Чхеидзе Заза : ИГРА У МОРЯ

Во дворе, где тени деревьев колыхались под ласковым заходом солнца, словно это были мудрецы из древних китайских книг, сидели на потертых стульях, погружённые в бесконечную игру судьбы две фигуры молодых людей. Перед ними лежала не просто настольная игра, а символ случайности и предопределения, разыгрываемый в пространстве между временем и вечностью. Время от времени между ними вспыхивали словесные перебранки, подобные громам и молниям, разрывающим ясные небеса, — острые, пронзительные крики, похожие на лай сембернара, прорезали густой воздух, пропитанный ароматом из близлежащего хлебозавода.
Из-за дверного проёма балкона первого этажа ,сквозь шторы из бамбуковых бусин,донесся голос женщины — тонкий, ломкий, тревожный, словно натянутый локтевой нерв.
Она спрашивала, что случилось,- как бы упрекая Бондо, своего сына, чью кровь вчера сгустили винные излишества.
Изрядно ослабший от вчерашнего возлияния Бондо, казался потерянным в лабиринте собственного безразличия.
Игнорируя материнские слова, орлиный взгляд его был прикован к доске, – к этому полю брани, разделенному на двадцать четыре уступа-пропилея, по коим двигались, словно судьбы земные, фишки из дерева черного и светлого.
То были нарды, Королевская игра, та самая, что пережила гул вавилонских пиров и тишину византийских трапезрий, что стучала костяными фишками в шатрах повелителей Востока и в домах генуэзских торговцев, игра что странствовала по Шелковому пути, вобрав в правила свои мудрость Востока и азарт Запада. Она была древнее всех держав, возникавших и рушившихся на берегах истории, и в двойных шестерках ее, - в роковом стуке дайсов, слышался отзвук костей, что бросали римские воины на Голгофе чтобы определить, кому же достанется бесшовный хитон Иисуса.
Напротив Бондо восседал Гизо, сосед, явившийся из туманного царства, зовущегося «Заграница». Пальцы его, привыкшие к иному ритму и счету,
умело, быстро и точно передвигали фишки. Вернулся он из Англии, после отсидки в
исторической Ньюгейтской
тюрьме, за то что застрелил большого оленя в разгар сезона полового спаривания. Просидел он там целых два с половиной года на государственном содержании и хорошо выучил хинди, арабский, немного вьетнамский, а еще диалект одной из африканских народностей. На Английском он тоже говорил, но имел трудности со звуками «Th» ( θ и ð) ,допускал ошибки в кратких и долгих гласных и вместо
«The weather is fine», просто говорил «Pogoda zaebis» 
Спор их начался с малого – что вкуснее: кефаль, серебристая и плоская, будто сплющенная луна, или барабулька, алая, словно выплывшая из драконьей крови. Спорили они о рыбе, но в сути своей – о морях разных, о долгах, о подходах к жизни и оправданиях человеческих слабостей.

И вот, спор утих, сменившись рассказом. Говорил Гизо, и слова его были подобны островам, проступающим из тумана: «работа», «документы», «возможность». Говорил он не о ловле рыбы, но о ловле удачи в сетях законов иных. О том, что в Швейцарии по ночам не смоешь воду в клозете. О том, что Беременная женщина в Великобритании
по закону имеет право справлять нужду везде,
где ей заблагорассудится, и даже использовать для этого каску полицейского, предварительно его об этом попросив.
И вот слово «виза» повисло в воздухе, странное, резкое, лишенное аромата, подобно фасоли без душистой киндзы. Похоже было оно на оттиск холодной печати на пергаменте, на ключ от врат, ведущих не в солнечный дворик, а в некую морозную и безмолвную белизну.
Бондо же смотрел на доску. Черные фишки его, гонимые двумя подряд удачными бросками Гизо (пять-шесть, Панджи-Шаш), бежали, спасались. Игра, тысячелетняя и мудрая, вдруг обернулась пророчеством. Вот он, мир его, дворик его, море его – а вот кости (три-два, Се вай Ду), ввергаемые новой, неумолимой судьбой, заставляющие сворачивать шатры и пускаться в бега.

Кости отбивали дробь по деревянной доске, будто копыта коней апокалипсиса по мостовой, засыпанной пеплом внезапно проснувшегося вулкана. Судя по азарту игроков, это было не состязание, а геологическая форма времени, сдвигающая за один бросок целые континенты.
Бондо и Гизо, как высеченные ветрами разных культур два монолита , сидели друг против друга.
По едкому и густому, запаху было ясно- кто-то во дворе варил мясо необрезанного борова
Воздух сгущался, сиропный от вековой пыли и чада самодельной курильницы.
Азарт, кипевший в их жилах, был того же порядка, что и на том легендарном турнире в недрах курорта «Атлантис» на Багамах, где золото лилось рекой, а ставкой была стопка баксов размером с миллион.

