Чхеидзе Заза : Поездка к Чайлурским родственникам

​Это был не просто месяц ожидания, но и виток спирали, закрученный в самое сердце Чудесной Реальности нашей жизни. Я, привыкший в себе самом, к рациональному устройству мира, вдруг оказался зрителем, нет, участником этого картлийско-кахетинско барокко, что разыгрывалось в женской душе.
​Я Всегда теоретически,мог понять что то при беременности наступает время, когда женское естество превращается в беспорядочную алхимическую реторту. Там, где некогда царила логика, теперь могут бушевать морские ветры. Беременность — говорили мудрецы — есть портал в иное, иные чувствования, иные аппетиты, что и сам Лунный цикл.
​Но одно дело знать о страстях чужих женщин, которым вдруг, среди трескучего северного февраля, подавай алычу, кислую, как первый грех, или, того хуже, дикую, немыслимую клубнику, а следом — набитые измельчённым орехом баклажаны.
Исполненные желания помогают не только успокоить душу матери, но и благотворно влияют на ребёнка, готовя его к рождению и духовной жизни.
Они, эти женщины, могут вдруг, без объявления войны, обвинить мужчину в гадкой измене, в самой немыслимой ереси плоти. Им кажется, что солнце неправильно отмеряет свой зенит, что кошка, издевательски виляет хвостом, нарушая некий космический, доселе неизвестный, закон гармонии.
Волос, этот символ силы, они не стригут, пребывая в ожидании, в одержимости неким древним суеверием.
​И ночи... Ночи приносят не отдохновение, но кошмарные видения, а пробуждение — часто они ознаменованы беспричинными слезами, как снег в июньский солнечный день . Неверное слово, случайно оброненное, словно ритуальный нож, вонзается в их плоть, вызывая приступы стресса, а затем, словно компенсация, — этот ненасытный, ночной, хищный аппетит: орехи. грибы,лосось,кефаль. бородинский хлеб, яйца непуганной курицы...
​Страх, это желтое марево, окутывает их: «А вдруг?», «А как?»,«А если?»,
Они боятся без толку, предавались панике, словно за каждой изгородью притаился полевой командир врага человеческого рода, чье имя доселе никому неведомо. И ещё этот токсикоз и тошнота...
​Но моя жена... Она была словно другая нота в этой симфонии. Её перепады не были грозовыми, мгновенными, как вспышка вудуистского огня. Она требовала лишь одного, с тихой, почти медитативной настойчивостью: чтобы я не принимал холодный душ. «У этой воды, — шептала она, — специфический, металлический запах, запах земли, потревоженной перед временем». Я повиновался. И в этой маленькой странности, в этом отказе от прикосновения к ледяному, я видел всю таинственную, непостижимую избирательность её положения.
​И вот, наступил тот день. Солнце клонилось к закату, окрашивая воздух в цвета пылающей охры. Она вышла за калитку, безмолвно, словно ведомая невидимым проводником. И там, застыв на границе нашего маленького, рационального мира, она уставилась на мокрую грчзную дорогу, что вела в сторону села Чайлури. И из её уст вырвался стон — не боли, но чистого, необъяснимого требования.
​— Туда, — прошептала она, и звук этот был древнее, чем слова, — Повези меня туда!
​Я обернулся, пронзенный этим зовом, этим абсолютным приказом, который не мог принадлежать ей, моей жене, но лишь существу, живущему внутри, иному, древнему.
​— Куда? — спросил я, и мой голос, казалось, потерял всякую рациональную опору.
​Её глаза были устремлены в одну точку на горизонте, где реальность смешивалась с маревом.
​— Туда, — повторила она, и в голосе её была слышна тяжесть судьбы. — Там живут мои родственники.
​И я понял, что речь идет не только о родстве по крови, но о родстве по духу, о тайной линии, связующей её с той чудесной реальностью, которая теперь взывала к ней через грязь дороги.
Что было делать. Знал я что духовное состояние матери во время беременности напрямую влияет на будущего ребёнка.
Ужасные дороги уже давно стали частью менталитета жителя восточной грузии. Дождевые осадки и мокрый снег вносят свою лепту, делая ситуацию ещё более удручающей. Картина унылого бездорожья может выбить из колеи любого иностранца, но никогда не напугает находчивых и изобретательных кахетинских водителей.
