rak_rak : Доброта

Ну и как по вашему может царить доброта в мире, которым управляет эта слюнявая, рогатая сволочь, как его зверя по имени-то… Ах, да. Яхве! О какой справедливости может идти речь, когда я вынужден был в тот печальный вечер по дороге домой встретить этих двух прелестных десятилетних девочек. Где ты был, крыса ископаемая? Я тебя спрашиваю, ты, паршивая хитиновая гадина? Я знаю, ты не умеешь говорить, так вот хоть послушай.
Этих девочек я совсем не знал. Мимо меня промелькнули два курносых, симпатичных практически одинаковых личика,(близняшки!) наполовину тонувшие в опушившихся арках капюшонов, и меня будто поразил столбняк. Я помню это ощущение с детства, когда меня покусала собака со странно вспененной пастью, а я не сказал маме. Меня стало крючить через пару недель, но приступы сами прошли, хотя я знаю – само звериное, собачье бешенство затаилось где-то глубоко во мне, и живёт внутри моего тела, периодически выталкивая во внешний мир часть моей жизни, переваренную животной злобой.
Я же живу в своих трущобах уже более четверти века, но не разу этих детей раньше не встречал. Хочу сказать сразу – не переставая ненавидеть, я поблагодарил тебя тогда, скотина небесная, за то, что у меня в кармане был, кроме всего прочего, эфир. Вообще, это вещество меня очень часто выручало. Я ведь просто не могу пребывать даже короткое время в трезвом состоянии, у меня начинаются приступы нервозности, и мне нужны наркотики. Героин я использую редко, но спиды, транки, всевозможные вещества повышающие, понижающие настроение – их я употребляю в огромных количествах. Когда, что случается нечасто, всего этого нет, то тогда нужен эфир. И я также заметил странное, но приятное совпадение: когда эфир, тогда мне попадаются именно две девочки!
И, пожалуй, пора вернуться к ним. Дети шли по тропинке, которая едва темнела под скрипящим, свежевыпавшим снежком. На месяц часто заползали тучи, скорее – луна изредка выглядывала из-за них. Я же совершенно бесшумно, благодаря полиуретановой подошве своей обуви, шёл за ними на расстоянии десяти или пятнадцати метров, (никогда ни могу определить точно на глаз, и зафиксировать в цифрах для передачи своим потомкам, которых я воспитываю должным образом, этот удачный для совершения удуманного отрезок пространства, который практически до конца нашего совместного с девочками пути, скрывает меня от их глаз).
Девочки не разговаривали от мороза, и, пряча в шарфы свои розовенькие носики, спешили без оглядки через пустырь, чтобы поскорее, после нелепой, ненужной заминки с кодовым замком, забежать в промёрзлый подъезд, подняться на лифте, и очутиться дома, в воздушном, и семейном тепле. Я их отлично понимаю, ибо тоже люблю ощущать это тепло. Но не больше, чем люблю то, для чего я и шёл сейчас за едва различимыми в темноте маленькими фигурками.
Заброшенная в результате фатальной аварии бойлерная станция с древним, прогнившим оборудованием, долгое время служила ночлегом для бомжей, туалетом для нетерпеливых, до того времени, пока я не поставил крепкую железную дверь с замком, практически неразрушимым при помощи простых подручных средств. И, когда после нескольких отчаянных попыток взломать дверь, или испортить замок, люди успокоились и оставили строение в покое, и я стал наведываться туда по ночам, прибрал помещение от хлама, дерьма и крыс, кое-что собрал из приведённого в негодность электрооборудования, которое не растащили в силу огромных размеров его и тяжести, обеспечил запас воды и консервированной еды на неделю. Я сделал всё возможное, чтобы снаружи не было даже намёка на то, что эта ветхая кирпичная коробка обитаема. Наличие электричества обеспечивало внутри свет и тепло.
Когда девочки повернули за угол моей обители, и скрылись с моих глаз, я тут же ощутил в душе свет и тепло, в несколько размашистых шагов добежал до поворота, и молча бросился на одну из близняшек со спины. Девочка успела только взвизгнуть, когда я её облапил, и подтащил к покрытой инеем кирпичной стене: через секунду она не могла больше визжать, и даже думать – с такой силой я стукнул её лбом в холодный камень.
Я не смотрел, что делаю. Мне не нужно видеть, как разошлась от удара кожа на лбу девочки, достаточно лишь ощущать скрюченными пальцами, сжатыми на детском затылке, как хрустнул её тонкостенный черепок. Вам может показаться это странным или даже жестоким, господа, но я всегда делаю так, чтобы было две девочки: горячая и холодная.
Я уронил убитую в сугроб, и встретился глазами с ей сестрёнкой: малышка застыла, по кроличьи оцепенев: возможно она сейчас не верила даже своим глазам, - настолько быстро её привычный мир сорвался в ледяную пропасть ужаса. Я не мог больше выдерживать её влажный, остановившийся взгляд, и, шагнув к девочке, ткнул пальцами в эти сверкающие изумруды её расширенных глаз. Стылые пальцы обволокло живое тепло, брызнула кровь на светло-розовый воротник, и я выдернул руку из девочки, позволив ей упасть на тропинку, схватившись за лицо. Малышка из-за казни визжала так, что где-то вдали залаяли встревоженные собаки. Ударив крутящегося на снегу покалеченного ребёнка ботинком по голове, я восстановил тишину, и долго вслушивался в звуки уснувшей на холоде природы. Тишина стояла мёртвая, но медлить больше не стоило. Взвалив на плечи обеих сестрёнок, я оттащил их к двери бойлерной, и, сбросив тела на снег, стал отогревать зажигалкой замёрзший замок. С тропинки за мной тянулся такой явный след, что только дурак не заметит. Я вот до сих пор не могу понять, почему меня не могут поймать – ведь десятки детей, которых я увёл из этого проклятого мира, в большей части не были сиротами. Ответ на это знает, наверно, только он, этот подземный зверь; он же меня бережёт от случайностей, позволяя ускользать от заслуженной общественной кары.
