ivantgoroww : Жизнь наугад

Осень 1968 года. Воронов

На балконе свален в кучу разный хлам, какие-то коньки, санки, велосипедные колёса, закатанные трёхлитровые банки с чем-то тёмным. С высоты двенадцатого этажа весь мир кажется немного ненастоящим.

По улице идут первые прохожие, где-то уже позвякивает трамвай. Всю ночь я, исподволь, любовался девушкой с которой пришёл Александровский.

Такой скандинавский тип, скуластая блондинка, типа тех, что Бергман снимает в своих притчах. И я ловлю себя на мысли, что если бы не знал Александровского и не был бы обременён моральными аспектами, то даже не задумываясь сбежал бы с Кирой, её зовут Кира. В Японии это означает сияющая.

Она сидит рядом с Александровским, который, в пятый раз берёт в руки гитару и несмотря на раннее время начинает петь одну из своих баллад в духе Роберта Бёрнса. Вадик Черепков на этот момент замолкает и жует остывшую картошку. Вадик редко молчит, молотит что попало на любые темы - от ядерной физики до морфологического разбора тестов песен Аиды Ведищевой. Сегодня он не замолкая трещал на тему того, что наши танки этим летом вошли в Чехословакию для подавления антикоммунистического мятежа.
Вадик работает в редакции международного многостраничного журнала, потому знает он на порядок больше обычных граждан. Он говорил, что наших солдат там много поубивали, а в Праге людей давили прямо танками… Александровский полушёпотом прочитал ненапечатанное стихотворение Евтушенко на эту тему: Танки идут по Праге, танки идут по правде, не по газете…

Мне были не интересны события в Праге или какой-то другой стране или планете, я зачарованный и опьяненный не столько водкой, сколько нордической красотой Киры молчал.
Дверь балкона открылась и вошла Кира. Она улыбнулась и попросила сигарету. Мы закурили и молча выпуская дым смотрели на сонный проспект.

- Так красиво, - прервала молчание Кира, - не находите, вот эту такую отцветающую красоту этим осенним утром, как будто весь мир замер, и мы одни в этом мире живые. Нет у вас таких мыслей?

Единственная мысль, которая у меня была, притянуть эту невероятную девушку к себе и поцеловать, впитывая её жизненную энергию, подобно упырю.

- Я хоть и писатель, но я далеко не романтик, поэтому утро как утро, да и трамваи уже пошли, так что Кира спешу вас успокоить, мы далеко не одни этим чудесным утром на Земле.

- Вы писатель, а что вы пишите?
- В основном фантастику, у меня вышла повесть в “Юности” “На дальних рубежах галактики”.

В глазах Киры вспыхнули огоньки заинтересованности.

- Конечно читала, у нас в общежитии все мои подружки влюблены в вашего Кириллова. Он такой умный и мужественный у вас получился.
- Говорите Кира, от лести у меня иммунитета нет.
Она засмеялась, и я понял, что я её зацепил. Я всегда умел распознать этот интерес в девушках, который вскоре мог перерасти в что-то серьёзное.
- А вы давно с Пашей знакомы? – Спросила Кира.

С Александровским мы были знакомы года три, я с ним познакомился, когда ещё работал в восточном отделе журнала “Иностранная литература”. И с той поры мы выпили немало водки и пробеседовали бессчётное количество бессонных ночей… А вот теперь я чувствовал что ещё чуть-чуть и я смогу предать товарища и если я не решусь это сделать, то возможно буду жалеть об этом до конца своих дней.

- Смотря что считать давно, года три, наверное. А вы как с ним познакомились?
- Пару недель назад, на трамвайной остановке. Шёл дождь, а я была в одном платье, он мне одолжил свою куртку.
- Романтично, можно кино снимать с названием “Осенний дождь!”

Она засмеялась. Кира была права, что-то было этим утром разлито в воздухе, ощущение чего-то большого, что ещё только будет впереди.

- Кира, я сейчас сделаю вам страшное предложение, от которого вы конечно в праве отказаться, но я абсолютно уверен, что вы потом будете жалеть об этом всю жизнь.
- Даже так, всю жизнь? Ну что же будем считать, что я заинтригована, делайте ваше предложение.

