ЛУНАЛУ : Я люблю тебя.

Я люблю тебя.
Сначала это звучало просто — как кнопка «включить свет»: щёлк — и в комнате видно, даже если за окном ночь. Потом — пароль от двери. Потом — щит. Потом — зеркало.
Слова, которые мы произносим чаще, чем «привет», и всё же реже, чем правду.
Ты смеёшься:
— Это просто фраза.
Я улыбаюсь:
— Ага. Как “принято к исполнению”.

Мы познакомились на пересечении двух утомлений: твоя свобода устала от самой себя, моя самостоятельность — от постоянного караула. Ты пришёл с рюкзаком историй, я — с сумкой аптечных чеков: пластыри, ибупрофен, презервативы, тест на беременность “на всякий”. Романтика — это когда у каждого есть свой маленький склад гражданской обороны.

В первый раз ты остался до утра. Утро было, как честность — немного обжигало, но бодрило. Ты ел яблоко, над раковиной, босиком, и говорил неосторожно:
— Я не люблю привязки.
— Плохая новость, — ответила я. — У меня всегда есть узлы. Но делаю вид, будто их нет.

Я люблю тебя. Но любовь — это не акварель. Она пахнет зубной пастой, влажным полотенцем, пятнами на простыне. Любовь — это знание, где лежит твой зарядник и какого вида у меня аллергия на клубнику.

Ты приносишь в постель свои желания, как подросток — новые кроссовки: показать и чтобы оценили.
— Хочу, как люблю.
— Я за, но с уважением к деталям.

Детали — это то, о чём не пишут в стихах. Что иногда болит. Что не всегда готово “здесь и сейчас”, хоть в кино все готовы всегда. Что смазка — не позор, а дипломатия. Что моё “можно” — не пожизненная лицензия, а разовый допуск. Что “жёстче” — иногда о добре, а иногда — о чужой усталости. Что у меня сегодня живот тянет, и я люблю тебя, но люблю не болью. Что можно иначе. Что можно рукой. Что можно ртом. Что можно вообще обняться и уснуть, и это не поражение, а способ остаться честными.

Ты удивляешься, когда я говорю это вслух, будто открываю тех. документацию.
— Слишком много правил, — морщишься.
— Это не правила, — говорю. — Инструкции по безопасности. Мы оба хотим вернуться.

В аптеке у дома фармацевт скучает роскошно, как королева, у которой всё царство из коробочек. Я стою между стеллажами: прокладки, тампоны, презервативы, отвары, тесты, гели. Ты подходишь, берёшь “XL”, ставишь обратно, берёшь “regular”, на секунду смущаешься — смешно и мило. Смотришь на меня.
— Да, без геройства, — улыбаюсь я.

Иногда мы ошибаемся. Я — в хитростях, ты — в бегстве. Я умею, почти профессионально, делать вид, что не обиделась: выравниваю голос, ставлю чайник, убираю из вида ножи. Ты умеешь исчезать так, будто это тоже забота: “не хочу тебя нагружать”, — пишешь и выключаешься на двое суток. Я как дура разговариваю с воздухом. Воздух отвечает из холодильника холодом.

Когда ты возвращаешься, я просто говорю:
— Привет.
Без сцены, без паузы. Давно решила: драму — на бумагу, не в дом.
Ты снимаешь куртку, не смотришь.
— Устал, — бросаешь.
— Понимаю. Только не делай из усталости оправдание.
Ты вздыхаешь.
— Мне нужно моё .
— Начни с правды, — говорю. — Иногда это и есть оно.

Мы учимся разговаривать. Это скучнее, чем целоваться, и труднее, чем молчать. Ты признаёшься, что тебе иногда хочется “как в порно”, “как в кино”, “как было в двадцать”, а я признаюсь, что мне иногда хочется выключить свет и себя вовсе. Что я не всегда “готова”, даже если улыбалась весь вечер. Что иногда мне неловко просить “побыстрее”, потому что внутри живёт строгая училка, которая всю жизнь ставила себе “отлично” за терпение.
— Не терпение, — говоришь ты, — но ты так это называешь.
— Хорошо, — соглашаюсь. — Самообман. Но красивым почерком.

