stan solo : Поезд

“Пусто, - сказал молодой человек, - место машиниста пусто”. Они вошли в кабину, шатаясь из-за огромной скорости... “Пожалуйста”, - сказал начальник поезда и нажал какие-то рычаги, потом потянул стоп-кран. Машина не повиновалась...”

Фридрих Дюрренматт, “Туннель”

1
Хансу Шнютце было тридцать восемь лет.
Ханс Шнютце работал служащим во Втором Национальном Банке.
Хансу Шнютце снился один и тот же сон.
Этот сон буквально преследовал его. Шнютце называл его: мой кошмар.
Это был ночной бред, полный абсурд, и он боялся этого абсурда больше всего на свете. Сколько помнил себя Ханс Шнютце, кошмар снился ему всегда. Это началось еще в детстве. Хансу Шнютце не было тогда и девяти лет, когда ему приснился этот кошмарный сон в первый раз. Он проснулся весь мокрый - от страха он наделал в кровать. На плач и крики сбежались родители. Что-либо объяснить юный Ханс не смог. Ему приснился поезд. Родители не могли взять в толк, что здесь такого страшного. “Подумаешь, поезд, - раздраженно говорили они, недовольные оттого, что их разбудили в три часа ночи. - Что здесь страшного?..” Испуганный Ханс не знал, что страшного в поезде, который ему приснился.... Через несколько дней юному Хансу опять приснился поезд, и он опять обделался от страха... Родители не понимали Ханса. Он мешал им спать, он мешал им заниматься любовью, и со временем он стал мешать им жить. Юный Ханс страдал. Он не мог объяснить своего кошмара, и ему было стыдно перед старшей сестрой за мокрую простыню. Родители произносили страшное слово: энурез. Юный Ханс содрогался. На какое-то время слово энурез стало для него именем ночного кошмара. Когда Вилли (через десять лет Ханс Шнютце не сможет вспомнить, кто такой этот Вилли) спросил его, почему Ханс по утрам такой бледный, Ханс сказал ему примерно следующее: Мне приснился энурез.

Прошло время. Родителей уже не существовало: они отправились на тот свет и, вероятно, пребывали в раю, где не знали об энурезе и железнодорожных кошмарах. Уж там-то точно им никто не мешал спать или заниматься любовью. Сестра вышла замуж за страхового агента. С годами она сильно растолстела, обзавелась целой кучей детей и уехала в Дюрштассель. Там она развелась с мужем и сошлась с торговцем недвижимостью по фамилии Болльхауссер. Шнютце так и не узнал имени этого Болльхауссера: сестра перестала ему писать, когда ему стукнуло двадцать два. Шнютце вопрошал фотографию, на которой улыбалась его восемьнадцатилетная сестра (ныне она ничем не походила на себя в восемнадцать лет: стройность, ровные зубы и густые волосы остались в прошлом): Как звать Болльхауссера? Почему-то в это мгновение данное обстоятельство казалось ему очень важным... Восемнадцатилетняя сестра из далекого прошлого не отвечала.

Шнютце остался наедине со своим кошмаром. Чудовищно постыдный энурез остался в детстве. На смену ему пришли поллюции. Позже их сменило обильное потовыделение. “Что это по сравнению с энурезом”, - философски замечал Шнютце. Однако легче ему не становилось.

Обычные сны Хансу Шнютце не снились. Период без сновидений сменялся периодом кошмаров. Если сказать точнее, одного кошмара. Про поезд. Затем опять следовал период без сновидений. “Ах, - думал Ханс Шнютце, - и когда это безобразие закончится...” Сон смеялся над ним. Он и не думал заканчиваться. Иногда сон повторялся несколько ночей подряд, независимо от самочувствия и настроения Ханса, независимо от того, когда он лег: в семь вечера или в четыре утра. Полудремотное состояние сопровождало Ханса Шнютце весь рабочий день. Не помогали сигареты, крепкий кофе, шум, пронзительные гудки за окном, выволочки у начальства. Ханс Шнютце говорил себе: ничего, крепись, завтра будет легче. Иногда он спрашивал себя: “Завтра?”.

Когда-то он уговаривал сам себя: ничего тут страшного нет, глупый сон, чего тут бояться?.. Шнютце пытался подойти к больному вопросу с логической стороны. Стоит ему сильно захотеть, и больше он этого сна не увидит. Сон не повторится. Ведь когда-то он должен закончиться... Эти уверения не помогали. Сон продолжал сниться. Он был одним и тем же. Он не менялся. В нем не менялось ни одной малейшей детали. Это было похоже на заевший граммофон. Одно и то же. Одно и то же... Сон снился ему как бы по неизменной схеме. Ханс Шнютце боится ложиться в кровать. Ханс Шнютце мается. Ханс Шнютце борется с сонливостью с помощью женщины, книги, телевизора, бутылки, молитвы, ударного снотворного, йоги, медитации, сумасшедшей прогулки по ночному городу, бдению в пивной на Вильгельмштрассе. Приходит время - он все равно сдается. Он падает на кровать и ворочается в полудремотном состоянии: чувствует неотвратимость ночного кошмара. Приходит сон. Ханс Шнютце обильно потеет, мучается, кричит. Утро после кошмарной ночи кажется ему ненадежным спасением: слишком разбито тело и слишком пусто в голове. И больше всего хочется спать.

2
Ханс Шнютце боролся. Он перепробовал массу способов, чтобы избавиться от кошмара. Шнютце поменял десяток вероисповеданий: одно время он думал, что кошмар - это его карма, наказание за некий страшный грех, который он совершил в незапамятные времена. Католическую веру Шнютце сменил на лютеранскую. Потом он последовательно становился кальвинистом, пресвитерианином, баптистом, методистом, пятидесятником, адвентистом, мормоном, адептом Христианской Науки, Христианского Содружества, Науки Разума. Попытки разрешить метафизический кризис в рамках христианства были напрасны и утомительны. Ханс Шнютце отверг лоно Христовой Церкви: она не помогала ему бороться с кошмаром. Католические священники, протестантские пасторы и пятидестянические апостолы считали его сумасшедшим. Отец Крюгер (так звали приходского священника в том районе города, в котором он жил первое время) говорил ему: “Сын мой, мне кажется, что ты смеешься над Церковью... Как можно говорить в храме про какой-то поезд?” Ханс Шнютце не думал смеяться над Церковью. “После такой ночи смеяться? - удивлялся Ханс, - Если бы смеяться...” Он становился буддистом, поклонником Сознания Кришны, Дианетики, Ахурамазды, духа Вотана, наконец, Вселенской Сверхцивилизации, которую ожидали со дня на день члены Общества добровольных исследований НЛО. НЛО не прилетали. Ханс Шнютце разуверился в религии. Ханс Шнютце стал атеистом и скептиком.

Какое-то время он ходил к психоаналитику. Его посоветовал Хансу один из сослуживцев: доктор Гольцхаммер вылечил жену сослуживца от специфической болезни - магазиномании. Выслушав длинный и удивительный рассказ про специфическую болезнь, Ханс Шнютце капитулировал: он пришел на сеанс к докотру Гольцхаммеру. Доктор Гольцхаммер был низкорослым лысоватым типом еврейской национальности. Он постоянно потирал руки и улыбался. Изо рта у него пахло тухлым мясом... За первым сеансом последовал второй, затем третий, четвертый, пятый, шестой и седьмой. Когда Ханс Шнютце пришел на восьмой сеанс, доктор Гольцхаммер, неприятно улыбаясь, поведал ему о том, что бабушка Шнютце вероятнее всего страдала от неудовлетворенной лесбийской страсти к своей дочери - матери Шнютце. Не успел Ханс Шнютце возмутиться, как психоаналитик объяснил ему как дважды два, что поезд в его снах - символ несомненно фаллический. “Вы посмотрите, - восклицал доктор Гольцхаммер, брызгая слюной, - движущийся поезд - символический фаллос, жаждущий войти во влагалище... Это ярко выраженная сексуальная агрессия, имманентная Мужчине...” Ханс Шнютце узнал, что он страшится агрессивной маскулинности. Вероятнее всего, его изнасиловал отец в восьмилетнем возрасте. Семья Шнютце собиралась поехать на Рождество к бабушке в Дюрштассель на электричке. В ночь перед поездкой старший Шнютце изнасиловал младшего Шнютце, так как был зол на фрау Шнютце, не желавшей видеть бабушку-лесбиянку, и потому не желавшей спать с герром Шнютце. Дедушка Шнютце был мазохистом: ранение, полученное им при Арденнах, повлияло на его слабую неуравновешенную психику. Арденны повлияли и на потенцию дедушки. Этим объясняется противоестественное влечение бабушки. Сестра Шнютце была эротоманкой: об этом свидетельствуют всегда открытые двери вагона... Ханс Шнютце взорвался от негодования. Он заплатил доктору Гольцхаммеру за сеанс и покинул его психотерапевтический кабинет. Ханс Шнютце больше не верил в психоанализ. “Эти психоаналитики - жулики, - возмущенно говорил он впоследствии, - они обязательно обзывают всех ваших родственников...”