Я смотрел на неё и думал, что мы находимся сейчас не в осенней Москве, а в кинокартине Бергмана на туманном плёсе среди сосен и холодной Балтики.
Мы прошли мимо Александровского, тот не прекращая петь сделал вид, что так и должно быть, словно у него не было совершенно никаких планов на эту красавицу, которую он привел. Его самолюбие вряд ли ему теперь позволит общаться со мной. Вадик так же проводил нас взглядом, но ничего не сказал.

Утро над городом бронзовело и разливало свои лучи, которые так и путались в крышах домов. На улицу уже вывалил народ и утреннее движение приобретало знакомый сумбур. Звенели трамваи, шуршали автомобили, на автобусы выстроилась очередь. Мы с Кирой молча шли, взявшись за руку навстречу этому чудесному рассвету над самым прекрасным городом в мире, над лучшей страной и я кажется впервые чувствовал то самое, что называется любовью и я был уверен, что люблю Киру пусть и знал её только один вечер.
Мы заметно выбивались из ритма пульсирующей толпы, высыпавшей на тротуары. Иногда мы останавливались и целовались. Я смотрел в глаза этой девушки и видел в них вечность. Ту самую вечность, которой каждому предрешено коснуться один единственный раз за всю жизнь.

Когда мы дошли до Гоголевского бульвара Кира сказала, что мы пришли и я нехотя выпустил её руку. Нам предстояло проститься до вечера, впрочем, что такое несколько часов, когда у тебя впереди вечность, когда у тебя впереди целая жизнь…



Лето 1978. Воронов

Иногда становится невыносимым само существование определенного человека рядом с собой и это не говоря о том, что каждый день ты должен говорить с ним, делить постель, преломлять хлеба.

Я ненавидел её голос, её постоянные обвинительные интонации. Меня передёргивало, когда Кира вопросительно спрашивала меня, когда среди ночи я пьяный заваливался домой – Ну что на этот раз произошло? И мне приходилось изворачиваться, унижаться, что-то выдумывать. В последнее время я уже ничего не отвечал, а просто проходил в комнату и заваливался спать.

Я ненавидел её холодные глаза, пустые как у куклы, в которых навечно застыла ненависть ко мне, к человеку который, как она любила говорить, исковеркал ее жизнь. Я ненавидел её располневшее после родов тело, обвисшие груди, меня выворачивало от одной мысли, что мне нужно спать с этой чёртовой эскимоской из которой было не вышибить искры.
Всю свою ненависть я бережно топил в алкоголе, как говорится истину искал в чужой вине. В каждой встречной девушке, с которой знакомился, я искал оттиск той девушки, в которую я когда-то без памяти влюбился и не мог найти.

С тех пор как вышла в “Юности” моя первая повесть я так ничего не смог опубликовать, несмотря на то что меня пытались выставить в том свете, что мол цензура, брат, держись. Сам я знал, что начал писать откровенное говно и что чем больше я погружался в тот омут бесконечных пьянок и разврата, тем всё меньше во мне оставалось писателя. Вскоре меня выкинули из журнала и теперь я перебивался лишь редкими переводами, которые мне всё ещё по старой памяти подкидывали немногочисленные товарищи.

Огни ночного города вспыхнули совсем неожиданно. Заглотив остатки белого сухого вина, я, пошатываясь двинулся к дому. Дома я не ночевал уже двое суток. Александровский отмечал выход своего поэтического сборника и закатил пир на весь мир. Кире я сказал, что пошёл за сигаретами, впрочем, она уже привыкла к таким моим исчезновениям.

Так жить было просто нельзя. Бегая по кругу раз за разом я натыкался на расстрельную стену и слышал эти выстрелы у себя за спиной. Чтобы выжить нужно было что-то срочно менять. Пусть даже той ценой, которую я никогда не смогу оплатить ни перед собой, ни перед Кирой, ни перед сыном. Особенно перед Димой.

Вино натужно проваливалось в нутро наполняя желудок приятной теплотой. Вечер погас, выдохся, подох, скатился побитым псом за ободранные крыши типовых многоэтажек, таких же грустных как эта жизнь, эта моя единственная жизнь.

