Игорь Бекетов : Одиночество

Одиночество

Если вы спросите меня, что такое одиночество я, не задумываясь, отвечу: это моя комната с безупречным паркетом.

Лак на нем лежит холодным, девственным льдом, в котором тонет отсвет окна. По этому льду я скольжу безумным взглядом и наблюдаю, как солнечный зайчик, преломившись в хрустальной пепельнице, превращается в расплывчатое золотое пятно, похожее на монету, которую кто-то обронил и забыл.

Одиночество мое не грубое, не плебейское – не тоска затворника или неудачника. Оно как победа над унынием, как строфа в стихотворении – изысканная и выверенная, где каждая рифма приходится на паузу между ударами сердца. Я коллекционирую проявления своей изоляции,что ли, с тем же тщанием, с каким белка запасает на зиму орехи.

Вот, например, звук: не тишина, а именно звук – отдаленный, приглушенный стеной смех из смежной квартиры. Он долетает ко мне ущербным, лишенным тембра, похожим на сухую дробь в стручке гороха. Я ловлю его, этот звук, и разбираю на составляющие – вот осколок женского оттенка, вот желудочный мужской отзвук – и складываю в изящную, но совершенно бессмысленную мозаику.

Мир приходит ко мне через окно. Оно маленькое – глаз, вмурованный в стену. В эту лупу я наблюдаю жизнь, проходящую как в аквариуме: ленивые, чуждые мне рыбы. Люди внизу лишены индивидуальности; они лишь пятна цвета, точки векторов, движимые простейшими импульсами – желанием догнать трамвай, раскрыть зонтик, приобнять спутницу… Их совместность кажется мне театральной и пошлой условностью. Я же наслаждаюсь своей несопоставимостью, своей уникальной аномалией. Быть единственным экземпляром в коллекции Бога – разве это не высшая форма избранности?

На стене, точно тень несостоявшегося гостя, висит картина – акварельный этюд с березовой рощей в дождливый день. Художник бездарен, но в его бездарности своя прелесть. Каждая березка стоит в гордой, непоправимой отдельности; дождь на картине не связующая субстанция, а лишь серая вуаль, подчеркивающая дистанцию. Я подолгу смотрю на эту рощу, чувствуя почти физическое родство с этими одинокими, влажными стволами.

И вот в этом-то мире, отлаженном, как часовой механизм, где каждая шестеренка занимала свое, строго отведенное ей место в ритуале созерцания, и произошел сбой. Случилось это сегодня ночью. Я смотрел в окно и увидел, как в доме напротив в одной из квартир погас свет. Я поймал себя на том, что пытаюсь представить обличие этого человека. Не абстрактный образ, а именно лицо – родинку на щеке, форму бровей, морщинки у глаз. Попытка оказалась мучительной и тщетной. Мой ум, столь искусный в вычленении из ничего оттенков и полутонов, отказался выдать хоть какой-то связный образ.

И тогда я почувствовал не изысканную горечь коллекционера, а животный ужас. Ужас от того, что паркет под моими ногами – не лед, а просто застывшая смола, что пепельница – не алмаз, а кусок стекла, и что я в этой комнате – не уникальный экземпляр, а человек, который боится выйти за дверь потому, что за дверью его никто не ждет.

Возможно, вам захочется узнать, что же было дальше. Но позвольте на этом остановиться. Ибо всякая настоящая повесть об одиночестве обречена на незавершенность. Она либо обрывается на полуслове, либо переходит в другую тональность, где одиночество, разбитое вдребезги каким-нибудь грубым вторжением жизни, уже не будет прежним, а значит, потеряет свою кристаллическую, самоценную суть.

А я, пожалуй, предпочту остаться там, где я есть, где березки вечно стоят в дожде, а на паркете лежит отблеск ненужного мне солнца.