ты была ему ближе, чем я. Чувствовала это. Но не могла отпустить. Думала: удержу — и выиграю. А на самом деле проиграла.
Слёзы катятся по её щекам. Она вытирает их ладонью.
— Я не знала, что у вас будет дочь… что всё так сложится. Прости меня. Я теперь другая.

— Лариса, — отвечаю спокойно, — всё это давно прошло.

Она кивает — будто с плеч упала тяжесть, и растворяется в толпе.

Я делаю глоток шампанского. Сердце бьётся слишком быстро. Потому что знаю: впереди второй разговор. Главный.
Он подошёл.
Андрей. Постаревший, но всё тот же — высокий, прямой, с той же мягкой улыбкой, что когда-то казалась вечной.
— Здравствуй, Юля.
— Здравствуй, Андрей.

Он смотрел внимательно, будто боялся пропустить хоть тень на моём лице.
— Ты не изменилась, — сказал наконец. — Всё такая же красивая.
Я усмехнулась:
— Андрей, прошло двадцать лет. Изменились все.

Он кивнул, будто соглашаясь, и заговорил тихо:
— Я тогда приходил к тебе. И потом тоже. Стоял у подъезда, звонил. Дверь открыла твоя мама. Сказала: «Она не хочет тебя видеть. Не мучай её мальчик. У неё жизнь впереди, и для тебя в ней места нет».
Он замолчал, выдохнул.
— Я поверил. Обиделся. Ушёл. Думал, ты не любишь. А потом от Светки узнал про Ларису, про её ложь. Но уже было поздно. Армия, учёба, потом работа, семья… жизнь пошла. Но я всё равно помнил. Всегда.

Он смотрел, не отрываясь, борясь с волнением, и вдруг спросил:
— Юля, там на фото… это моя дочь?

Я ответила спокойно, почти твёрдо:
— У тебя сыновья, Андрей. А дочь — не твоя. Она своя.
Он выдохнул.
— Может…
— Прости.
Он кивнул.
— Ты меня прости, Юля.

Мы стояли близко.
Слишком близко для чужих. Слишком далеко для тех, кем были.
Музыка гремела, кто-то смеялся, кто-то танцевал, но я её уже не слышала.
Меня отпустило. Спустя двадцать лет.