Дверь была не заперта. Кира всегда в последнее время оставляла её открытой, на случай если я ввалюсь ночью. Свет горел только на кухне, маленький светильник. Кира сидела за столом и читала. Секунду я подождал не заговорит ли она, но она не заговорила.

Сын уже спал, я не стал заходить к нему и будить. Решение принято и ничего уже не могло обратиться вспять. Зачем ещё сильнее поджигать, что и так уже хорошо полыхает. Наверное, этим все должно было закончится много лет назад, но то ли трусость, то ли какие-то остатки морали не давали положить этой жизни конец.

Я забросал в чемодан смену белья, болоньевую куртку, которую мне Александровский привез из Вьетнама, томик Хемингуэя и тот самый номер “Юности” в котором когда-то, уже в другой жизни, была напечатана моя повесть.

Бегство. Конечно это оно. Однако я спасаю свою жизнь, иначе в один прекрасный день я бы мог просто оказаться в петле. Так что иногда и бегство — это выход. Если дело касается жизни, как любая земная тварь я выбираю жизнь.

В коридоре я остановился и прислушался. Мне показалось, что Кира тихо плачет. Виновата ли она во всём, что с нами случилось – несомненно. Мы оба виноваты, но от этого никому из нас не легче. Просто это жизнь, а жить зачастую невероятно трудно, просто жить…

- Как устроюсь, напишу, вышлю денег… С судом, потом разберемся.

Кира ничего не ответила. Закрыв за собой дверь я вышел в ночь и растворился в её мраке.

Большой город спал, сквозь шелест деревьев я слышал его мерное дыхание. Я стал его частью. Сливался с ночными проспектами и переулками. Бредя к вокзалу я чувствовал, как с меня свалилась та могильная плита, что давила к земле и не давала выбраться из выкопанной мной самим могилы. Теперь я был свободен от всех своих мороков, которые мне мерещились последние годы.

На вокзале я зашёл в буфет. За прилавком стояла молоденькая девчонка с милой черной челкой, наползающей ей на глаза. Тихо играла пластинка Ободзинского.

- Что вам? – улыбнулась она.
- Немного любви и удачи, пожалуйста, - серьезно сказал я и положи на прилавок трёшник. – И бутылку вина…

Хихикнув буфетчица выставила на стол бутылку красного сухого.

- А как же с любовью быть? – спросил я заглядывая в её тёмные глаза.

Она засмеялась и я видел за пухлыми губками, которые были намалеваны вульгарно красной помадой ровные белые зубки. Она была чем-то похожа на тех жгучих темноволосых красоток, которые играли в итальянских фильмах.

- Меня Олеся зовут, через два часа я сдаю смену и если подождёшь меня красавчик, то и с любовью будет всё в порядке, - и она подмигнула мне, так что про любовь я уже и не сомневался. И думал о том, что очень хорошо, что я не купил билеты…

Весна 1988. Воронов

От того, кто стоял в очереди передо мной воняло мочой. Сгорбленный старик в полинялом плаще. Впрочем, этот плащ похож сейчас на мою жизнь такую же линялую и выцветшую, которая когда-то переливалась яркими красками.

Очередь наконец двинулась и засеменила вперёд, значит открыли, падлы, окошко. В очереди кто-то негодующе жужжал, о том, что сегодня армяшака что-то долго пиво разбавлял. В горле пересохло, меня мучала жажда и ни о чём другом я думать не мог кроме о том, чтобы утолить её, погасить тот пожар, который разгорается изо дня в день и сжигает меня до тла.

К сожалению, мы не всегда умеем поворачивать в нужных местах и зачастую наши поезда мы загоняем в тупик. Вот и я свой завел в этот тупичок к обшарпанному пивному ларьку.
В толпе начало нарастать недовольство, повсеместно послышалась ругань, кто-то начал пихать меня в бок. К очереди подкатила блестящая на весеннем солнышке новенькая “девятка” тёмно-зелёного цвета. Двери распахнулись и из неё вышли крепкие молодые парни в цветастых спортивных костюмах. Ловко растолкав очередь, они встали к окошку. Ропот потихоньку стих, никто конечно и пикнуть не смел, проще было проглотить обиду, чем потом собирать зубы на асфальте. Они затарились пивом, прыгнули в тачку и укатили под громко играющую песню про “Перемены”.