После доктора Гольцхаммера Ханс Шнютце решил заняться трудотерапией. Он работал как прокаженный. Он изнурял себя на работе каждый день. Он работал с диким остервенением, так что болели глаза и мозг разрывался на части. Он оставался допоздна в конторе и обязательно брал работу на дом. Одни сослуживцы считали Ханса Шнютце ненормальным. Другие, их было большинство, - отъявленным карьеристом. Начальство в лице герра Бауховича пользовалось его трудолюбием и даже сделало его помощником заместителя начальника инспекционного отдела.

Ханс Шнютце напивался вдрызг в самых похабных заведениях. Знал бы герр Баухович, где проводит поздние вечера Ханс Шнютце... Ему не помогали проститутки. Однажды он пригласил трех дамочек к себе домой и несколько часов до изнеможения валял дамочек по очереди и вместе. Далеко за полночь он умаялся и незаметно заснул. Ему приснился поезд, и он завыл. Разомлевшие полупьяные девицы вылетели голыми из квартиры Ханса Шнютце: они подумали, что клиент - сумасшедший тип, если не сексуальный маньяк... Утром Шнютце недоуменно подбирал женские трусики по всей квартире. Он силился вспомнить, что было вчера, но ему это не удавалось. В конце концов он решил, что это к лучшему. Об этом многозначительно говорили женские трусики. Трусики он выкинул в мусоропровод. Сама акция получилась неудачной: из соседней квартиры вылезла престарелая фройлян Матильда, чтобы прочитать ему очередную нотацию на тему “не мешайте спать другим”. Увидев женские трусики в руках у Ханса Шнютце, фройлян Матильда выразительно взвизгнула и покинула лестничную площадку со скоростью, не соответствовавшей ее преклонным летам.

Хансу Шнютце ничего не помогало. Время от времени сон продолжал ему снится. Сон не менялся. Он не сокращался и не увеличивался. Единственным действующим лицом в этом кошмаре оставался сам Шнютце. Страх и нервное ожидание превратилсь в его основные чувства. Ханс как обезумевший заяц бежал от собственной тени - своего ночного кошмара, и это бегство было его жизнью.

3
Хансу снилось, что ему нужно куда-то ехать на поезде. Он отчаянно спешит на вокзал: он не успевает, он чувствует, что опаздывает. Вот-вот его поезд уйдет, и он останется на вокзале: потный, расхлюстанный, посрамленный. Поезд уедет без него, и он не попадет в некий город, в который ему необходимо приехать с какой-то очень важной целью. Ему нужно срочно в этот город по служебным делам, это дело служебного долга, престижа ведомства, где он работает. Он сильно торопится, с каждой минутой осознавая: вот еще одна минута прошла, а он все еще не на перроне. Строгий голос сообщает ему, что его поезд отходит от такой-то платформы и от такого-то пути. Он ускоряет шаг, он уже бежит, протискивается через скопления многочисленных людей. Вот он уже на перроне. Но поезд набирает скорость, и номера вагонов мелькают у него перед глазами. Он со всех сил кидается вслед уходящему поезду и успевает вскочить в последний вагон, благо, что вход еще был открыт.

Он радуется, что успел, что поезд не ушел без него и он теперь попадет в нужный ему город и выполнит поставленные перед ним задачи. Теперь-то он точно выполнит служебное поручение!.. Он не видит проводника: в тамбуре пусто. Вероятно, проводник занят каким-то важным делом. Он извлекает из кармана билет и видит, что нужный ему вагон далеко: где-то в середине состава. Он идет в поисках своего вагона. Но странное дело: людей в вагоне нет, вагон чист и пуст. Он решает, что этот вагон - прицепной. Этот вагон предназначен для пассажиров следующей станции...

Однако следующий вагон тоже пустой, но он продолжает думать про прицепные вагоны. Третий пустой вагон вызывает у него большое сомнение: неужели нужно столько прицепных вагонов для следующей станции?... Четвертый вагон девственно пуст. Наверное, это какая-то ошибка, недоразумение...

Он переходит в следующий вагон и к ужасу своему видит, что и он пуст. Пятый вагон не просто пуст. У него, как и у всех предыдущих, все окна закрыты, двери тоже закрыты. Наверное, так и поступают с прицепными вагонами, чтобы никто не пролез в поезд без билета и не проехал до следующей станции “зайцем”. Но тогда как я попал в прицепной вагон? Почему двери последнего вагона были открыты?.. Эти мысли очень расстраивают его. Он предчувствует какую-то беду, какую-то неясную опасность, поджидающую его где-то рядом, стоит только еще пройти вперед...

Его охватывает необъяснимый страх, и он бежит в следующий вагон. Он видит: и этот вагон пустой, и здесь никого нет. Страшная мысль приходит ему на ум: это совсем не тот поезд. Этот поезд, вероятно, идет в депо. Нужно пойти к машинисту и попросить его остановить поезд хотя бы в пригороде. В нужный ему город уже не успеть, - горько заключает он, - но нужно поспешить, может, удастся приобрести билет на следующий... Он бежит дальше. Он бежит сквозь пустые вагоны все быстрее и быстрее. Он боится, что неправильный поезд завезет его куда-то далеко, в незнакомую ему местность. Он бежит через вагоны: все они пусты, их окна и двери плотно закрыты. Одни и те же пустые вагоны. Он боится, что не успеет предупредить машиниста, и потому не останавливается...

Однако со временем он замечает нечто ужасное: число вагонов постоянно увеличивается, словно этот поезд не имеет начала. Он начинает считать пройденные им вагоны, но скоро сбивается со счета. Сколько вагонов в этом чудовищном поезде?.. Не-ет, нужно вернуться назад, в последний вагон. Он-то помнит: в последнем вагоне выход не заперт. Можно выпрыгнуть. Может быть, удастся остаться живым... Он возвращается назад, и перед его глазами пробегают все те же пустые вагоны...

Когда число вагонов становится неизмеримым, он сбивается со счета и отчаивается, но продолжает бежать дальше. Страх растет в его душе. Он где-то теряет свой портфель. В портфеле был сверток с едой и минеральная вода. Где-то, - он не замечает где, - он теряет шляпу, плащ, умудряется разбить наручные часы. Какое невезение, - думает он, - какое невезение...

Он не перестает бежать: все одни и те же пустые вагоны, и их не убавляется. Он устает. Вдруг его сковывает ужас. Он понимает, что последнего вагона в этом поезде не существует. Этот поезд состоит из бесконечного числа пустых вагонов. Тогда он пытается найти утерянное им: его начинает мучить голод и жажда... Он ничего не находит - он один в пустых вагонах. Он мечется среди безмолвных вагонов, кричит, обдирает руки, падает, плачет. Плотные шторы и двери не открываются. Тогда он наконец понимает, что попал в плен к чудовищному поезду. Нет спасения. Он будет метаться словно сумасшедший среди одинаковых вагонов до скончания дней, но будет находить в них одно и то же: пустоту, тишину, пыль, тусклый электрический свет, отупляющий стук колес, мерное гудение рельс, собственное безумие... И тогда он начинает истошно кричать - но крик не перекрывает монотонного шума поезда. Крик словно бы поглощается шумом, впитывается в пыльные стены и пропадает без остатка. Ужас гонит его дальше, но всюду встречает он пустоту нежилого замкнутого пространства...

Здесь Ханс Шнютце обычно просыпается. Он весь липкий от обильного пота. Сердце в груди дергается, губы пересохли и растрескались, во рту желчный горьковатый привкус. Ханс Шнютце еще долгое время дрожит под одеялом, словно ему очень холодно. В первые минуты пробуждения он не может никак поверить, что это всего лишь сон и он закончился... Затем Ханс Шнютце встает. Идет нетвердой походкой в кухню. Там он наливает себе - руки его дрожат - стакан водки. Шнютце выпивает водку залпом: она обжигает горло, пылает в желудке, обволакивает мозг и тело нездоровым покоем - опьянение. Шнютце возращается в спальню, валится на влажную остывшую постель и засыпает уже без сновидений. Через два-три часа его поднимает будильник. Шнютце встает с тяжелой головой и зловонным дыханием. Его глаза воспалены, губы растрескались и сильно хочется пить. Шнютце не успевает позавтракать. Он спешит, плохо бреется, приходит на работу опоздавший и злой. На работе его постоянно тянет поспать. Он засыпает буквально на ходу, плохо соображает, морозит глупости, не понимает вопросов, не слышит ответов, говорит невпопад и не по теме. Он засыпает над бумагами в кабинете, сидя в уборной, стоя в коридоре с сигаретой во рту, в столовой, подняв сосиску вилкой. В эти дни Шнютце словно больной. Все вокруг тает словно в молочном тумане. На голову наваливается тугая невидимая подушка...

