Игорь Бекетов : Инга

Инга

Память моя — не вереница дней, а ряд освещенных окон, за которыми движутся тени былого. И самое яркое, самое мучительное окно — то, в котором является мне Инга.

Я увидел ее на сибирском курорте, название которого, полагаю, давно уж выцвело, как старая этикетка. Она шла по пляжу не одна, с матерью — существом расплывчатым и не запоминающимся. Мы оказались рядом случайно, фатум предоставил им рядом со мной два свободных шезлонга. Инге было, скажем, лет шестнадцать, это возраст, когда тело уже осознало свою власть, но разум делает вид, что не подвластен телу. Я практикующий психиатр и мое утверждение верно.

Она не была красавицей в общепринятом смысле; ее красота была системой изъянов, складывавшихся в ослепительное целое: узковатые, чуть косящие глаза какого-то смешанного цвета, веснушки, не россыпью, а одним облаком, легшим на переносицу, и губы – обветренные и всегда приоткрытые, будто для невысказанного упрека или поцелуя.

Я, утомившийся коллекционер оттенков чужой тоски, увидел в ней не девочку, а некий феномен. Она была живым палиндромом, существом, чье обаяние заключалось в двойственности: детская неуклюжесть жестов и вдруг — кошачья грация поворота головы; смех, похожий на звон разбитого хрусталя, и тут же — боязливая усталость во взгляде, который, казалось, усматривал скорый финал.

Сближались мы странно, наполняя не назначенные встречи на пляже молчаливым созерцанием. Я, кромкой зрения не выпуская из вида склоненную над спицами голову ее матери, вязавшей серой шерстью тишину между нами, украдкой ловил образы Инги, как ловит солнечный луч линза: вот она строит из песка не замок, а некое абстрактное сооружение, обреченное на скорое разрушение; вот лежит навзничь, предоставив солнцу растить ее зревшую женственность; вот щурится, поймав мой взгляд и, кажется, видит насквозь мои жалкие, тайные мысли.

Я бы не посмел прикоснуться к ней, даже представься на то некий фантастический случай, ибо прикосновение убило бы алмазную грань моего восхищения, превратило бы ее из мифа в плоть. Я коллекционировал мимолетности: тень ресниц на щеке; доносящийся контрабандой от ее пшеничных волос аромат лавандового мыла; звук ее мягкого голоса, звавшего мать, — голоса, от которого по спине бежал холодок, будто от прикосновения крыла бабочки.

Греховная и внезапная моя влюбленность, разумеется, была лишена будущего. Она существовала в герметично закупоренном настоящем: в пространстве между тремя шезлонгами, которые неизменно ссужало нам провидение, положив декаду на уплату долга.

Трагедия, как это часто бывает, была банальной и стремительной. Однажды, после суток сплошного дождя, в день, когда напитанный солнцем воздух стал густ и липок, немногочисленные курортники высыпали на озеро. Инга, смеясь своему отражению в воде, оступилась на скользком камне. Падение ее было прекрасным, будто на сцене. Не было ни возгласа, ни крика о помощи — лишь тихий всплеск и круги, разошедшиеся по воде. Я не бросился за ней тут же. Не думаю, что это было роковой заминкой, но все же… все же на несколько мгновений я замер, парализованный ужасом и совершенством балетного жеста, законченностью формы. Ее исчезновение было последним, самым горьким и прекрасным элементом ее существа.

Тело Инги я вытащил лишь через несколько минут. Мокрое платье облепило хрупкий стан, волосы были похожи на водоросли. Но даже тогда, в лице ее я увидел не смерть, а лишь продолжение ее загадки.

Теперь прошло много лет. Я почти старик, чьи дни унылы, как пыльный гербарий. Но я до сих пор ловлю себя на том, что ищу Ингу в толпе — не взрослую женщину, которой она никогда не станет, а ту самую, с веснушками и косящим взглядом. Она является мне в сновидениях, всегда уходящая, всегда оборачивающаяся на том берегу. И я понимаю, что потерял не человека, а некий смысл, который сам же и выдумал. Трагедия не в ее смерти, а в том, что моя мерцающая любовь пережила ее объект и продолжает жить, как вечный двигатель, работающий в пустоте, питаясь тенями и отзвуками. И в этом заключается суть моей изощренной жестокости обращенной к самому себе.