Кругом теперь одни перемены и все просто бредят этими переменами, сходят с ума. Только не в переменах дело, дело в людях. Как была эта серая очередь у ларька за пивом, хоть тридцать лет назад, хоть сейчас, всё те же рыла, только очередь теперь раза в два больше.
В прошлом я был писателем, а теперь серая тень у пивного ларька - одна из тысячи, но я был жив. Меня устраивало думать, что талант был мной выменян на жизнь. Вечность росчерком пера я разменял на миг. Сзади очереди началась потасовка, послышался звон разбитого стекла… Спереди мужик с иссушенным лицом полным бесконечной пустопорожности кричал: Горбачев – пидарас, довёл народ до ручки…

“Перестройка” на дворе и теперь каждый алкаш может генерального секретаря и партию костерить площадными словами. Похоже действительно перемены, раньше за такое могли и по голове дать, а теперь хоть оборись - Горбачёв пидарас…

Половину долгожданного пива я допил прямо в скверу, около ларька. Душу мутило и прогулку до трамвайной остановки она могла не выдержать. Свят тот, кто терпит. Моё терпение давно уже подошло к концу…

Верка сидела у подъезда и поджидала меня. Раза два в неделю она приходила постирать мне, что-то приготовить и взамен, эта одинокая и несчастная женщина, не требовала от меня многого.

- Женя, там тебя мужик искал, - вскочила она, завидев меня.
- Какой мужик?
- Да почем я знаю? Мужик и мужик, в плаще таком импортном, югославском что ли. С бородой такой, плешивый весь.

Неподалеку от подъезда стояла коричневая иномарка. На переднем сиденье я увидел Киру.

- И где мужик ты говоришь?
- Так я его к тебе проводила, на кухне он сидит.
- А если вор? Ты его вот так запросто ко мне домой провела?
- Да какой вор, дурак! Говорю же плащ на ём импортный, я такие только по телевизору видела. Да и воровать то что у тебя?

Действительно воровать у меня давно уже было нечего. Всю свою жизнь я сам у себя украл и бездарно разбазарил по пустякам, хотя когда-то в прошлом всё намекало на то, что меня ждет что-то большое и светлое, а теперь всё намекает на то, что хоронить меня будут без ботинок…

На кухне меня ждал отголосок той старой жизни, про которую я уже стал забывать. Порой мне казалось, что и не я это жил вовсе, а кто –то другой. За столом сидел Александровский, перед ним открытая бутылка коньяка и моя единственная кружка, которая служила мне универсальным фужером.

Весна 1988. Александровский

Дверь открылась и вошел Женя. Он серой тенью прокрался мимо и не раздеваясь в своей заношенной куртке уселся на табурет напротив меня. Авоську с банкой, в которой было пиво он задвинул ногой под стол. Последний раз я его видел несколько лет назад, когда хоронили Диму. Женя уже тогда выглядел неважно, сейчас он окончательно оскотинился. Седая щетина топорщилась по сторонам, помутневшие глаза смотрели куда-то мимо меня. Руки его безобразно дрожали.

- Здравствуй, Женя!
- Ну, привет!

Похоже, что пиво он донёс до дома не всё. Мысли крутились у меня в голове, но никак не складывались в предложения, которые были сейчас нужны. Мы молчали. Женя закурил “Приму”, заполнив кислой вонью все пространство его махонькой кухни. Разговор не шёл. Я налил коньяк в кружку, и он молча выпил. Да и могло ли быть иначе? Даже тогда, на похоронах сына, он молчал, бродил как прокаженный, не пил даже, а потом просто исчез…

- Вы зачем приехали в такую даль, - прервал молчание Воронов. – неужто ли меня проведать?
- На самом деле и да, и нет, сложно всё как-то…
- Не сложно, Паша, очень даже просто, не нужно всё усложнять, жизнь гораздо проще, чем тебе кажется, чем ты поешь в своих песенках.
- Может быть.