4
Сослуживцы со временем стали обращать на Шнютце внимание, подшучивать, а затем сплетничать. Это приносило им удовольствие: работу во Втором Национальном Банке вряд ли кто-нибудь назвал бы интересным и увлекательным занятием. Затем это прошло, осталась какая-то снисходительная подозрительность в глазах и словах служащих. Герр Баухович не замечал несчастливые дни Шнютце до поры до времени. Выражать явное неудовольствие Шнютце не имело смысла: он каждый день демонстрировал неограниченное трудолюбие, позднее всех задерживался на работе и больше всех брал внеплановую работу на дом. В конторе ходили разноречивые слухи. Рассказывали, что герр Шнютце употребляет наркотические средства. Рассказывали, что у него психическое отклонение на сексуальной почве. Говорили, что у него обострилась шизофрения... Много чего говорили.

Со временем отношение к Шнютце ухудшилось как со стороны сотрудников, так и со стороны начальства. Ему стали меньше платить, перестали доверять дела маломальской значимости. Сотрудники избегали его и здоровались с официальным выражением на лице. Двери начальника перестали открываться перед Шнютце: они закрывались в тот самый момент, когда ему надо было увидеть герра Бауховича или его заместителя, доктора Айхсмана. Начальственные секретарши открыто посмеивались при появлении Шнютце, а затем с садистским удовлетворением называли ему перечень причин, по которым ни герр Баухович, ни доктор Айхсман не могли его принять. Даже дворник, что подметал улицу вокруг. Второго Национального Банка, перестал обращать внимание на несчастного Шнютце. Однажды дворник намел мусор прямо ему на ноги - словно это был не живой человек, а фонарный столб. На резкое слово Шнютце дворник никак не отреагировал. Дворник сделал вид, что ничего не услышал. Он повернулся и насмешливо замахал метлой. На повторное замечание разгневанного Шнютце дворник ответил в таком смысле, де, смотреть нужно под ноги, а не шляться где попало... Шнютце задохнулся от ярости. Ярость душила его. Он промолчал...

Калека, сидевший у подземного перехода уже четвертый год в надежде получить звонкую мелочь, которому и дела не было, кто проходил мимо его замызганной шапки, - и тот стал выражать неудовольствие при появлении Шнютце. Калека перестал протягивать ему шапку (раньше это сильно досаждало и раздражало не выспавшегося Шнютце). Калека отводил в сторону свою шапку и корчил противные рожи. Однажды Шнютце рискнул бросить мелочь калеке - что его дернуло совершить такой бессмысленный поступок, он не знал. Калека привычно отвернулся, и мелочь, радостно звеня, ускакала по ступенькам вниз. Вслед Шнютце раздались грязные ругательства... Больше Шнютце не повторял свой опыт с мелочью...

Полицейский, добродушный пожилой толстяк, что когда-то вежливо здоровался с ним каждое утро, однажды несправедливо оштрафовал Шнютце. Штраф был выписан ошеломленному Шнютце за чей-то окурок, брошенный мимо урны. Как ни доказывал он полицейскому, что это не его рук дело, ничего не помогало. Полицейский с каждой минутой мрачнел все больше. Скоро Шнютце заметил в его недружелюбных глазах растущее подозрение: Шнютце только выдает себя за сотрудника Второго Национального Банка. Никакой он не сотрудник, а опасный преступник, которому с помощью коварных и бессовестных манипуляций так долго удавалось скрывать свою преступную личину от органов правосудия... Шнютце ужаснулся и тут же согласился с выдвинутым в его адрес обвинением. Он заплатил штраф и под подозрительным взглядом полицейского торопливо вошел в здание Банка.

На следующий день ему был вынесен строгий выговор. Худой доктор Айхсман гневно выговаривал понурившегося Шнютце. Заместитель начальника отдела говорил дрожащим голосом: “Герр Шнютце, да будет вам известно, что наше ведомство не намерено больше закрывать глаза на ваши безобразные выходки, на ваше хулиганское поведение в общественных местах... До каких пор, - взрывался доктор Айхсман, - вы будете порочить престиж такого уважаемого заведения, как наше!.. Руководство, герр Шнютце, и так с трудом терпит такого неприятного типа, как вы. Это объясняется только гуманностью нашего руководства в лице герра Бауховича и служебной солидарностью, исконно присущей нашему заведению... Но герр Шнютце, всякому терпению есть конец! Сделайте вывод, герр Шнютце! Я призываю к остаткам вашей совести и добропорядочности,… если она у вас еще есть...” - с сожалением добавил доктор Айхсман и попросил уничтоженного Шнютце покинуть кабинет и начать работать “как подобает примерному служащему нашего заведения”.

5
Через месяц после неприятного разговора в кабинете заместителя начальника отдела, Шнютце понизили в должности. Он стал старшим финансовым инспектором. “Пока старшим,…” - угрожающе разъяснили ему в отделе кадров. Соответственно понизился и оклад. Ему намекнули в бухгалтерии, что при очередной выходке он вылетит с работы. “Смотри, Шнютце, - говорили ему сослуживцы, - доиграешься...” По отделу поползли слухи, что скоро Шнютце выгонят, не пройдет и недели. Кто-то пустил сплетню: бухгалтерия начала специальное расследование о правомочности получения Шнютце необоснованно завышенного оклада. Вторая сплетня гласила: Шнютце заинтересовалась налоговая полиция... Какой-то доброжелатель добавил: и полиция нравов... Герр Баухович как никогда стал равнодушен к нему и больше не хвалил его за проделанную работу. Шнютце страдал.

Прошел еще один год. Шнютце пил все больше и больше. Однако алкоголь перестал помогать ему. Женщины больше не делили с ним постель. Проститутки стали отказываться от его денег, словно они считали понурого Шнютце особо опасным извращенцем. Стоило Шнютце набавлять цену, как возникали сутенеры со злобным выражением на физиономиях. “Ах, право, не стоит”, - говорил в таких случаях Шнютце.

Соседи ополчились на него. Последней в ряды недоброжелателей стала фройлян Матильда. Это добило Шнютце, и он престал здороваться с кем-либо в своем доме. В адрес домоуправления посыпались бесконечные анонимки о гнусных проделках негодяя Шнютце. Домоуправление пригрозило Шнютце: если он не перестанет вести возмутительный и глубоко аморальный образ жизни, его выселят из дома. Всюду на Шнютце сыпались беды.

6
Труднее всего приходилось ему, когда нужно было ехать с квартальной ревизией в местные филиалы. Филиалы Второго Национального Банка располагались в Дюрштасселе, Хельцбурге и Оссельбрюгге. В конце квартала один из финансовых инспекторов обязан был прибыть на поезде в один из этих городов и провести проверку текущей документации. Он же получал в руки квартальный финансовый отчет филиала. Пока Ханс Шнютце работал в общем подотделе инспекционного отдела, ему не приходилось ездить в командировки. Это не было обязательным, и каждый раз он мягко увиливал, беря дополнительную работу на дом. Однако как только Шнютце понизили до старшего инспектора, ежеквартальные командировки стали его непосредственной служебной обязанностью. Что тут началось!.. Шнютце не мог заставить себя сесть в поезд: ни в Дюрштассель, ни в Хельцбург, ни в Оссельбрюгге самолеты не летали. Бухгалтерия выдавала теперь Шнютце, как и другим инспекторам, командировочные. Менеджер отдела выдавал билеты на поезд. Ханс Шнютце обезумел. Как только ему нужно было ехать с инспекционной поездкой в филиал, у него умирал родственник.

Сначала умерли бабушка и дедушка по отцовской линии (сказать о смерти бабушки и дедушки по материнской линии, Шнютце побоялся: в отделе кадров были данные о том, что они скончались много лет тому назад) - их задавила машина. Затем умерла сестра (отказало сердце) и ее второй муж (нечаянно упал с крыльца и сломал себе шею). Затем умер первый муж сестры (от алкоголизма). За первым мужем сестры последовал дядя (рак предстательной железы) и двоюродная тетя (пищевое отравление). После них умер крестник Шнютце (его укусила бешеная собака, ньюфаундленд, робко пояснил Шнютце). Шнютце уже подумывал умертвить всех своих троюродных братьев и сестер, когда доктор Айхсман разоблачительски выкрикнул в своем кабинете: “Не верю!..”

В ту же ночь Шнютце заболел и на следующий день не вышел на работу. Доктор Айхсман ошарашенный новым поворотом тактики Шнютце неожиданно поверил в мнимую болезнь подчиненного. Во второй раз он уже не поверил, но исполнительный Шнютце принес ему медицинскую справку: от страха сесть в поезд ему стало так плохо, что у него поднялась температура, повысилось давление и оказалась бессонница. Доктору Айхсману не оставалось ничего другого, как обречено, сказать: “Эх, герр Шнютце...” Доктор Айхсман осуждающе покачал головой. Он не верил Шнютце, но не верить официальному документу он не мог. Начальство ожесточалось против непокорного Шнютце. Не помогала даже сверхурочная работа, выполняемая Шнютце с преувеличенным усердием.