У Бондо своевременно выпало «4/4 Дор Чар» — шестнадцать ударов судьбы.
В нем не угасало стремление переломить ход игры, когда позиция не в твою пользу. Это достигалось через тактические удары и жертвы ради инициативы, а дерзкие прорывы не прекращались.

Гизо разговаривал, не глядя на фигуры, — его слова были такими же фигурами как будто на доске мира. Голос — низкочастотный, как гул подземки, идущий от самого эпицентра распада.
- В Россию бы уехал, но пустят на довесок. В прошлый месяц в Краснодаре по приезду заметил за собой топтуна и съехал немедленно.
В розыске я там — вещал он, по ходу перемещая сразу две шашки с тупым ударом, по лакированной фанере.
Александр Акимович предлагает нефть сыруху , тонн двести, да она, хоть и густой, как мамонтова кровь, но теперь ее даже в Аргентине не забарыжишь.
А в Бельгии… — он сделал паузу, дав слову «Бельгия» повиснуть в воздухе, будто переспелый тропический фрукт, — …в Бельгии реставрация одного балкона, выступушки в никуда, тянет на шестьдесят штук евро. Это почти цена твоей халупы в новостройке, Бондо.
Бондо не кемарил. Он созерцал доску, где белые и чёрные армады сплелись в каменный узор, в хореографию сходняка переросшего в серьезную разборку. Его рука, тяжёлая и прожилистая, будто корень старого дуба, лежала на столе. Он бросал кости. Пять и три. «Панджи Се». Звук был сух и точен, как щелчок, ломающий хребет времени.
И тогда он выдал в ответ. Голос Бондо был подобен гулу селя, несущего в себе глину, камни и прах героических предков.
— Твоя Бельгия, — начал он, и в словах не было пошлости, а лишь холодный прищур перед мелочностью всего этого мира, — твоя Бельгия с её золотыми балконами… Врубаешься, Гизо, что в России, в одной только Рязанской области. когда собирают пшеницу и гонят её по трактам, широким, как спина Левиафана, столько зерна сыпется из фур, столько его оседает в колеях и на обочинах, что одного этого россыпа потерянной хлебины, хватило бы, чтобы кормить твою Бельгию целый год. От первой пурги до последней капели. Без остатка.

Он передвинул свои шашки. Ход был не просто сильным. Он был тотальным. В гуле труб, в пылинках, пляшущих от зарулившего во двор такси, вдруг материализовался тот самый запах — горячего асфальта, пыльной степняцкой дороги и бесконечного, беспалевоного зерна, сыплющегося с небес. Зерна, которого хватило бы на всех голодных духов истории и на все балконы, что только могут придумать брюссельские фраера. Игра продолжалась. Но партия уже была решена. Решена в том измерении, где правят не кости, а жесткие, неумолимые понятия, в которых они оба теперь и обитали.