На столе, у стены лежало несколько книг и тот самый измызганный и пожелтевший выпуск “Юности” в котором была опубликована его повесть. Выглядело это жалко и смешно.

- А чего Кира не поднялась? Я видел её в машине.
- Она не захотела, сам понимаешь, старик…

В ответ он еле кивнул головой. Меня начало уже подташнивать от всей этой ситуации, нужно было заканчивать, поскольку ни у меня, ни у него желания разговаривать не было, но я должен был сделать то зачем приехал, несмотря на то, что Кира была категорически против. Только вот совесть моя не позволяла поступить иначе.

- Мы уезжаем, - наконец выдал я, - вместе с Кирой, в Израиль.
- Не знал, что ты еврей.
- Я тоже, до недавнего времени.
- Ну так, а чего приехали?
- Проститься.
- Ну, прощай, Паша, - хмыкнул Воронов, - будешь на земле обетованной чиркни открытку.
- Есть ещё кое-что.
- Хочешь, чтобы я тебе обрезание сделал?

Я поднял с пола целлофановый пакет с цветной картинкой рекламы сигарет “Мальборо”. Перевернув пакет вверх, я вывалил на стол посередине которого ножом было вырезано “ебать-колотить!” кучу денег. Новенькие рублевые пачки, перетянутые банковской лентой.
Лицо Воронова тем не менее осталось неизменным, туман в его выцветших глазах так и не рассеялся.

- Что это? – спросил он, отмахиваясь от сигаретного дыма, седой пеленой повисшего над нашими головами.
- Это деньги Женя, очень много денег, а для тебя возможность, начать всё заново, пожить по-человечески.

Он молчал и я не мог понять по его реакции, рад он или ему всё равно.

- Это деньги за твою повесть, - продолжил я, - На меня вышли люди из ФРГ, говорят, что они там все оказывается кипятком писают от повести. Недавно там книжка вышла отдельным изданием и какой-то богатый немец, дал денег на экранизацию. Здесь деньги за авторские права на повесть. Если ты согласен, то я оставлю представителю немцев в Москве твой адрес и он уже с тобой свяжется, чтобы уладить все юридические тонкости.
- Вот как оно получилось, - то ли улыбнулся, то ли оскалился он.
- Да, Жень, вот так. Это шанс, воспользуйся им пожалуйста. Я передам, что ты согласился.

Я оставил на столе вместе с кучей денег пачку “Лайки Страйк” и половинку коньяка. Напоследок я обернулся и посмотрел на стёртое временем и выпивкой лицо человека, который когда-то был мне другом и которому я всегда в тайне завидовал.
Завидовал его воле, решительности, таланту, уму, красоте и вот он сидел в кухне с оборванными обоями по которой бегали тараканы. Перед ним лежало целое состояние, а он даже похоже не мог уже осмыслить своего успеха. Даже сейчас я завидовал тому, что удача не отворачивается от него, и только гордость мне не позволила взять эти деньги как хотела Кира и я, конечно, был рад видеть его таким. Жизнь его не пожалела. Не оставила на нём живого места. Я закрыл дверь и больше никогда его не видел.

Зима 1994. Александровский

Народу пришло больше, чем ожидали организаторы и поэтому многие стояли в проходе и вытянув шеи пытались что-то услышать или увидеть. Посередине зала красовалась огромная черно-белая фотография Воронова, та самая из “Юности”. Среди приглашенных было много известных молодых литераторов, а также ветеранов литературного цеха, которые пришли вспомнить о Жене, хотя готов побиться об заклад, что никогда не встречались с ним. Но такова уж посмертная слава, нашедшая автора. При жизни мало кто обращал на него внимание, а после смерти каждый случайный собутыльник норовил угодить в друзья. Так случилось и с Вороновым.

Первым выступал организатор мероприятия, влиятельный в России книгоиздатель, который издаёт Женины книги бешенными тиражами. Потом выступил тот самый немец, который выкупил права на экранизацию повести. Наконец наступила моя очередь.

Глазами я отыскал среди сидевши в первых рядах Киру, она так же как и другие хлопала мне и улыбалась. Красота её уже давно померкла и даже вставленные в Тель-Авиве зубные протезы не могли вернуть прежнего обаяния. В этом то, наверное, и вся разница между мной и Женей. Просто однажды он смог уйти от неё поняв, что она уничтожает его, а я нет и никогда мне не хватит сил сделать это.