Он встретился с Ханной, своей бывшей женой. Когда-то они разошлись именно по причине шнютцевского кошмара. Он не давал жене спать, а потом доводил ее до слез своими рассказами. Жена не могла съездить в Эггдорф, где проживали ее престарелые родители. Жена не могла съездить летом на дюрштассельский курорт... Через четыре года совместной жизни Ханне надоело общество Шнютце, и она расторгла брак. Шнютце со временем позабыл о бывшей жене: она не хотела его больше видеть. Телефонную трубку никто не поднимал. На праздничные открытки никто не отвечал... Вот теперь он встретился с Ханной. Она, наивно надеявшаяся на выздоровление Шнютце, поняла все с первых же слов своего бывшего супруга. Ханна сказала ему: “Ханс, тебе срочно нужно лечиться. У тебя психическая болезнь...” Больше она ему ничего не сказала. “Если бы психическая...” - с горечью подумал Шнютце.

Неудача с бывшей женой толкнула его на еще один безрассудный поступок: Шнютце пошел исповедаться в костел. Костел он не посещал уже лет восемь. Он зашел в кабинку и рассказал падре о своей беде, мало надеясь на облегчение. “Сын мой, - удивленно сказал падре, - я не вижу тут никакой проблемы: ты должен ехать...” “Но как!?” - вскричал Шнютце. Ответом ему было ледяное молчание.

7
Неудача с исповедью толкнула Шнютце на другую глупость. Он решил поделиться своими бедами с Отто Риссенбахеном. Отто Риссенбахен в свое время работал в общем подотделе вместе со Шнютце. Он был единственным из всех сослуживцев, кто остро посочувствовал понижению Шнютце в должности. “Вот свиньи, что с человеком делают,” - сказал добросердечный Отто. Теплые слова Риссенбахена запали глубоко в душу Шнютце.

На следующий год Риссенбахена тоже понизили в должности: он стал инспектором. “Вот свиньи, что с человеком делают”, - возмущенно сказал инспекционному отделу Отто, ни мало не заботясь о том, что доктор Айхсман может услышать и принять сказанное на свой счет. В наступившей гробовой тишине только Шнютце выказал свое участие...

Риссенбахена понизили в должности по настоятельному требованию доктора Айхсмана. Но никакие ночные кошмары и бессонницы не были этому причиной: Риссенбахен был высоченным громилой и отличался крепким и здоровым сном - он мог спать в любом положении и в любой позе. Сны ему не снились. Риссенбахена понизили из-за его лени: он считался первым лодырем и бездельником в стенах Второго Национального Банка. Не выгоняли его по той причине, что Риссенбахену отчаянно везло.

Однажды (это происходило под конец финансового года) в инспекционный отдел заявилась группа из Главного Управления с целью профилактической проверки бумаг отдела. Герр Баухович внезапно заболел, а доктор Айхсман не смог открыть и рта: только и знал, что заискивающе заглядывал в глаза проверяющим и поправлял галстук. В общем подотделе царило настроение, близкое к обморочному: идеальной правильностью бумаги подотдела не отличались. Возле сейфа с документами грозно и бессмысленно возвышался Отто Риссенбах. Он увлеченно ковырялся в носу. Проверяющие остолбенели. Они потеряли логическую нить происходящего и тихо удалились из подотдела. При прощании проверяющие пространно похвалили доктора Айхсмана. Доктор Айхсман не знал, что ему делать: выгонять Риссенбахена или повысить в должности. В конце концов, он решил не делать ни первого, ни второго, оставив все, как есть. Сослуживцы страстно пожимали красные лапы Риссенбахена и благодарили его от всего сердца. Отто так ничего и не понял, но с тех пор за ним закрепилась слава везунчика. Начальство рассматривало бессмысленную фигуру Риссенбахена как живого оберега...

Теперь Шнютце решил обратиться к непотопляемому Риссенбахену. Зная его любовь к пиву, он пригласил его в пивную на Вильгельмштрассе. Отто уважительно посмотрел на Шнютце и пророкотал, “что с хорошим человеком и выпить не жалко”. Хороший человек Ханс Шнютце несмело согласился.

8
В окружении охмелевших служащих и пивных кружек, в атмосфере поджаренных сосисок по-дюрштассельски Шнютце поведал Риссенбахену всю свою горемычную историю. Рассказывать про свою беду, к удивлению Шнютце, оказалось не таким-то быстрым делом. Риссенбахен в промежутках между могучими глотками искренне удивлялся, хлопал Шнютце по плечу, и предлагал “это обмозговать”. Выпив очередную кружку пива, он сочувственно кивал головой. “Жизнь...” - произносил он с неясной интонацией, - “Жизнь она того...”

Когда рассказ Шнютце пришел своему логическому концу, Рисенбахен неожиданно осведомился у сослуживца, не трезвенник ли он (на этот момент было выпито больше двадцати кружек дюрштассельского пива). Шнютце испуганно отверг такое обвинение. “Трезвенники - первые свиньи, - объяснил ему Отто, - Больше всего не люблю этих свиней-трезвенников. Вот если бы ты был трезвенником, тогда бы я понял откуда у тебя это свинство...” Шнютце и сам не знал, откуда у него это свинство. Он сроду не был трезвенником. “Это нужно обмыть, - решил Отто, - Выпьем за то, что ты не трезвенник...” Они выпили. Шнютце начало развозить. Риссенбахен помассировал горло второй кружкой и грозно осведомился у Шнютце, не педераст ли он. Все любители дюрштассельского пива повернулись в сторону Шнютце и Риссенбахена: их интересовало то же самое, что и Отто. Шнютце понял, что зря пришел сюда вместе с Риссенбахеном. Он переживал свою глупость и расстроено отверг обвинения, необоснованно выдвинутые Отто. Риссенбахен заметно обрадовался. Он звучно хлопнул по плечу собутыльника и объявил всем любителям дюрштассельского пива: “Ненавижу педерастов. Это свиньи... Вот если бы ты был педерастом (тут в пьяных глазах Отто полыхнул недобрый огонек), тогда было бы понятно, откуда это свинство...” Услышав, что педерастов среди них нет, любители пива расслабились. Риссенбахен заставил выпить Шнютце за то, что он не педераст. Выпив, неугомонный Отто поинтересовался у поникшего Шнютце, любит ли он футбол. Шнютце уже понял логику Риссенбахена и с готовностью подтвердил: люблю!.. В это мгновение он готов был жизнь отдать за футбол, лишь бы не расстраивать Отто Риссенбахена. Риссенбахен совсем обрадовался и просветил всех присутствующих: “Те, кто не любит футбол - настоящие свиньи... Таким свиньям нужно бить свинячью морду... Вот если бы ты, Ханс, был бы такой свиньей, я бы понял, откуда у тебя это свинство...” Риссенбахен заставил Шнютце выпить за футбол и за то, что он не свинья. Проглотив очередную порцию пива, неутомимый Риссенбахен грохнул пустой кружкой по столику, бешено заворочал глазами и надул щеки. Шнютце, сильно переживавший свою несостоятельность, почувствовал, что сейчас что-то произойдет нехорошее: интуиция подсказывала ему, что тосты Риссенбахена до добра не доведут.

Так оно и получилось. После минутной задержки, энергия пробудилась в необъятном организме Отто с новой силой. Он сурово посмотрел на сжавшегося Шнютце и громогласно осведомился у него, за какую он болеет команду. Не успел Шнютце ответить (он с трудом вспоминал названия футбольных команд, даже вспотел от напряжения, но вспомнить так и не смог), как Риссенбахен все поставил на свои места: “Я болею за “Зальцсварре”! А тот, кто не болеет за “Зальцсварре”, - свинья...” Тут же оказалось, что, по крайней мере, половина любителей дюрштассельского пива, присутствовавших при исторической речи Риссенбахена, не согласились с Отто. Мало того, они не согласились быть свиньями в глазах друг друга. В пивной раздался боевой клич: “Бей свиней из “Зальцсварре”!.. К удивлению испуганного Шнютце, зальцсваррских свиней оказалось предостаточно. В начавшейся потасовке Риссенбахен получил стулом по голове и медленно вышел из меланхолической задумчивости. “Ах, вы свиньи...” - укоризненно сказал Отто и ленивым движением руки, свободной от кружки, уложил на пол пятерых. Допив пиво, Риссенбахен поднялся во весь рост, удивленно воззрился на происходящую битву, и мягко сказал Шнютце: “Шнютце, мы с тобой не свиньи, поэтому пойдем из этого свинарника...” Взяв полуобморочного Шнютце под мышку и уложив свободной рукой еще четырех, Риссенбахен, словно танк, проложил себе путь к выходу. На выходе какой-то бородатый тип с яростью сказал Риссенбахену: “Так ты та свинья, что не любит “Зальцсварре”?!..” и дал ему в зубы. Риссенбахен обиделся и впечатал своего обидчика в стену. Вышедши на улицу, Отто обижено сказал Шнютце в ухо: “Совсем ополоумели эти свиньи...”