* * *
Под закатным солнцем что прогревало асфальт итальянского двора, кости звякнули с сухой стукающей музыкой. (Пять и четыре. Беш-дорт) Испещреные прожилками темные пальцы Гизо, сдвинули деревянные фишки с мерным стуком. Это был не просто ход, это было приведение в действие одного из тех неписаных законов, что витали в воздухе между запахом вареной свинины, жареной хамсы и пылью. Закон обороны. Воздвигнуть башню из двух фигур на точке – значит не просто занять позицию, но провозгласить суверенитет, очертить границы своего королевства. Игра здесь, в этом дворике, куда просачивался крик чаек и гул мотороллеров, никогда не ограничивалась деревянной доской. Это была война округов, война молчаний и взглядов, где словесное превосходство противника следовало гасить, как дерзкую искру, и где каждый занимаемый пункт был не просто фишкой, а кинжалом, приставленным к горлу чужого противостояния.
Мысли, однако, имеют свойство, подобно рыбацкой фелуке уплывать за горизонт, туда, где заканчивается море и начинается иная география.
«Вот в Канаду бы я с радостью уехал» – пронесся мысленный вздох Гизо сквозь стратегическую концентрацию. Европа, эта старая,на вид благоустроенная дама, в по сути сплошное, ухоженное село. Поля, тучные от удобрений, источают густой, навозный запах. А дороги… На тех дорогах нельзя дать волю скорости, нельзя вдавить педаль в пол и слиться с ветром. Так как ненароком сшибешь оленя или косулю, и тогда прощай порыв свободы, и здравствуй полиция, протоколы. Больше всего обижает невозможность просто полоснуть жертву ножки по горлу, чтобы мясо не испортилось, взвалить убитую тушу в багажник и как иногда бывает здесь, решить дело тихо и частно. Канада же рисовалась для Гизо континентом иных расценок за труд и старания. Областью иных пространств, где выплаты за труд и риск звучали как магическая формула, слаще, чем шепот страстной женщины в интимной полутьме.
Но игра не терпит долгих отлагательств. Кости, брошенные Бондо, крутанулись в воздухе, поймав блик, и легли парным совершенством: (пять и пять. Ду-Беш). Гром двойного удара. Его стратегия, подобно клинку дамасской стали, была гибкой и готовой перейти от щита к натиску в мгновение ока. Он играл, учитывая все – и слабость своих незащищенных фигур, и силу сбитых противников, и даже слабые места в беспечном разговоре соперника, которые можно было использовать как психологический лом завёрнутый в газетку благого намерения.
Его лицо, скульптурное и спокойное, было как маска воеводы сотника.
И тут, в этот миг тактического расчета, возник призрак возможности, рожденный не на доске, а в густой сети землячеств и родственных связей. СЕРГО БИГВАВА, - произнес Бондо, -брат моего кума. Бывший начальник ГАИ города. Человек, чья власть, сиявшая как мигалка на крыше служебной машины, была сравнима с властью мэра, пока не пришли прошлые выборы и не сменились декорации.
Этот самый Серго знает в Киеве одну семейную пару. Кудесников визовых отделов. Они делают канадские визы по какой-то упрощённой программе, всего за три тысячи долларов. Цена точно названа, как цена недорогая на этом рынке. К примеру для других это пять тысяч.
Гизо внимательно слушая сделал свой ход, укрепив оборону.
Бондо обдумывал атаку. А между ними, незримо, по доске, испещренной черно-белыми круглешками, уже бродили призрачные олени канадских лесов и тени киевских «специалистов», вплетая свою нить в вечный, медлительный и страстный танец этой игры у моря.

Кости стучали о фанеру глухим стуком, вторившим далёкому всплеску волн о причальные камни.
Гизо, чьи тёмные от солнца , изящные в своём движении пальцы щипача, кинул ( Три и три. Джют Се. ) И в этом повторе, в этой зеркальности чисел, ему открылась внезапная геометрия победы.
Он уловил музыку доски — не ту, что слышал упоённый владением центра Впхтанг, но тяжёлой поступью своих камней, утверждавшихся на ключевых точках, как бастионы.
Ведь секрет, один из многих, рождённых в дыму кофейен Трапезунда и Батуми, гласил, что истинная сила — в упреждающем движении, в ударе из кажущейся уступки. Поэтому Гизо, не прерывая нить разговора о ценах и взятках у старого армянина в Кипрском Ломбарде , возобновил свою атаку. Его фишки, лёгкие и стремительные, как ласточки над морем, заскользили по флангу, угрожая тылам неповоротливой армии Бондо. Каждый ход был мелодией среди общего разговора, каждое перемещение фишки— фразой, вплетённой в рассказ о блатной крыше, и мудрость что цыплят по осени считают.

И вот, наблюдая, как Бондо, нахмурившись, обдумывает ответ, Гизо позволил мыслям уплыть от армянина держателя ломбарда, дальше моря, в иной, шумный и жаркий мир. «В Киеве, — произнёс он задумчиво, глядя куда-то поверх головы соперника, — есть одна девушка Даша. Мы с ней месили тесто в английской кондитерской, у печей, что пылали, как адское жерло. Жара стояла такая, что воздух колыхался, и сердце, тяжёлое, как кусок дрожжевого теста казалось, вот-вот остановится,
А эта Даша…» Он сделал паузу, передвинул камень с лёгким стуком. «Она молодчина. Раскидывала раскалённые бляхи с выпечкой в толстых кожаных перчатках и выгребала оттуда круассаны и бриоши с такой отточенной, стремительной грацией, будто не пекарь она, а прославленный, хоккеист НХЛ, что клюшкой шайбу на лету подхватывает.
Бондо хмыкнул, кинул кости. Выпало мало ( два один - Ду Як). Он вынужденно отступал.
Гизо, пользуясь моментом, и кинув ( Пять/Четыре- Беш Дорт) продолжил, и голос его теперь приобрёл вкрадчивую, доверительную ноту. Слова были вновь о деньгах и документах. «Три тысячи за канадскую визу… сумма не из малых. Но если нужно, я готов. Готов заплатить». Море вздохнуло где-то внизу, за белой оградой. «Если можешь — поговори с Серго Бигвава. Пусть позвонит той семейной паре из Киева. И спросит чётко: какие бумаги, какие печати нужно приложить к этим деньгам, чтобы они превратились не в простую бумагу, а в визовый штамп. В пропуск к Североамериканским берегам».
Игра продолжалась. Атака Гизо развивалась, как предсказывало число три, вновь выпавшее дважды — число совершенное,