Вечером мы пробуем иначе. Я приношу полотенце “на всякий”: кровь — не преступление, а часть моего календаря. Ты смотришь — впервые — не глазами охотника, а глазами спутника: не “сейчас добудем”, а “сейчас вместе пойдём”. Пальцы становятся медленнее, язык — внимательнее, спина — теплее. Мы как будто перестраиваемся с трассы на старую городскую улицу, где не разгонишься, зато видишь окна.
— Так?
— Так.
В какой-то момент я понимаю: мне не больно. И ещё в какой-то — что мне хорошо. Это разные точки на карте, и между ними бывает пустыня.

В утро после мы стираем простыню. Я люблю смотреть, как вода делает вид, будто всё было просто грязью. Завтракаем, и ты спрашиваешь, как мне кофе. Я отвечаю:
— Как ты, когда вчера не спешил.

У нас обоих есть свои хитрости. Ты смеёшься громче, когда не уверен. Я говорю “ничего страшного”, когда страшно. Ты делаешь вид, что знаешь, куда идёшь, я — что мне не нужны карты. Мы оба из тех, кто стремится выглядеть лёгкими, чтобы не обременять. Но лёгкость — это не отсутствие веса; это хорошая развесовка. Её тоже надо учиться собирать.

Я люблю тебя. Наверное, поэтому правду теперь видно сразу. Она всегда простая, до грубости.“Мне нравится, когда ты заходишь ко мне в душ.” “Мне не нравится, когда ты пропадаешь без слов.” “Я не хочу сегодня.” “Я хочу.” “Мне обидно.” “Мне страшно.” “Я ревную, но работаю над этим.” “И да, я люблю тебя.” Правда — не то, что звучит красиво. Правда — то, что можно выполнить.

— Слушай, — говоришь ты однажды ночью, — у меня есть фантазия.
— Расскажи.
Ты говоришь, спотыкаясь на словах, как на камушках: и я слышу не сценарий, а просьбу о доверии. Внутри меня шевелится старая дисциплина — оценивать, анализировать, “что это значит, что это говорит о твоём детстве”. Я выключаю в себе психолога и возвращаю женщину. Мы договариваемся: стоп-слово, границы, паузы. Мы играем — но не в фальшь. Приходит понимание: не в “фишке” дело. В том, что тебя услышали, прежде чем захотели. Правда в желании открывается, как двери, которое перестали дёргать и просто повернули ключ.

— А у тебя есть фантазии? — спрашиваешь ты в другой вечер, осторожно, как будто заходишь в храм.
— Есть.
— Скажешь?
— Скажу, когда вырастут. Маленьких страшно выпускать во двор.

И да, мне есть, что признать. Есть дни, когда я люблю тебя недостаточно, чтобы хотелось. Есть ночи, когда хочу, но не люблю достаточно, чтобы впустить. Есть минуты, когда моё “да” от страха потемнело, а моё “нет” слишком вежливо, чтобы ты услышал. Я учусь говорить их обеими руками. И ты учишься не путать молчание с согласием.

Мы спорим. Часто, иногда из-за ерунды, иногда — всерьёз. Но спор у нас получается неплохо. В нём есть дыхание, азарт, даже нежность. Спор — это ведь не про правоту, а про желание остаться в разговоре, не отпустить. Ссора — другое. Ссора начинается, когда один из нас уже мысленно у двери. Когда слова становятся оружием, а не мостом. Мы когда-то поняли разницу. Научились останавливаться вовремя, различать — где спор, а где уже бегство. Иногда молчим — не потому что устали, а потому что поняли: пауза тоже способ остаться.