9
У Риссенбахена был выбит передний зуб, а у Шнютце была разбита губа. Шнютце было плохо: он страшился беспредельной жизнедеятельности коллеги и опасался негативных последствий своих неосторожных откровений. Риссенбахен, ощупывая дырку между зубами, предложил Шнютце пройтись на Кюльхерплац. “Там дают хельцбурское пиво и нет этих свиней”, - веско пояснил он. Шнютце чувствовал себя до такой степени плохо, что ни о каких Кюльхерплац не хотел и слышать. Его мутило. Риссенбахен рассердился: “Мы только начали разговор... ведь ты же не такой, как эти свиньи?!..” Шнютце разъяснил ему, что он не свинья - просто у него уже не осталось денег. “Ни марки...” - упавшим голосом прошептал Шнютце. Это озадачило Риссенбахена. Он остановился и стал выворачивать свои карманы. От нахлынувшего на него усердия Риссенбахен порвал плащ, пиджак, ворот на рубашке, но его карманы оказались тоже пустыми. “Вот свинство!” - сокрушился Отто. Шнютце стало совсем плохо, и благородный Риссенбахен, взвалив его на себя словно мешок с ведомственной почтой (Отто начинал служить во Втором Национальном Банке в качестве курьера), широким шагом направился к дому собутыльника.

По дороге он неожиданно объяснил Шнютце, что все его беды происходят от неудачной фамилии. Шнютце не понял простой логики Отто. Тогда Риссенбахен относительно осторожно снял полумертвого Шнютце с плеча, приложил к какому-то киоску и снисходительно разъяснил: “Шнютце, у тебя дурацкая фамилия. Вот у всех фамилия как фамилия, а у тебя фамилия - Шнютце. Разве это не дурацкая фамилия?.. Вот, к примеру, знаешь какая у меня фамилия?” Шнютце знал фамилию Отто. “У меня фамилия, - продолжал Отто, - Риссенбахен. Риссенбахен - хорошая фамилия. А Шнютце - фамилия дурацкая. Шнютце - это свинство! Разве это фамилия?!..” Шнютце не в силах был спорить и молчал.

У дома Шнютце Риссенбахен успел рассказать ему, что он сторонник движения “Вон всех иммигрантов!”. “Иммигранты - свиньи!” - просветил он шнютцевский дом и нечаянно высадил дверь в шнютцевском подъезде, не сразу сообразив, что дверь открывается в другую сторону. Усадив ничего не соображающего Шнютце у дверей его квартиры, Отто попытался высадить несчастные двери. Шнютце вяло возражал. На шум выскочила разъяренная фройлян Матильда и пояснила, что нынче два часа ночи и не стоит ставить дом верх тормашками. Отто спокойно проигнорировал эту важную информацию. Он с грустью сказал фройлян Матильде: “Девочка, тебе давно пора спать. Маленькая негодяйка, тебе завтра в школу...” Фройлян Матильда не смогла возразить. Тогда Риссенбахен величественно удалился, сбивая штукатурку со стен могучими плечами.

10
На следующее утро Шнютце еле встал. Он с трудом припоминал вчерашнее. И чем больше он припоминал, тем хуже становилось его настроение. Шнютце понял: огромной ошибкой была его доверительность к Риссенбахену. Это не тот человек, которому следовало бы рассказывать про свои беды. О том, какие сегодня будут ходить сплетни в отделе, Шнютце старался не думать. Не успел он выйти из дома, как встретил обиженную фройлян Матильду. Фройлян Матильда несла на руках свою драгоценную таксу по кличке Нефертити (честно говоря, на Нефертити такса была мало похожа). Фройлян Матильда изложила Шнютце все, что она о нем думает. Такса по кличке Нефертити нашла нужным добавить к уже сказанному. В спину Шнютце неслось собачье гавканье. Перед сломанными дверями шнютцевского подъезда задумчиво стоял герр Штраузе, представлявший в своем лице домоуправление. Герр Штраузе ничего не сказал притихшему Хансу Шнютце. Герр Штраузе подсчитывал убытки, нанесенные коммунальному хозяйству. Шнютце взвыл про себя: он хорошо знал герра Штраузе и его математические способности.

На работе Шнютце внезапно понял, что он спасен. На осторожные расспросы не выспавшегося Риссенбахена, выяснилось, что Отто ничего не помнил о вчерашнем. По-крайней мере, он не помнил, с кем и где он пил. Он помнил только дюрштассельское пиво: это было немудрено обнаружить по запаху, идущему изо рта и от риссенбахеновской одежды.

Как оказалось, Риссенбахен на пол дороге к себе домой не выдержал мучавшей его жажды и зашел в первый, попавшийся ему, кабак. На просьбы обслужить его в кредит черствые бармены (Шнютце подозревал, что бармен был один) ответили категорическим отказом. Риссенбахен сильно обиделся. “Эти свиньи не верили мне, что я оплачу пиво! Риссенбахены никогда не были должниками!” - сокрушался в ходе рассказа Отто. Препирательства закончились тем, что Риссенбахен разнес кабак в пыль и вдребезги. Повергнув барменов и еще каких-то непонятных людей наземь, Отто промочил горло: он выпил все, что попало под руку. То, что выскакивало из рук Риссенбахена, разбилось. Не успел он выйти из кабака, как его скрутил полицейский патруль. Отто попал в полицейское отделение. Там он исполнил все песни, которые он когда-либо слышал (на песни Риссенбахен отличался отменной памятью). На протяжении всей ночи полицейский участок с трепетом слушал песни о футбольном клубе “Зальцсварре”, о дюрштассельском пиве, о Рождестве и свиньях-иммигрантах. Все подопечные полицейского участка и сами полицейские оглохли и ополоумели. Видя, что неугомонный Риссенбахен намерен повторить свой репертуар, полицейские поспешили выписать штраф и выпустить Отто на все четыре стороны. Было шесть утра. Штраф оказался смехотворным.

Однако доктор Айхсман узнал о случившемся и вызвал к себе на ковер провинившегося. “Это неслыханно! - кричал доктор Айхсман, - Что вы себе позволяете! Вас надо гнать в три шеи!..” Весь отдел с затаившимся дыханием прислушивался к доносящимся пронзительным крикам доктора Айхсмана. Через сорок минут из дверей кабинета заместителя начальника отдела медленно вышел Риссенбахен. В кабинете заместителя царила необычная тишина. Риссенбахен был отчетливо озабочен. Весь вид его говорил о том, что он не в своей тарелке. “Выгнали!” - с ужасом подумали сослуживцы. Беспокойно окинув сгрудившихся сослуживцев, Риссенбахен хмуро поинтересовался, где находится мужской туалет. “Черт, забыл, где сортир!” - расстроено поделился Отто с коллегами, - “Столько жидкости, а я за всю ночь не сходил по нужде... Совсем не помню!” Причина тишины, наступившей в кабинете заместителя начальника отдела, раскрылась позже. Оказывается, Риссенбахен первым спросил о мужском туалете у доктора Айхсмана. Доктор Айхсман не нашел, что сказать. “Герр Айхсман тоже забыл, где сортир!” - удивленно сообщил Отто.

В этот день, как и в следующий, все недовольство начальства концентрировалось вокруг фигуры Риссенбахена. Начальство напряженно решало, что им делать с беспутным Риссенбахеном. Сам Отто наивно полагал, что его пронесет. На третий день случилось следующее событие: доктор Айхсман потерял где-то свое удостоверение. Весь отдел был перевернут в поисках удостоверения. Общие усилия отдела не помогали: удостоверение не находилось. На доктора Айхсмана напала глубокая тоска: он опозорился перед вышестоящими инстанциями. Как можно потерять документы?! Это ничто иное, как преступная небрежность!.. Преступная небрежность была для доктора Айхсмана похуже войны...

Ситуацию неожиданно спас Риссенбахен. Все происходящее проплывало мимо его сознания. Риссенбахен привычно слонялся по отделу и пытливо изучал настенные календари: он подсчитывал число дней, оставшихся до матча, в котором будет участвовать футбольный клуб “Зальцсварре”. Увлеченный хронологическими исследованиями, Отто зацепил локтем электрическую печатную машинку секретарши. Машинка упала и разлетелась на составные части. Не успела секретарша схватиться за сердце, как Отто на весь отдел равнодушно заметил: “А это что за фигня?” - и показал пальцем на удостоверение доктора Айхсмана, лежавшее на столе секретарши. В это мгновение заместитель начальника отдела простил Риссенбахену все его прегрешения. Сам Риссенбахен умудрился ничего не заметить. Он только спросил: “Чего это герр Айхсман так обрадовался?”

11
Время шло. Настал день инспекции в Оссельбрюгге.
Шнютце по привычке неожиданно заболел, и начальству пришлось послать в Оссельбрюгге Отто Риссенбахена. Отто отправился на поезд, всем своим видом изображая отчаяние по поводу такой неслыханной несправедливости. По случайному стечению обстоятельств непоседливый Отто приехал в Оссельбрюгге без заметных происшествий. В Оссельбрюгге он с горечью узнал, что работники местного филиала Банка ничего не знают о футбольном клубе “Зальцсварре”. Начальство филиала трепетало при виде громадной фигуры прибывшего инспектора. Оно внутренне готовилось к самым худшим последствиям. Однако каким-то чудом данные одних ведомостей сошлись с данными других ведомостей, и радости филиала не было границ. В честь ничего не понявшего Риссенбахена был дан прощальный ужин.