Я полностью отдаю себе отчёт, что поступки мои приносят успокоение только мне, а родителям убиенных девочек оставляют лишь безутешное горе, и страдание. Но я ничего не могу поделать с собой, потому что все мои действия – лишь исполнение божественной воли. Вы думаете – я не терзаюсь муками грызущей меня изнутри совести? Страшно и гадко осознавать, что этот маленький человечек с когда-то ангельским лицом, а теперь - изрезанном до неузнаваемости, вскоре превратился бы в мерзкую сволочь, с одним безумным желанием вредить, уничтожать окружающий его мир, сея вокруг себя боль и ненужную злобу.
Вот взять к примеру тех двух вчерашних девочек: казалось бы – что плохого могли принести в мир эти два юных, невинных существа? Этого никто не знает, кроме мёртвого белого червяка, который почему-то иногда сообщает мне правду, или часть её. В этот момент я чётко вижу внутренним зрением всё будущее избранных на заклание детей, и мне становится страшно. Не думаю, что бог может врать, это чисто человеческая особенность, и я не могу не исполнить его волю, вовсе не потому, что боюсь эту вечную сволочь, а потому, что вижу – так надо. Имея знание о ещё не случившимся, не нужно иметь семи пядей во лбу, чтобы понять, что пролитая сейчас кровь погасит пламя колоссальных человеческих бед.
Если бы ещё и родители девочек это понимали. Но невозможно понять то, во что не веришь, а уж они-то точно бы не поверили, даже если б я им всё это рассказал. А когда задубевшие на морозе тела их детей находят на обочинах загородных дорог, и возвращают их в родительские объятья, то они уже не во что не могут верить – они способны только выть, боясь притронуться к изломанным, изрезанным, и вспоротым телам своих детей. Я тоже часто вою, глядя на дело рук своих, вою так, что мне вторят по ближайшим окрестностям продрогшие псы, внимая с упоением моему безысходному, тоскливому плачу. Закончив выть, я беру в одну руку нож, в другую – оголённый на концах провод под напряжением, и гляжу на детей, привязанных к побуревшему от засохшей крови столу. Одна из девочек, сдавленно плакала из-под завязанного толстой верёвкой рта, и возилась, крутя головой, капая на стол кровью из продавленных, распухших глаз, а вторая лежала тихо, устремив удивленный синий взор в потолок. Что же такое могло случиться, чтобы вы превратились в будущем в отвратительных паразитов? Правду говорят: тропинки, проторенные этой взбесившейся небесной свиньёй, не могут быть познаны.
Видеокамера включена, мотор!
Сначала я молча, с размаху втыкаю нож в голову мёртвой девочки, и гадкий хруст заставляет её сестрёнку вздрогнуть и замереть. Несколько секунд я даю ей осмыслить происхождение звука, и начинаю медленно проворачивать лезвие в сделанном им отверстии, царапая железом кости. Девочка пытается приоткрыть заплывший глаз, но резкая, горячая боль не даёт ей сделать это, и ребёнок вскрикивает, и начинает плакать. Плакать – это хорошо. Это полезно. Со слезами из человека вытекает боль любой формы и характера, но слишком медленно, с кровью она вытекает обильней - и я, не в силах наблюдать чужие муки ужаса, разрезал кожу у девочки на животе, обнажив клубки кишок, и, вскрыв у ребёнка на обеих руках вены, пустил на свободу кровь. Внешние звуки тут же перестали занимать ребёнка – он увлечённо принялся издавать свои: тонкие, надрывные, визгливо-хрипящие. Двумя рубящими ударами я освободил девочке от верёвок руки, которыми она тут же схватилась за свой порезанный живот, обильно заливая его кровью из перерубленных запястных жил, но, получив по пальцам рукояткой ножа, отдёрнула их, рефлекторно заслонив руками голову. Это совсем напрасно – пока до головы мне нет никакого дела, эта часть тела будет жить дольше всех остальных.
Это раньше мне приходилось открывать учебник по детской анатомии, а теперь же я буквально чуть ли не вижу, как скользят под кожей ребёнка его сухожилия. Приходится перерезать все из них, отвечающие за движения конечностей, нижние из которых тоже пора уже освободить от натирающих пут. Во время десятиминутной операции девочка вздрагивает от надрезов, и мычит через верёвочный кляп, пуская из глаз ручейки слёз, смешанных со светлой кровью.
Достаточно. Мне уже плевать на то, что скотина требует, чтобы я мучил освобождаемых от жизни девочек. Я нагибаюсь над покрытым надрезами телом ребёнка, и, одновременно с мимолётным поцелуем в её покрытый испариной лоб, ломаю девочке тонкую шею, выбрасывая её далёкий мир, где она не будет больше чувствовать боли.
И в этот момент я в очередной раз истово проклинаю бешеного бога за возложенную на меня святую обязанность оберегать мир от его несостоявшихся разрушителей.