Я завел свой жёлтый Москвич 412 – как говорят про этот автомобиль, ,что он не только средство передвижения но и состояние души. Он заставляет вас ценить дорогу, а не только пункт назначения. У его хозяина в жизни две радости - когда его приобрел и когда продал.
Скрежещущий вздох Москвича , моего желтого «состояния души», разорвал промозглую тишину утра. Заведенный, он вибрировал, как орган, настроенный на диссонанс, уже взывая к богам механики и кибер динамики. В нем, в этом насквозь пропитанном солидолом железном чреве, сплелись воедино триумф советского барокко и трагедия грузинского бездорожья. Каждый его заводской дефект и дальнейшая поломка была не просто неисправностью , но философским утверждением, которое я, его бессменный водитель и ее ласкатель, должен был осмыслить в пути.
Поэтому думал я, пока прогревался двигатель, изрыгая сизый дым, пахнущий несбывшимися надеждами, – что ждёт меня не просто трасса. Это портал, распахнутый в иное измерение, где время замедляется, а пространство искривляется под весом каждой ухабины.
Моя жена Зовра , с величественным, почти архитектурным достоинством заняла переднее пассажирское сиденье. В ее животе округлом и прекрасном как глиняный кувшин kvevri, что предназначен для брожения вина, пульсировала новая, еще не явившаяся в мир жизнь толи гения ,толи изверга .
Ей было суждено совершить это ритуальное путешествие к Чаилурским родичам – к очагу традиции, где, по поверью, сила рода должна была освятить грядущие роды.
Зовра уже преодолевшая все страхи держалась невозмутимо, еще до того, как захлопнулась дверца автомобиля.
Тогда я, используя искусство контролируемого заноса и точного математического расчета, вывернул машину из собственных ворот (с первой сразу на третью, а затем полный поворот влево – так, чтобы, описав идеальную полудугу, Москвич смотрел точно на Восток).
Скоро под нами уже простиралась та самая, хтоническая дорога.
Это был не асфальт, а скорее метафизический хаос, затвердевший в грязи и камнях. С каждым метром мы погружались в зачарованный реализм Восточной Грузии, где камни под колесами не просто стучали, но, казалось, перешептывались, рассказывая вековые истории винопития, персидского нашествия и вечного ожидания весны.
* * *
Глина в этих краях, в недвижных объятиях древних, заброшенных колхозных латифундий, являет собой вязкую, но чудовищно неоднородную материю, - средоточие трансмутации и странствия.
Помыслите о её немыслимом паломничестве: это грузинское сырьё, силой своей адсорбции наречённое Бентонитом, подобие которой существует лишь в Хакасии , долгое время совершает трансконтинентальные переправы к европейским центрам цивилизации. Часть его, презревшая грубость первозданной залежи, направлялась в Баварию, на заводы BMW, дабы, заточённая в формы, она порождает идеальные, отточенные контуры литых автомобильных деталей. Другая фракция, иронически очищенная от земного праха, отбывает в Испанию, где становится алхимическим фильтром, проявляющим благородный цвет вина. И, наконец, третья, самая архаичная и, возможно, самая чистая часть, уходит в Поднебесную, чтобы обрести форму глиняных свистков, которые затем, словно древние обереги, передаются в Монголию в руки местных чабанов.
Именно эти чабаны, живые хранители степного завета, разводят густошерстных баранов, шкуры не родившихся ягнят которых, замкнув круг, отправляются в Элладу, где преображаются под рукой искусных выделывателей. Из этого превосходного, почти мистического тонкого меха, рождённого под азиатским небом, шьются во Франции — в сердце самого Парижа — великолепные шубы и воротники, плоды высокого кутюра, которые затем, подобно трофеям, пересекают океан, чтобы окончить своё метафизическое путешествие в витринах Канады и Америки.