Отто вернулся и с недоумением сказал сослуживцам: “Они ничего не знают о “Зальцсварре”, но свиньями их не назовешь...” Он горько жаловался на судьбу: для далеко не трудолюбивого Риссенбахена его поездка в Оссельбрюгге была настоящим испытанием. “Почему это я, - громко возмущался Отто, - должен ездить вместо этого свиньи Шнютце?!.. Это свинство! И фамилия у него дурацкая!..” “Этот свинья Шнютце боится поездов потому, что у него дурацкая фамилия!” - негодовал Отто. Шнютце, слушающий все это, проклинал себя за неосторожность и неосмотрительность.

С этого дня он перестал быть приятелем Риссенбахена. Сам Риссенбахен, когда речь заходила о его коллеге, мрачно ставил диагноз: “Этот свинья с дурацкой фамилией”. Через время все сотрудники отдела (естественно, кроме Риссенбахена) стали язвительно называть Шнютце председателем Общества противников железнодорожного транспорта. Шнютце страдал. Все это было несправедливо.

12
Это не могло длиться вечно. Шнютце понимал это, но ничего не мог с собой поделать. И начальство и сотрудники с каждым днем все больше настраивались против него. Когда пришло время инспекции в дюрштассельский филиал, Шнютце не успел заболеть.

Накануне его неожиданно вызвал начальник отдела. Шнютце, предчувствовавший недоброе, предстал перед герром Бауховичем. Герр Баухович выглядел крайне недружелюбно. Он с ледяной интонацией предложил Шнютце сесть. После того, как он сел, герр Баухович сказал: “Шнютце, вы испытываете наше терпение. В первые годы работы в нашем Банке вы показали себя с хорошей стороны. Я был наивен, - с ударением нажал герр Баухович, - я полагал, что вы - дисциплинированный и трудолюбивый работник. Однако это оказалось не так, - герр Баухович с явным сожалением покачал головой, - вы обманули наше доверие. Мы вынуждены были понизить вас в должности. Но Шнютце, вы не сделали никаких выводов. Мы думали, что вы сделаете закономерные выводы. Так нет же... Ваше поведение не вписывается ни в какие рамки. Мы долго терпели ваше вызывающее поведение, но у всякого терпения есть границы. Завтра же вы поедите в Дюрштассель поездом. Сейчас же идите к менеджеру и получите билеты на поезд...”

Шнютце испуганно открыл рот: “Я...”
“Прекратите врать, - с отвращением перебил его герр Баухович, - У вас никто не умер. Шнютце, у вас никто не умирал”.
“Я...” - пытался что-то сказать Шнютце.
Но начальник отдела опять его перебил: “Шнютце, вы не больны. Вы здоровы. Пора бы вам это понять... И не вздумайте тыкать мне ваши медицинские справки! - резко добавил герр Баухович. - Нам не нужны ваши медицинские справки. Нам нужна инспекция дюрштассельского филиала, и вы это знаете, Шнютце, не хуже меня”.
Шнютце был раздавлен невыносимой перспективой поездки на поезде.
“Да, - зловредно добавил начальник отдела, - вы поедете именно поездом. Туда и обратно... И только попробуйте не поехать завтра в Дюрштассель! Я даю вам последний шанс”.
Герр Баухович указал раздавленному Шнютце на дверь: “А теперь вы свободны. Вы можете идти”. Это было сказано тоном палача, поднимающего топор и обращающегося к своей жертве: Молись и прощайся с жизнью!

Ехидный доктор Айхсман, словно сговорившись с герром Бауховичем, вызвал Шнютце в свой кабинет. Там он противным голосом разъяснил ему позицию руководства. Последняя надежда руководства заключается в том, что это поручение, будучи исправно выполненным, может быть, воскресит былое доверие к Хансу Шнютце. Может быть, после Дюрштасселя он, наконец, возьмется за ум и начнет работать?.. Лично он, доктор Айхсман, возлагает большие надежды на то, что Шнютце выполнит порученное ему задание добросовестно - не хуже других. В противном случае, это его последнее задание...

Ханс Шнютце вышел из кабинета заместителя начальника отдела явно не в себе. Сослуживцы насмешливо смотрели на него, а непосредственный Отто Риссенбахен недружественно сказал всему отделу: “Что, Шнютце, завтра едешь поездом в Дюрштассель?” В ответ Шнютце ничего не смог сказать. Он обреченно кивнул и пошел к менеджеру. Неразговорчивый менеджер выдал ему железнодорожные билеты, а в бухгалтерии Ханс Шнютце получил командировочные. Пока Шнютце получал билеты и командировочные, в отделе успели сочинить про него анекдот. Какой-то остряк поведал отделу, что подлец Шнютце когда-то украл у проводника всю выручку и теперь страшно боится встретиться с этим проводником в любом поезде. Рассказ остряка завершил просветленный Отто Риссенбахен: “Теперь я понимаю, почему он так не любит поезда!.. Этот Шнютце - еще и вор! Вот свинья!..”

13
После окончания работы Шнютце пошел домой - собираться на завтрашний поезд. По дороге хотел, было, зайти в пивную и промыть мозги свежим пивом, но, вспомнив печальную историю с Вильгельмштрассе, передумал. Уныло он прибрел домой. Встретившая его фройлян Матильда презрительно поджала губы, но ничего не сказала. Она, видимо, по внешнему виду Шнютце сделала вывод, что его выгнали с работы. “Так вам и надо, герр Шнютце!” - говорили ее сжатые губы.

Дома перед Хансом Шнютце проблема поездки на поезде до Дюрштасселя предстала во всей своей красе. Шнютце был в панике. “Что же мне делать? - смятенно думал он, в сотый раз, складывая вещи в чемодан, а затем вынимая их из чемодана. - Я не могу ехать поездом!.. Может мне не поехать? - со слабой надеждой спросил он себя, - разве не может человек заболеть?.. Но герр Баухович... - вспомнил Шнютце и поник. - А может, пожар?.. Но это будет поджог. Несомненно, это расценят как поджог. Герр Штраузе только и ждет удобного случая, чтобы меня выселить. Меня посадят за поджог... - Шнютце представил себе лица герра Штраузе и фройлян Матильду. - Они обвинят меня в умышленном поджоге. Скажут, что я решил избежать оплаты за проживание. Задолжал домоуправлению... Полиция им поверит, и меня посадят. Представляю себе лицо доктора Айхсмана. Он скажет: “Какой позор! И мы столько лет держали в нашем заведении поджигателя!..” Нет, - твердо решил Ханс, - Это чистое безумие. Этого я делать не буду... А что же мне делать? - с отчаяньем спросил он у себя. - Если я не поеду, меня выгонят с работы. Об этом недвусмысленно сказал как герр Баухович, так и доктор Айхсман. Меня выселят из дома. Над мной будет смеяться вся улица и все служащие нашего Банка. Герр Штраузе, вероятнее всего, вызовет “скорую помощь”, и меня отвезут в психическую лечебницу... Ах нет, этого никак нельзя делать!” Шнютце беспокойно метался по квартире, наводя недоумение на фройлян Матильду, проживавшую за стенкой.

В каком-то иррациональном порыве Шнютце снял телефонную трубку и набрал номер начальника отдела. Трубку на другом конце никто не брал. Прослушав длинные гудки, Шнютце набрал номер самого герра Бауховича. Но там тоже никто не поднимал трубку... Набрав номера общего подотдела, менеджера, бухгалтерии и послушав длинные гудки, Шнютце только тогда сообразил и посмотрел на часы. Было десять вечера. Естественно, в здании Второго Национального Банка уже никого не было в столь позднее время. Шнютце с сожалением положил трубку.

“Ах, - думал он, - ничего не остается делать, как поехать в этот растреклятый Дюрштассель. Потерять такую приличную работу - верх глупости... Что мне делать, если меня уволят? Чем заниматься? Я ничего не умею, кроме как проверять счета и заполнять внутриведомственные формы. Я ничего не знаю, кроме приходящих и исходящих документов. Пойти к Ханне? - Шнютце на мгновение представил себе лицо своей бывшей жены и с негодованием отверг такую фантазию. - Зачем я Ханне?.. Придется ехать в Дюрштассель. Да-да, ехать поездом. Надо же когда-то показать этому глупому сну, - убеждал себя Шнютце, - что я его совершенно не боюсь. Если я поеду в Дюрштассель, то, может быть, этот сон больше не будет меня мучить. Утру нос доктору Айхсману. Тогда ему придется повысить мне жалование и извиниться за несправедливые слова. Доктор Айхсман необычайно щепетилен в том, что касается морали и этикета. Да, доктору Айхсману придется извиниться”.

Шнютце даже обрадовался от такой перспективы, и на какое-то мгновение поездка на поезде потеряла свои мрачные очертания. Однако это продолжалось недолго - от слова “поезд” у него опять засосало под лопаткой и захотелось куда-то спрятаться. Он бы спрятался под кровать, но в любом случае его бы нашел герр Штраузе из домоуправления и люди, посланные начальством отдела. Доктор Айхсман, вероятно, пошлет Отто Риссенбахена. Шнютце был уверен, что придет Отто Риссенбахен. А он-то умеет смеяться над чужой бедой. “Нет, - сказал сам себе Ханс Шнютце, - от них не спрячешься под кроватью. Лучше я поеду в Дюрштассель.” Он смирился со своей участью, и лег спать.
В эту ночь кошмар про поезд ему не приснился.

