ЛУНАЛУ : Третья

Жена знала. Давно знала. Смотрела молча, как я застёгиваю куртку, хватаю ключи — будто ухожу в рейд. Спрашивала только:
— Во сколько?.. — и сразу отводила глаза.

Она всё давно поняла. Не дура. Чувствовала — между нами есть она. Видела, как я поглядываю на часы, проверяю телефон — будто жду сигнала. Как вздрагиваю в назначенный час, срываюсь и исчезаю — к той, о которой молчим, имя не произносим, но которую она знает.

Понимала: ту не брошу. И сам не пытался. Жалел жену? Конечно. Но что толку в жалости. Наверное, она уже смирилась. Приняла это как стихию — неизбежность. Сидит дома, знает: я всё равно вернусь. А я — уже спешу. Все мысли — о ней. Надеваю её шарф. Тот самый, что подарила.

Сегодня — увидимся . Снова будем вместе. Питер — мокрый, серый, сквозняки в парадной. Ноги ведут сами: по набережной, на Чкаловскую. Всё родное. Каждый поворот — как рубец. Каждое окно — заноза. Встречаю знакомые лица — встревоженно возбуждённые.

Всегда прощаю ей всё: унижения, измены — те дни, когда она, как пьяная, ложилась под других безвольно, без страсти, будто в отвращении к ним, ко мне. Смеялась мне в лицо, зная, что я всё вижу; и от этого её садомазо разгоралась ещё сильнее. Молчала на мои мольбы. Ломала меня нарочно — медленно, хладнокровно, точно зная, куда бить. В такие дни я уходил злой, выжатый, пустой. Кричал ей в спину: «Сука! Кто так делает?!» Ничего не менялось. Она делала. Будет делать. А я всё равно возвращаюсь.

В кармане — банка пива, зажигалка. Чтобы взбодрить. Подсветить. Завести. Встряхнуть, если пойдёт вразнос. Чтобы быть с ней — жестко. Без стыда. Без пощады. Я знаю: она не прощает. И не просит прощения. Всегда у неё виноваты другие.

Сегодня вхожу в неё, как в драку. С напором. Без прелюдий, без нежности. И эта сука ревёт. Орёт дурью, вибрирует, стонет, вскипает, отрывает меня и подбрасывает, врывается в грудь током — будто вся из жил, нервов и электричества.

Смотрю сверху. Она распластана — горячая, живая, трепещущая. Свет скользит по изгибам, как пальцы по коже. Губы приоткрыты, дыхание сбивается. Сегодня она особенно страстна — зовёт, будто сама пульсирует ожиданием. Я предчувствую рев, кровь, огонь. Чувствую, как она напрягается подо мной, дрожит от каждого касания, от каждого толчка. Она создана впускать и принимать; вся — движение, жар, безудержное желание заполниться до конца.

Шепчу сквозь зубы:
— Не отвертишься, тварь. Сегодня возьму тебя всю. Раздвинешься, примешь столько, сколько выйдет, сколько получится . Хоть два, хоть пять — но до конца, до самого.

Я наваливаюсь, вбиваю каждое движение, пока не хрустит воздух, пока внутри не ломается что-то живое. Её крик режет, как ток. Хватаю, тяну, гашу, пока она не рвётся — не наружу, а внутрь, туда, где хрип и ярость.
Она пылает, дерётся, визжит, захлёбывается ревом, а я — сильнее. Давлю, пока не остаётся одно: хриплый вой из глубины.
Мы срываемся одновременно — я и она, в безумии, где нет ни жалости, ни конца. Только жар, рёв и дыхание, смешанное с криком.
Гул в ушах нарастает, воздух рвётся. Я вбиваюсь в этот рев, как в пламя. Нас уже не остановить — пока не выжжем всё до тла, не ослепнем от света, не рухнем в тишину, где останется лишь пустота и дым.

И вот — охрипший, на грани, с уколом адреналина в сердце, и выпотрошенной душой — ору ей из последних сил, как в последний раз:
— Давай, игра!
И весь Питер, содрогаясь, вторит мне, воет, ревёт:
«Зенит» — это я.
«Зенит» — это мы.
«Зенит» — это лучшие люди страны!»