Бондо, этот потомок гордых горских чабанов , почувствовал, как сама Фортуна, капризная и ветреная, на миг отвернула от него свое лицо. Но его упрямый дух, закаленный в бурях азартных игрищ, не дрогнул.
Он, подобно полководцу, видящему перегруппировку вражеских легионов, совершил маневр — не отчаянный и яростный, но мудрый, выверенный, рожденный из старого знания о приливах и отливах удачи. Замедлив темп, он превратил игру из кавалерийской атаки в осаду. Он усмирил пыл атакующих порывов, дабы укрепить тылы. И кости, эти костяные кубики, чей танец на древе был старше Вавилонских стен, отозвались на его смиренную решимость благосклонным рокотом.
(6/4 Шаш Чари) — пали цифры, выбитые на кубиках из слоновой кости, быть может, добытой в лесах Замбии еще во времена Арчи Магунды. Звук их падения был подобен падению спелого кокоса о деревянную террасу тишине вечера. И Бондо, перемещая свои фишки — эти резные обломки, будто сошедшие средневекового резного инструмента, выбрался из опасной зоны и обронил слова, глядя поверх головы Гизо, где пылилась улица: «Я обязательно спрошу у Серго о возможности сделать тебе Канадскую визу у этой Киевской семейной пары… только дело обстоит не вполне так, как ты думаешь…»

Гизо, чье морщинистое лицо, было картой прожитых бурь и страстей с интересом поднял взгляд. В его ладони, широкой и жесткой, как лопата земледельца, зашелестели, застучали друг о друга те же самые свидетели слепой судьбы — кости. Мир сузился до квадрата доски, до этих треугольников-стрел, до ожидания жребия.
(2/2 Ду Бара) — выпало, парное, симметричное, знак твердости или упрямства. И с гулом, подобным гулу улья, две его фишки ушли в выходную зону, на порог небытия игры.
«А в чем же дело?» — поинтересовался Гизо, и пытливый голос его был подобен скрипу старого дерева.

И тогда Бондо, снова встряхнул в кулаке древние тетраэдры судьбы и полетели они, описывая в воздухе параболу, предсказанную еще Архимедом.
(5/1 Панджи Як) И одна фишка ушла вслед за другими, покидая доску — этот мир из дерева и масляного лака. Другая же встала баррикадой, заслонив уязвимость, подобно тому как воины его предков заслоняли узкие горные перевалы. «Все дело в том, — произнес он, и в голосе его звучали отголоски тысячелетних семейных традиций, от ашугов до раблезианских монахов, — что эти муж и жена, которые занимаются канадскими визами…они оба мужчины».

Наступило густое насыщенное, наполненное жужжанием времени молчание, которое текло здесь иначе, впитывая в себя меняющиеся запахи , вид пылинок, танцующих в лучах закатного света, и напряженную статику фигур на доске. Гизо поднесший ко рту стаканчик, где колыхалось под пенкой чёрное турецкое кофе. И в этот миг, когда глоток горячей влаги должен был ублажить его вкусовые рецепторы, жидкость пошла не в то горло. Мир, только что столь устойчивый в своих координатах — доска, кости, старый друг, виза в далекую страну кленовых лесов, — вдруг этот мир качнулся и потерял твердь. Разразился кашель — судорожный, рвущийся из глубин, кашель, который выворачивает нутро, кашель изгнанника из рая ясных понятий. И сквозь него, сквозь слезы, выступившие на глазах, Гизо, отплевываясь, извергнул слова- приговор, отречение и философский итог:

— "О, Господи!
Спаси нас грешных, от порядков здешних!"
И Доска осталась лежать между ними, а кости, немые свидетели, уже готовились к следующему броску, к следующему переходу фишек, под иными созвездиями, ибо игра — эта модель мира, его страстей, его нелепых законов и блистательных прозрений — была вечной и хранила сих двоих друзей детства от тюремных ключников и стальных наручников,от этапов дальних и шмонов капитальных от моря Охотского и огня Содомского