И вот, посреди этой эпопеи вещества — этой непрерывной цепи превращений, что соединяет Бентонит и BMW, вино и свисток, шкуру и парижский подиум, — наше утлое судно, наш автомобиль Москвич жёлтого цвета, этот пороховой остров Разума, заброшенный в океан первозданной, вечно возвращающейся Природы, скользил по тем самым, освящённым и трудом, и равнодушием, глиняным дорогам. Дороги эти были не просто колеи: они являлись живыми шрамами на теле земли, где, в ритме постсоветских колхозных времён, тяжело ступали тракторы-погрузчики, подвозя к винзаводам, налитые солнцем грозди Каберне, Аладастури, Хванчкары с труднодоступных, словно андезитовые хребты, склонов.
Именно в эту мгновенную, не предназначенную для хрупкого человеческого ума, петлю пространственно-временного континуума, где не только Прошлое, но и Грядущее дышало в затылок Настоящему, — именно здесь случилось то, что вы, по своей простоте и евразийскому рационализму, именуется банальным словом «вдруг».
Вдруг.
Звук этот был не криком в привычном, физиологическом смысле. Нет. Это был Аккорд, внезапно взятый на невидимом, теллурическом орга́не жизни, пронзительный и до предела чистый, отменивший разом все законы ньютоновской механики и поступательного движения. Крик моей жены — не от боли, но оттого, что в ней самой перевернулась неведомая, тысячелетняя страница старого гримуара, — заставил меня понять: Малыш, этот крошечный, ещё невидимый Дирижёр, чья личная, внезапная симфония до сих пор звучала лишь в тихом, надёжном оркестре её чрева, решил, что именно этот миг, под низким, висящим как свинцовое блюдо небом, в окружении этой вязкой Глины, вязкого Времени и забытых виноградников, — есть единственно подходящее и мифологически оправданное место, чтобы явиться в Царство Земное
* * *
Стремительные роды, чья внезапность была столь же неотвратима, сколь и нарушение самой симфонии сократительной функции матки, начались. Всё разворачивалось с той же кинематографической, мглистой и бесстрастной нейтральностью, которая отличает низкобюджетные, но не менее зловещие документальные хроники боснийской войны. Мой голос, дикция которого была почти сбивающей с толку в своей вежливой отстраненности, вопрошал пространство: «Подскажите, а роддом далеко?»
И вот они, старики — пятеро киногеничных как враги Клиента Иствуда сидельцев у ворот, чьи тела, казалось, были выточены из небрежно выветренного камня местного карьера. Они, сперва переглянувшись с замедленным удивлением, достойным немого кино, наконец, разродились репликой: «Чей это мальчик?»
В этом вопросе – вся наша Кахетинская Реальность. Их послушание здравому смыслу и тот неравнодушный, но закостенелый классицизм сородичей, что не позволяет нам приветствовать их издалека. Така как они тебя не рассмотрят и твоё имя будет в их негласном реестре: «чозахуй...»
Сразу же за этим, в едином кадре, проступала повседневность: серая, клокочущая лава утренней мороси, разделившая небо и людские ступни. По лоснящейся, подобно змеиному телу дороги тянулись небритые юноши, перекрывая её своими, казалось бы, излишне тяжёлыми тенями.
Я, подчиняясь некой неотвратимой, но незримой необходимости, рванулся к автомобилю, опрокинул спинку сиденья.
И вот здесь, моя жена, чьё лицо исказила нарастающая волна предродовых схваток, раздвигала ноги.
И вот здесь, вопреки всем канонам прологов, развернулся небывалый, но вместе с тем обыденный кусок встречающихся, незабываемых чудес. Процессы раскрытия шейки матки вошли в свой кураж — слово это, заимствованное у отчаянных игроков в домино, было, возможно, единственно верным для описания подобной динамики. А затем произошло явление, или нечто столь же невероятно прекрасное, способное так взволновать душу. Впервые со мной случилось подобное.
Забыв обо всем на свете — о стариках, о мороси, о бассейне и юношах — я не мог оторвать взгляда от этой невиданной красоты.
Передо мной, словно из-за зелёного занавеса жениной юбки, явилось дивное видение, внезапно, стремительно: продвижение плода через родовые пути. И вот она — маленькая головушка младенца.
Она была столь мила, столь прекрасна, словно снятый с полотна Рафаэля ангелочек. И вокруг её шеи — волосы кучерявые, густые и темные, что служат естественным защитным буфером для нежной кожи женских гениталий. Они были совершенно как каракулевый воротник канадской дублёнки