14
Шнютце встал рано в хорошем настроении: он счел отсутствие кошмара добрым предзнаменованием. “Кошмар испугался сам”, - решил Шнютце и на какое-то время забыл о своих страхах. Он оделся, взял чемодан с вещами и вышел из дому. Несомненно, это был хороший день: ни фройлян Матильда, ни герр Штраузе не встретились ему на пути.

Около железнодорожного вокзала Шнютце услышал гудок поезда, и им вдруг овладела слабость. Он остановился в нерешительности и поставил чемодан на тратуар. Он захотел позвонить в Банк. “Сейчас позвоню и скажу, что сломал ногу” - подумал Шнютце. Шнютце даже успел набрать номер отдела, но в последнее мгновение какая-то сила заставила его повесить трубку. “Как я сломаю ногу?” - спросил себя Шнютце и не нашел ответа. Он покачал головой, поднял чемодан и устремился с необыкновенной для него решимостью к зданию вокзала.

“У меня еще есть время, - думал он, - что если закусить? У меня есть время на это...” Шнютце согласился с такой мыслью: от радости, что кошмар ему не приснился в эту ночь, он забыл позавтракать. Шнютце заказал себе кружку пива и порцию дюрштассельских сосисок. Он неторопливо поел, заплатил и пошел помыть руки.

Вид текущей из крана воды натолкнули Шнютце на мысль сходить по нужде. Он подумал: “Очень вероятно то, что первое время туалет в вагоне будет занят. Мне придется терпеть и ждать, пока все справят нужду. Уж лучше я сейчас это сделаю”. Шнютце с удовольствием справил нужду и, зажав под мышкой чемодан, во второй раз помыл руки. Затем, зажав чемодан коленями, он подставил мокрые руки под теплый воздух электросушилки. Только тогда Шнютце обратил внимание на часовую стрелку и понял, что опаздывает: его поезд вот-вот уедет.

Он заторопился, заспешил, выскочил на перрон и действительно: его поезд медленно начал свое движение. “Ай-ай, опаздываю!” - в панике подумал Шнютце и помчался сквозь многочисленных отправляющихся и провожающих. Он быстро взмок и перепугался насмерть. Задыхающийся и мокрый Шнютце наконец успел вскочить в последний вагон и только тогда расслабился. “Фу, - подумал он, - вот незадача: еще чуть-чуть, и я бы опоздал... А проводник - молодец. Видел, что я бегу, вот и оставил дверь открытой...”

16
Шнютце опустил чемодан и осмотрел тамбур вагона. Тамбур был пуст: кроме него в нем никого не было. “Подожду проводника” - решил он и стал ждать. От увеличившейся скорости в открытую дверь вагона стало сильно дуть. Шнютце побоялся сквозняка и после нескольких попыток закрыл дверь.

Прошло пятнадцать минут. Проводника все не было. Шнютце нерешительно потоптался в тамбуре. Почему он не идет?.. Он решил пока достать билет и посмотреть, какой ему нужен вагон. Изучив билет, Шнютце обнаружил, что его вагон находится где-то в середине состава. “Пойду-ка, - решил он, - найду свой вагон. Там и с проводником разберусь...”

Шнютце подхватил чемодан и пошел через вагон. Никого в вагоне не было. “Наверное, прицепной...” - меланхолически подумал Шнютце.

Второй вагон тоже оказался пустым. Окна в нем, как и в первом были плотно закрыты непрозрачной, толстой пластмассовой шторой. Шнютце очень пожалел, что окна зашторены: ему хотелось посмотреть, как поезд выезжает из города. Он несмело потрогал шторы. Они не поднимались: им не давал этого сделать железный замок, который располагался в оконной раме. Шнютце с сожалением прекратил свои попытки поднять шторы и прошел в следующий вагон. И этот вагон был пустой. Шнютце подумал, было, что это тоже прицепной. Но тут же отбросил эту мысль. “Если это прицепные вагоны, как я смог зайти в один из них?” - спросил он себя. Действительно, как?.. Он покачал головой: что-то странное творится в этом поезде.

Четвертый пустой вагон ошарашил его. Шнютце непонимающе открыл дверцы каждого салона, внимательно осмотрел пустые пыльные места. Никого в вагоне не было. “Что-то здесь не так...” Шнютце решил идти дальше, идти по вагонам, пока не встретит проводника. Если он встретит проводника, то уж обязательно расспросит, почему никого нет и что это за поезд такой. Он стал идти по вагонам.

Везде было одно и то же: пусто, плотно зашторенные окна, тусклый электрический свет. Шнютце испугался. Он попытался открыть дверь из тамбура. “Так, на всякий случай...” - решил он. Дверь не открывалась: она была закрыта на замок. Стекло дверей было зашторено. Это сильно не понравилось Шнютце. Он-то помнил, что двери в последнем вагоне были не закрыты и не зашторены!.. Шнютце побежал.

17
Все вагоны были как братья-близнецы. Они были пустые, пыльные, с зашторенными окнами и запертыми дверьми выхода. В поезде никого нет, кроме самого Шнютце.

Он опять вспотел, и ему стало нехорошо. Он открыл салон и сел немного передохнуть. Отдышавшись, Шнютце попытался собраться с мыслями. “Не может быть столько прицепных вагонов... Может быть, два, три, четыре, ну пять, но не десять же!.. Нет, так не бывает, - отрицательно крутит головой Шнютце, - Где это видано, чтобы было столько прицепных вагонов?”

Тут его ошарашивает внезапная мысль: это не тот поезд! Этот поезд идет в депо! Только этим можно объяснить тот факт, что столько пустых вагонов, что вагонные окна зашторены, а вагонные двери заперты на замок. И никого нет... Этот поезд идет в депо! Шнютце подскакивает как ужаленный. Вот переплет!.. “Что ж мне теперь делать? - лихорадочно думает он. - Не сидеть же так... ”

Подумав немного, Шнютце понимает, что у него не остается другого выхода, как идти в начало поезда, к машинисту. Придется просить его, чтобы он остановил поезд. “Тогда я смогу выйти, - размышляет Шнютце, - на какой-нибудь пригородной станции... Я еще успею вернуться на вокзал и купить билет на следующий поезд. Придется платить свои деньги - мой билет уже недействителен... Еще придется дать денег машинисту: вряд ли он согласится за просто так остановить поезд... Вот невезение!” Расстроенный Шнютце встает и направляется дальше. На ходу он думает, сколько дать машинисту. Еще он боится, что машинист скорей всего обругает Шнютце матом. “Машинисты ругаются похлестче, чем Отто Риссенбахен,” - приходит к выводу Шнютце. Этот вывод его не радует.

18
Со временем Шнютце замечает, что вагоны никак не кончаются. У него возникает такое ощущение, что этот странный поезд состоит из бесконечного количества пустых вагонов. Он посмотрел на часы и обнаружил, что со времени отправки поезда уже прошло полтора часа. Это сколько ж он проехал уже?.. Шнютце в растерянности. Он думает: “Надо было считать пройденные вагоны... Глупость, конечно, но что остается делать?.. Вот теперь я не знаю, сколько вагонов я уже прошел. Ну, ничего: буду считать с этого вагона...” Он начинает считать пройденные им вагоны...

На двадцать пятом вагоне терпение его заканчивается. Шнютце не знает, что ему делать дальше. Мысли перепутались у него в голове. “Эх, - думает он, - с начала отправления прошло уже три часа. Мне уже никак не успеть сегодня в Дюрштассель... Что за невезение!” Ханс Шнютце выходит из себя: “Чертов поезд!.. Ну, погоди у меня!..”

Он начинает бежать.
Сбившись со счета (к тому времени Шнютце насчитал сорок восемь пройденных им вагонов и взвыл от этого), он решает остановить поезд самолично. “Вот возьму сейчас и дерну за стоп-кран!.. Ну и пусть, что это не авария - а я все равно дерну! Вот машинист будет ругаться...” Шнютце корчит зловредную рожу следующему вагону и дергает, что есть силы за стоп-кран. Пломба легко отрывается, и рычаг опускается до упора. Шнютце прислушивается к поезду. Вот-вот он должен остановится. На всякий случай, он крепко сжимает поручень обеими руками.

Проходит минута, вторая, третья. Пять минут. Ничего не происходит. Шнютце опасливо отпускает поручень и трогает тормозной рычаг. “Наверное, неисправный”, - думает он неуверенно, - А может, весь поезд неисправный?.. А что, может быть. Теперь он едет в депо, и там его будут ремонтировать...” Шнютце решает подождать, когда поезд прибудет в депо. “Там-то меня уж точно найдут...” - успокаивает себя Шнютце.