Ты знакомишь меня с друзьями. Они смотрят с лёгким интересом — не враждебно, просто отмечают: “новая”. Я улыбаюсь, но не стараюсь понравиться. Один сразу начинает шутить: про женщин, про отношения, про “кто у вас в паре главный”.
Я смеюсь:
— Пока счёт не принесли — равноправие.
Все смеются. Даже ты.
Потом кто-то спрашивает, чем я занимаюсь. Отвечаю честно — иногда пишу, иногда лечусь от того, что написала. Они кивают, не понимая, но делают вид.
Ты наливаешь мне вино, пытаешься сгладить паузу. А я думаю: знакомить — это ведь тоже доверие. Не показать, какая я, а впустить в ту часть тебя, где уже есть другие.
И мне становится спокойно. Как будто я прошла какой-то маленький обряд — без тоста, без обещаний, просто за одним столом с людьми, которые знают тебя дольше, но не лучше.

Я перестала листать твоё прошлое в телефоне — это не память, а корзина для моих сомнений. Если совсем плохо — говорю, а не слежу. Ты тоже перестал заглядывать в мои соцсети — там всё равно только тексты и попытки выглядеть смелее, чем я есть.

Дома появляются мелочи, по которым видно любовь без лавров и фанфар. У нас есть “наш” нож, “наша” чашка, “наше” одеяло, “наше” молчание. Есть стихийные танцы на кухне под музыку из соседской квартиры. Есть списки покупок, где рядом “авокадо” и “ласкай меня при свете”. Есть квитанции, где мы — одно домохозяйство, и есть кровать, где твоё и моё во мне уже не различить. Есть границы, которые мы охраняем, и мосты, которые мы строим.

Иногда мы примеряем чужие лица. Мне — роль фатальной, тебе — дирижёра. Через пять минут оба задыхаемся от бутафории. Снимаем и смеёмся. Я люблю тебя в твоём худи, в трёхдневной щетине, в упрямом взгляде человека, который научился не оправдываться за желание. Ты любишь меня в теле, к которому я вечно придираюсь: тут подрезать, там добавить, здесь не смотреть в зеркало — не как компромисс, а как факт. “Ты — не берег, — говорю я себе, — ты — вода”. Иногда ровная, иногда с волной, иногда тёплая, иногда нет. И это всё — я.

Вечером, когда город выдыхает и медленно гасит окна, мы сидим на подоконнике, пьём чай. На стекле туман, на подоконнике крошки, в словах — редкий порядок. Я люблю тебя не как награду, а как работу, которую выбирают снова. Я люблю тебя не против себя, а вместе с собой. Я люблю тебя не на “всегда” — потому что “всегда” — фамилия ветра. Я люблю тебя “пока”: пока мы оба хотим разговаривать, смеяться, искать, лечить, соглашаться, отказываться, извиняться, узнавать и — да — желать.

— Скажи ещё раз, — просишь ты.
— Что?
— Вот это.
— Я люблю тебя.

Первый раз — потому что ты попросил.
Второй — потому что я знала, что хочу это сказать.
А третий — уже не вслух. Просто есть. Как дыхание после бега — живое, горячее, необходимое.

А дальше — быт. Который и есть самое сильное заклинание. Мыть посуду, стирать бельё, спать на твоём плече, не бояться попросить “подожди” и иметь право сказать “сейчас”. Я люблю тебя — так, чтобы нам было хорошо не только в стихах. И если завтра мы снова промахнёмся — найдёмся. Если заболит — полечим. Если захочется иначе — обсудим. Если наступит тишина — просто проверим пульс, а не чувства.

Я люблю тебя.
Без доказательств, без обещаний, без клятв.
Без сроков и объяснений, без «почему» и «зачем».
Без расписаний, гарантий и правил поведения.
Без страховки и страха потерять.

Я люблю тебя — не потому, что нужно,
а потому что внутри — тёплый отклик,
как пульс под кожей,
как дыхание рядом во сне.

Я люблю тебя. Просто — люблю.