- Женя был моим хорошим другом, товарищем, который всегда был готов подставить мне плечо, как собственно и я ему, - начал я свою речь, хотя слова подбирались с большим трудом. – Одно время, в конце шестидесятых, мы были не разлей вода и я был свидетелем того как Женя рос как писатель, как создавалась его повесть, благодаря которой его знают не только у нас, но и далеко за пределами России. Книги Евгения переведены на многие языки мира.

Однако вскоре, по разным причинам, наши пути разошлись на многие годы. Женя тяжело переживал жизненные невзгоды, которые сотрясали его. Как многие, наверное, знают его единственный сын Дима погиб в Афганистане. Женя эту потерю очень переживал. Он любил Диму и всё накладывалось одно на другое и истину, как подобает большому автору с чутким сердцем, он начал искать в вине.

К сожалению, Женя умер в 1991 году, совсем немного не дожив до того успеха, по истине всенародного, когда его книги выходят большими тиражами и по его работам снимаются кинокартины. К сожалению, от его наследия осталось не так много, но то что уцелело это действительные бриллианты нашей литературы. Во многом виновником, задушившим Женин талант, была чудовищная советская цензура, которая не давала ему нормально работать и печататься, - на этом месте зал взорвался аплодисментами.

Почти всё что я сказал с трибуны и впоследствии в непосредственном общении с различными известными персонами о Жене было ложью. Воронов был низкосортным бабником, который не брезговал никем кто бы задирал перед ним юбку и жалким алкоголиком.

И я до сих пор не могу понять почему этому куску говна так повезло, всё это было похоже на какой-то плохой сон. Тем не менее даже после смерти он неприминул поиздеваться надо мной. Теперь я известен не как автор исполнитель своих песен, а как лучший друг великого писателя Евгения Воронова. И каждый с кем я теперь разговаривал вызывал во мне бешенство, когда спрашивал что-нибудь о Воронове, совершенно не представляя о том, кто я и кем был.

Но такова жизнь. И другой она уже никогда не будет. И как писал Женя, кто-то живёт её так как хочет, а кто-то всегда будет оглядываться и прислушиваться, плетись по чужим следам. Ко мне подошла Кира, уже хорошо захмелевшая и сказала, что нам пора домой. Каждый кто прощался со мной и Кирой пытался выудить для себя на память кусочек Воронова и это ужасно раздражало, ещё больше, чем шедшая со мной стареющая и некрасивая женщина.

1995год. Кира Воронова. Из книги воспоминаний о Евгении
Воронове. Похороны сына.

Дима погиб за двадцать дней до “приказа”. Он всегда рос бойким мальчиком и смотря на него я порой удивлялась, как такое ничтожество, как Александровский мог породить такого смелого и смышленого пацана. Я бы могла понять если бы его отцом был Воронов, но тот так и не стал ему отцом хотя я на это и не рассчитывала.

Когда я ушла с Вороновым, в то утро, то ещё не знала, что залетела от Александровского. Я тогда не особо соображала, что делаю, но Александровский был жеманен, немного женственен и капризен, как большой ребёнок. Воронов на его фоне был настоящим мужиком, с мужской красотой. Я видела его фото в журнале и прочитала его повесть.
Это была публикация в журнале, выходившем миллионным тиражом и то тут, то там всплывала фамилия Воронова, как молодого и перспективного автора. Перспектив и у Александровского хватало, но нечеловеческое обаяние Воронова в то утро сыграло свою роль. Он был готов на поступок, и он его совершил.

И вот теперь он стоял над сыном, которого он всю жизнь считал своим, платил за него алименты… Женя возвышался над другими рядом с цинковым ящиком, в котором лежал Дима. Несмотря на потускневшую харизму Воронов был всё ещё хорош собой. Лицо его, с отточенными чертами, выражало саму мужественность.

