Чхеидзе Заза : Мамка где? (Апокриф о Мухе, Снаряжении и Геометрии Угла)

Грузин, горный сван, чьи предки, возможно, хранили тайну золота могилы царицы Тамар, вернулся из вынужденного далёкого изгнания.
Его родина — Сванетия — сама была крепостью, но даже она не спасла его от финансового лабиринта, который вёл прямиком во Французский Иностранный легион,-этот
плавильный котел национальностей, оплот дисциплины и грозный инструмент проецирования силы на всех театрах военных действий.
Парень познал реалии боя, трудный выбор, физические и душевные раны и братство, выкованное в невзгодах,
служил в Африке, где занимался иллюзорным примирением враждующих племён с помощью ООН-овских денег, и в Южной Америке, где спасал попавших в плен НАТО-вских десантников, познав метафизику боя на всех широтах и ещё во многих забытых Боженькой местах.
На самом пороге родной обители, под сенью мшистых, веками отягощённых врат, где Солнце отмеряло свою меланхоличную пенумбру, лаял он — Герша, лабрадор, проклятый и проклинающий, чьё существование было сведено , до холодного, не знающего пощады цепного приговора.
​Его лай, о да, не был приветствием верного зверя, но громовым раскатом слюнявой ярости, рождённой ещё в глубинах его щенячьего желудка, ныне и навсегда — его вечного плена. Это была не просто привязь, а заключение, отмеренное метрами ржавого металла, который впивался в землю как метафора неизбывного греха.
​До этого Actus Fidei — этого торжественного акта вечного заточения — двор знал Гершу как воплощение низменной, хмельной мести. Чаще всего, те, кто удостаивался чести войти с ним в неприятное сношение, были, увы, мужчины, чья кровь уже была отягощена сивушным паром или вязкой сладостью портвейна:
​Почтальоны, несущие Весть, но осквернённые запахом вчерашнего возлияния.
​Курьеры, носители Прогресса, чьи руки дрожали от тайного алкогольного тремора.
​И, конечно, Гости — праздные, нечестивые, те, кто нарушал священную тишину двора своим избыточным и пьяным присутствием.
​Ибо источник этого безумия лежал в детстве, во времена его щенячьей, жизни . Рука Человека, вместо молока или чистой воды, вливала в его юный, наивный зев Вино — этот нектар богов и проклятие плебеев, а иногда и Водку — жидкий огонь, который не просто сжигал глотку, но запечатлевал в его звериной памяти и в самой субстанции его существа некий гностический, звериный гнев.
​И теперь, этот пёс, в чьих венах, казалось, текла не кровь, а забродившая ярость , мстил. Мстил всем, кто нёс на себе печать этого первородного греха алкоголя, даже если запах был лишь отголоском праздника. И в высшей точке этой сюрреалистической, но чудесно реальной справедливости, он не щадил даже Хозяина -, что сам был виновником этого пьянящего, цепного рока.
На шум к воротам вышел и Отец знавший толк в философии конфликтов и первобытном военном инвентаре: он сам, в своё время, не раз ходил тропой Агнца и Волка, часто отбивая (или присваивая) скот у соседних кавказских племён. С детства он посвятил сына в подробные планы, советы по питанию, силовые упражнения, кардиотренировки, а также подготовка к преодолению стресса, боли и усталости, как и подобает посвещенным.
Для него война была вопросом семейной чести и конкретного поголовья скота, а не враждебных идеологий.
— Что за арсенал, Сынок, ты привез из твоего странствия? — спросил Отец, чей взгляд был острее его старого дедовского кинжала.
Сын охотно ответил, перечисляя инструменты современной некромантии, которые были скорее философскими концепциями убийства, нежели просто грудой металла:
— Вот это — Каска Титановая. Не просто сплав, но иллюзия бессмертия, призванная отсрочить встречу с Микел-Габриэлом* (здесь Ангел смерти приходящий за человеческой душой- Горский этнос)
Это два — бельгийских револьвера. Вот Очки Ночного Видения, разрушающие самую темную ночь к и открывающие изнанку мира, лишённую тени милосердия.
А это — автомат, чью изначальную советскую идею довели до совершенства шанхайские специалисты. И вот его Парадокс: снайперский ствол с поворачивающимся дулом, так что можно видеть и стрелять из за угла. Это Оружие Парадокса, позволяющее преодолеть барьер прямой видимости и если бы оно было у дяди , то не лежал бы он сейчас под сырой землей. Вот гранаты Ф-1. А это... это Муха.
Отец, чьё понятие о сей метафоре не простиралось дальше украденной коровы, сабли и изрядно покосившегося двуствольного ружья с интересом спросил, изучая трубу как артефакт из иншей эпохи насилия:
— И что же есть Муха, Сынок?
Сын объяснил, используя язык, который мог быть ему понятен :
— Муха это Ракета, которую можно использовать против стальных целей.
-----
​Эпизод о Геометрии Разрушения

Деревенский ​нужник, скромный и неприметный монумент сельской неизбежности, стоял на достаточном удалении от дома и колодца.
Это было сделано в строгом соответствии с неписаными законами места, чтобы артезианские подводные течения не перенесли нечистые фекальные массы в чистую питьевую воду. Таким образом, его местоположение было результатом древней геометрии чистоты и осквернения.
Сын указал на эту деревянную постройку:
— Вообрази, — сказал он, — что этот ватерклозет — не что иное, как вражеский танк.
Сын вскинул тубус "Мухи" на плечо. Раздался грохот, и дерево, подобно тексту, который был намеренно уничтожен, распалось на щепки, на атомы, на множество конечных фрагментов. На месте, где только что стоял символ нечистой неизбежности, теперь царила внезапная, ужасающая пустота.
Отец кивнул. В этом кивке не читалась горечь. Напротив, была некая беззаботная ясность и абсолютное безразличие к произошедшему. Он принял этот акт разрушения не как поражение своей ритуальной войны, но как безупречное доказательство функции Мухи. Он, человек архаики, понял назначение этой чистой, промышленной силы.
— Войди, Сын. Нас ждет трапеза. Хлеб и огненная вода, способная если не прояснить, то хотя бы затуманить суть произошедшего.
Войдя, они обнаружили скромный стол, на котором, тем не менее, были собраны необходимые атрибуты горного ритуала. Среди грубых солений и ветчины, чья память была сохранена свежим, альпийским воздухом, лежали геометрические диски кукурузных лепешек мчади. В центре возвышался овечий сыр Гуда — не просто пища, а концентрированная история Сванских гор, продукт медленного, истинного времени.
После третьего (или, быть может, четвертого, ибо учёт был чужд этой трапезе) стакана водки, Сын задал вопрос, который нёс в себе боль, слишком огромную для Легиона или гор:
— Но Где Мать?
Отец, чьё лицо было теперь подобно древнему, нечитаемому свитку, ответил, указывая на внезапную, ужасающую пустоту:
— Мамка в Танке сидела...