Игорь Бекетов : Кабала

Кабала

Желание начертать высоким слогом мой теперешний ужас, возможно, выстрелит вхолостую.
И все же, наудачу, пальну. Рассказ обязан быть точным, как выстрел, и этот изящный хлопок нацелен на человека утонченного (а я ценю такого человека) и, надеюсь, отпугну его от… впрочем, легкими стопами – к скорому с финалу.

******
Раз за разом всё начинается сызнова. Лето на исходе, и солнце, низкое и налитое, как хурма, бросает на штукатурку противоположного дома длинные, тоскливые тени. Я сижу у окна в своей съёмной берлоге, разминая в пальцах резиновый жгут, и наблюдаю, как моя Евгения превращается в узор на стене.

Она лежит на кровати, закинув за голову руки, и профиль ее, отлитый будто из гипса тает в сумеречном воздухе.

Я помню каждую черточку ее лица: изгиб брови, горбинку носа, природную мушку на предгубье… помню лицо живым, но оно оживает ненадолго, под магией вкида, чтобы вскоре
впасть в окаменелость.

******
Мы – сиамские близнецы, сросшиеся не плотью, но иглой.
Наш союз мне видится внезапно возникшей геометрической абстракцией, треугольником, где вершину оседлал морфий, наш бог и наш палач. Этот кат хороводит нами непрерывно, сметая человеческое обличие и уйму денег, которыми покупается все, кроме “Горячего камня”. Жаль, а жалеть поздно. Морфий выстраивает наши дни, наши ночи, ту страшную, выморочную поэзию нашего падения.

Евгения, моя нимфа, моя погибель. Изысканная жрица в возведенном храме!
Была в ней какая-то воздушная, почти неземная грация. Она двигалась не поступью, а словно парила над банальностью мира, едва касаясь его подошвами лёгких туфель.
Я встретил её в букинистической лавке, где она, щурясь от короткого весеннего солнца, листала страницы какого-то старого альманаха. Пальцы её – длинные, музыкальные – казались созданными не для пустых прикосновений, а для того, чтобы ласкать струны арфы или позиционировать в балете.

Я, эстет по природе, был пленён мгновенно, не пальцами… а, впрочем, ими тоже.
Как же искусно фатум, этот насмешливый поводырь, вел меня к пропасти, устилая путь цветами!

Моя первая доза, предоставленная бывалой Евгенией, стала подобна открытию четвертого измерения. Мир – этот потертый букварь – вдруг заиграл невиданными красками, зазвучал музыкой сфер. Казалось, я обрел секретный ключ к вселенной, пропуск в Эдем, где время ушло куда-то, а мысли сделались прозрачны и легки, как пух одуванчика. Я был Адамом, вкусившим не от яблока, а от некоего волшебного плода с другой планеты.
Как я был глуп! Я не знал, что обретенный мною рай – это преддверие ада, и дверь пропускает только в одну сторону.

Впрочем, довольно.

Сейчас вечер. Или некий промежуток между днём и ночью, сизый и влажный, как внутренность устрицы.
Евгения, уже во власти ломки – этого низвержения из Эдема в Аид – мечется по комнате. Прежняя грация сменилась судорожной жестикуляцией марионетки, у которой кукловод перепутал нити. Она не плачет, нет, слезы были бы слишком человечны. С ее губ срывается нечто иное – хриплый, животный скулеж, звук, который издавала бы механическая кукла, если бы в ее механизм насыпали песку.

Я наблюдаю за ней, и во мне шевелится не сострадание (сострадание требует участия, а я лишь второй пленник в этой клетке) а некое болезненное, почти прозекторово любопытство. Вот она, моя Женя, существо, которое я боготворю, разлагается на глазах, словно гриб в ядовитом рассоле. Я вижу ее дрожь, мелкую, как рябь на воде, пробегающую по её коже; я вижу ее зрачки, эти чёрные бездны, они, то расширяются, поглощая радужку, то сужаются в булавочные головки.

Она – прима трагедии, в которой мы играем главные роли.

- Эй! – сипит она, впиваясь ногтями в мою руку. Её хватка болезненная и липкая. – Я умру! Сделай что-нибудь!

И я делаю. Я набираю в шприц Лету, и несу не забвение, а лишь отсрочку. И в момент, когда яд идет по ее вене, на лице Евгении проступает выражение не облегчения, а чего-то большего – торжествующей, почти религиозной благодарности. Она возвращается. Она становится моей Евгенией – полной причудливых ассоциаций и желания. Мы скоренько совокупляемся, а потом, в посторгазменное отдохновение, мы, под сигарету на двоих, разъезжаемся о Достоевском и Платонове. Прекрасные, но лживые разговоры. Мы знаем с леденящей ясностью: это лишь антракт, занавес перед следующим актом взаимного унижения.

И вот сейчас, глядя на неподвижную Женю, я вдруг сознаю, что не могу вспомнить запах её тела. Я помню аромат ее духов, но не помню её живого запаха. Он вытеснен вонью пота, сладковатым душком распада, могилой.

Она пошевелилась, и тень на стене изогнулась, приняв неестественную позу. Я понял, что наблюдаю не за женщиной, а за её тенью – за символом, за аллегорией. Реальная Евгения, та, что недавно парила одесную с Достоевским и Платоновым, исчезла, уступая место этой все еще изящной, но неотвратимо пустеющей оболочке.

И я – с порочным сладострастием еще живого человека наблюдаю, как Евгения возвращается в исходный материал – в прах, в ничто, в прекрасную, непоправимую трагедию, в которой я обречен сыграть под занавес свою роль.