Он ни к кому из знакомых не подходил, держался особняком, ни с кем не разговаривал и даже не пил. На видавшем виде сером пальто виднелись винные пятна, кроличья шапка в нескольких местах была хорошо подрана. Но тем не менее я боялась, что он подойдет ко мне и заговорит, обнимет, потому что велик был риск того что я не смогу устоять перед ним.
Женя кинул горсть земли в могилу, когда опустили гроб, развернулся и пошёл ни с кем не попрощавшись. Догадывался ли он когда ни будь, что Дима не его сын, не знаю, порой казалось, что он всё знает, чувствует своим волчьим чутьем, а порой казалось, что он конечно же ничего не подозревает и это всё моя фантазия. Я смотрела на его мощную спину, когда он уходил с кладбища и едва сдержала себя, чтобы не броситься за ним вслед. Воронов так и растаял в той осенней дымке, не оставляя следов на глине, которая была повсюду и засасывала в себя обувь.

1990 год. Воронов. Отрывок из романа “Жизнь наугад”.

Ночь тает, словно сливочное мороженное, обращая в пыль тот мир, созданный вчера. Можно ли начать всё заново в этой жизни, особенно если слишком многое было утеряно? Я смотрю в окно, за которым гаснут фонари и пытаюсь подытожить то, что было мной безвозвратно упущено.

Я никогда не жалел о том, что делаю, никогда. Делай что делаешь и будь, что будет. Никогда не оглядывайся, даже если кто-то или что-то осталось позади.

Был бы я лучше или хуже если бы не встретил Киру? Это не важно, в тот момент я был абсолютно счастлив и мир лежал у моих ног. Мог ли я тогда желать большего? Конечно, нет. Я не мог желать больше того, что имел и если бы я вновь вернулся в то утро, в те самые обстоятельства, я бы ничего не стал менять. Я так же увёл бы Киру и мир бы мой никогда не перевернулся потому что я всё делал правильно, а если нет, то зачем тогда всё это?
По улице лениво расползаются люди. Похоже, что я уже сильно пьян, практически не различаю что пишу и строка наползает на строку.

День будет тяжёлым, как и предыдущий. За этой бутылкой будет следующая. Всё, что я сделал в этом мире останется на суд вечности, а она, надеюсь, будет более благосклонна ко мне, чем моя удача. Хотя мне ли пинать на удачу?

Говорят, фильм по моей повести крутят теперь по всему миру. Мечтал ли я об этом когда ебал привокзальную блядь за трамвайным кругом, которая наградила меня триппером? Той ночью я был тоже счастлив. Каждый выбирает дорогу по себе и крест, который он будет тащить за спиной. Мой крест похоже сломает меня пополам и именно его поставят на мою могилу если у меня вообще будет могила.

Вот прозвенел первый трамвай и на площади собирается уже какой-то очередной митинг то ли за коммунистов, то ли против и это примета сегодняшнего времени. Смешно. Кончаются сигареты… По радио передавали старую песенку Александровского, и я подумал какой же он на самом деле мудак.

Всю жизнь что-то пыжится, пытается что-то кому-то доказать, а так и остался посредственностью над которым за глаза всегда будут смеяться. Они думали, что я ничего никогда не узнаю, но я знал. Тогда на похоронах Кирина мать мне все рассказала.
Она встретила меня на вокзале и умоляла не приходить на похороны, боялась, что я устрою концерт по заявкам, только она не знала, что я не ебу брошенное и не наступаю в одну и ту же какашку несколько раз к ряду. Не сказать, что я чувствовал, что Дима не мой, но в самый пик моей ненависти к Кире, я и его стал ненавидеть, как одно из орудий которым, день за днём, она меня медленно убивала. Не хочется искать оправдания своим поступкам, но именно это чувство ненависти к ребенку, которого я не чувствовал, стало катализатором моего решения уйти.

Пора заканчивать, и я чувствую, что осталось мне немного и можно начинать подводить какие-то итоги. Мог ли я достичь большего? Однозначно, нет. Сейчас я закончу писать и пойду в ларёк за сигаретами и пивом. И этот день будет несомненно подобен тому дню, который был вчера. Время лишь лента и нет никакого прошлого и будущего, есть только настоящее. Здесь и сейчас. Только здесь и сейчас. Только этот день, только этот день…