Прошло шесть часов. Дремавший Шнютце вдруг пробудился и безумными глазами огладелся вокруг себя. “Нет, - внезапно пришло ему в голову, - не может идти поезд шесть часов в депо. Депо находится рядом с вокзалом. Поезд никак не может ехать столько времени... Значит, он идет не в депо?.. Куда же он идет?!” Шнютце решил возвращаться назад. “Вернусь в последний вагон. Двери-то там не заперты на замок... Открою. Может, удастся выпрыгнуть...”

Сначала он испугался такой мысли. “Выпрыгнуть - скажешь тоже... А что делать? Не могу же я целые сутки ехать неизвестно куда...” Двадцать минут он боролся сам с собой. Наконец, он победил собственную трусость и решился вернуться: “Открою двери, подожду, когда появится что-нибудь подходящее, и спрыгну... Может, стог сена, кустарник, еще что-нибудь такое... Максимум, сломаю ногу или руку. Но не убьюсь же, в самом деле!”

Шнютце, проклиная жизнь, судьбу, собственную невезучесть, доктора Айхсмана, медленно возвращается назад, в конец поезда. По инерции какое-то время он считает пройденные им вагоны. После семьдесят второго вагона он сбивается. Испуганный, Шнютце останавливается. Он насквозь вспотел, у него болят ноги. Шнютце ничего не понимает: “Не может быть столько вагонов в поезде!.. Ясно, не может! Это получается, что поезд протяженностью больше километра?.. Чепуха это!” Шнютце трогает двери, но они заперты. Он пытается поднять шторы с окон, но ему это не удается. “Семьдесят два вагона, - причитает он, - семьдесят два вагона...”

“Я устал” - говорит себе Ханс Шнютце, - “К черту этот поезд!.. Нужно отсюда как-то выбраться... Но сначала я посплю”. Он открывает первый попавшийся салон. Рукой стирает пыль с нижней полки. Затем стелит плащ, кладет под голову портфель и ложится. Мерный стук колес навевает на него дремотное состояние, и он не замечает, как засыпает.

19
Шнютце проснулся от какой-то встряски. Сначала он не понял, где находится. Сел, протер заспанные глаза, стал массировать затекшее правое ухо - он его отлежал на жестком портфеле. Через некоторое время Шнютце осознал простую вещь: он все еще едет в странном поезде. “А я думал, что это мне приснилось, - горько вздыхает он, - Сколько же времени я еду?” Он посмотрел на часы и неприятно поразился: часы стояли. “Забыл завести. Вот завод и кончился”, - стал он ругать самого себя, - “Поди, теперь, пойми, сколько сейчас времени”. Часовая стрелка показывала без одной минуты половину седьмого. Седьмого чего: утра, вечера?.. “Куда он едет?” - спросил громко Шнютце у вагона. Вагон ничего не ответил.

“Точно, теперь в Дюрштассель я не попаду. На следующий день из Дюрштасселя позвонят в отдел и поинтересуются: почему не прибыл инспектор? Им-то хорошо, в Дюрштасселе. Никто не любит поквартальных проверок. Но порядок есть порядок. И не дюрштассельскому филиалу нарушать порядок... Доктор Айхсман устоит истерику. Он будет звонить мне домой, но, естественно, ничего этим не добьется. Тогда доктор Айхсман пошлет ко мне домой кого-нибудь из отдела. Вероятнее всего, это будет Риссенбахен - кроме него, все заняты своими делами, и никто не согласится бросать свои дела... Риссенбахен сходит ко мне домой, но меня там не найдет. Тогда доктор Айхсман будет звонить Ханне, моей бывшей жене. Но вряд ли она знает что-либо про меня... Меня уволят заочно”, - спокойно подытожил свои умозаключения Шнютце. - “А может, меня уже уволили. Ведь я не знаю, сколько времени проспал - часы-то не идут... Может, день. А может, и два дня... Поздравляю тебя, Ханс Шнютце, ты лишился работы”, - сказал сам себе Шнютце, но при этом ничего особенного не почувствовал.

Он был голоден и поел. После этого он выкинул пустые грязные обертки и кульки из салона. “Не мусорите!” - грозно сказал вагону Шнютце. Вагон промолчал. “А я и не мусорю!” - нагло соврал Шнютце, лег на бок и снова заснул.

На следующий день (или ночь?) Шнютце отрывал пломбы стоп-кранов в десятке-другом вагонов. Поезд и не думал останавливаться. Шнютце обиделся. “Хренов поезд!” - прокричал он и с дурной силой пнул злосчастный рычаг ногой и отбил себе мизинец.

20
Первое время он пытался завести часы, решив, что все-таки лучше жить по вымышленному времени, чем без оного. Все попытки завести часы ни к чему не привели: наручные часы Шнютце марки “Ортхенау”, купленные им в прошлом году на Вильгельмштрассе, не думали заводиться. Они стали безнадежно. Шнютце с мычанием сорвал с руки ненавистные часы и совершил над ними экзекуцию. Это был необычный танец, и Шнютце было жалко, что его никто не видел. От часов осталась железно-стеклянная труха.

На третий (четвертый? пятый?) день у Шнютце закончилась еда. Он разбросал по вагону ненужные кульки и бумажки. Минеральной воды больше не было - бутылка была пустой. Шнютце с проклятием бросил ее в тамбур и получил странное удовлетворение оттого, что услышал хруст стекла. Затем он прошел в уборную и открыл кран. Из крана потекла тонкая струйка воды. Она отдавала железом и была тепловатая на вкус. Шнютце напился и умылся. Вернувшись в “свой” вагон, он громко сказал, непонятно к кому обращаясь: “Спасибо”. Затем он сказал: “Пожалуйста”.

На четвертый (пятый? шестой? седьмой?) день Шнютце порвал свои билеты. Он рвал их на мелкие клочья и разбрасывал, исполняя что-то наподобие танца. “Видишь, хренов поезд? Я рву твои билеты!.. Видишь, хренов поезд? Я рву твои билеты!..” Несколько раз спев эту песенку, он заплакал.

На какой-то день (Шнютце не знал - на какой; он перестал воспринимать время, жизнь внутри вагонов была монотонной и однообразной) он проснулся и увидел таракана. Таракан был черный и маленький. Он выбежал откуда-то и остановился посреди салона, шевеля усами. “Здравствуйте, доктор Айхсман. Здравствуйте, герр Баухович” - с неприятной интонацией произнес Шнютце. Таракан флегматически пошевелил усами. Он явно не мог определиться, куда ему теперь бежать. Он словно бы решал: бежать мне направо или налево? налево или направо?.. Шнютце надоело наблюдать нерешительность таракана. Он сказал таракану: “Ты больше похож на флойлян Матильду, мою соседку. Фройлян Матильда, вы - дерьмо”. Шнютце резво вскочил и прихлопнул таракана ботинком. От таракана осталось маленькое мокрое пятнышко.

21
В вагоне время шло незаметно. Каждый день (или ночь?) не отличался от предыдущего. Та же пустота вокруг, пыль, мерный стук колес, однообразное гудение рельсов, скрип вагонов, тихое потрескивание ламп дневного освещения. Чувство голода совсем притупилось и больше не мучило Хаеса Шнютце. Ему совсем не хотелось есть. Шторы с окон поднять не удалось, как и открыть дверь из вагона.

Однажды Шнютце попытался выломать стоп-кран, чтобы использовать его, как дубинку, чтобы выбить окно или сломать дверной замок. Он повис всем телом на тормозном рычаге, но даже не погнул его. После четвертой попытки Шнютце сказал стоп-крану: “Зачем ты нужен, если ты не тормозишь поезд? Даже выломать тебя нельзя. На фига ты нужен?” Шнютце скептически покачал головой и забыл про стоп-кран. Больше он не отрывал пломбы на стоп-кранах...

Иногда он вспоминал герра Бауховича, доктора Айхсмана, насмешливых секретарш, грубияна-Риссенбахена, фройлян Матильду, герра Штраузе из домоуправления. Еще он вспоминал Ханну, свою бывшую жену. Однажды он вспомнил полицейского, калеку, дворника и почему-то любителей дюрштассельского пива. “Вот бы пивка попить, - с сожалением вздохнул Шнютце, - все равно какого. Хоть бы и не дюрштассельского...”

Шнютце часто ругался в адрес филиалов Второго Национального Банка, но вскоре это занятие ему надоело. Он с интересом вопрошал: “Куда едет этот поезд?” Хитрый поезд отмалчивался. Тогда Шнютце отвечал сам себе: “Куда-нибудь он да и приедет... Это будет очень удивительное место. Я в этом почти уверен”.

Ханс Шнютце оброс бородой и густой шевелюрой.
Кошмар про поезд, что мучил его всю сознательную жизнь, больше ему не снился. Теперь он спал спокойно без снов.

Ханс Шнютце стал спокойным человеком. Ему было очень хорошо и покойно: не надо было больше куда-то спешить, что-то делать, кого-то бояться. Все жизненное пространство отныне заключалось в одном месте, и он не жаловался на судьбу. Равномерные волны космического покоя омывали его тело и мозг.

Ханс Шнютце стал счастливым человеком.

“Куда-нибудь он да и приедет... Это будет очень удивительное место. Я в этом почти уверен...”